Это было давным-давно. Еще в прошлом веке...
Мне было 15 лет, и я училась в 9-м «А» классе.
Это был один из первых классов  юных программистов,  и у нас  были  собраны самые талантливые дети из разных школ города.  Да-да, это было именно то время, когда лирики оказались в загоне,  физики в почете, а экономисты и не помышляли, что когда-то окажутся в таком фаворе…  
До этой школы я училась в обычной восьмилетке, все время учебы была активист-кой (председатель совета отряда,  дружины, член комитета комсомола), и вот такое оби-лие гениальных  соклассников меня несколько пришибло. Сейчас, по прошествии многих лет, я думаю, что ничего особо выдающегося в моих одноклассниках не было. Просто у большинства – довольно «высокое» место работы родителей  и юношеский апломб. Впрочем,  кое-чего мои одноклассники сегодня добились. Среди нас теперь есть доктора и кандидаты наук, руководители предприятий, талантливые инженеры и даже, кажется, один аким области…

К себе он возвратился довольно поздно... Было уже далеко за полночь... Войдя в дом он неторопливо разулся, снял с себя серый, уже поношенный плащ, черную шляпу, и повесил их в шкаф. И не замечая полного беспорядка и хаоса,  царившего в его скромном жилище, многообещающе зевнув, устроился в старенькое, коричневое потертое кресло, которое находилось недалеко от окна. И на какое-то мгновение забылся...
Это был молодой человек лет двадцати пяти, высокий и стройный брюнет, с красивым и прямым носом, но тусклым взглядом и необычайно бледным и задумчивым выражением лица, недельная небритая щетина на лице его говорила о том,  что он чем - то несколько расстроен и озадачен, и  потерял к жизни всякий живой интерес, он всем неряшливым видом своим и полнейшим безразличием ко всему, показывал - что  и ему все наскучило и надоело... Меланхолия и одиночество ныне управляли им... Они проникли в его  разум и охватили его без остатка... Он сидел недвижим, откинув голову назад на спинку кресла... Он ушел в себя... Ему грезились кошмары, какие - то странные, удлиненные фигуры людей вращались вокруг него, и показывая на него своими длинными, тонкими и узловатыми указательными пальцами шептали:  «Это ты виноват во всем, это ты...» И смеялись каким то чужим, жутким нечеловеческим смехом - настолько пугающим, что даже казалось что они вот - вот схватят его, и растерзают в клочья его бренное, уставшее жить, изнывающее от телесной и душевной боли тело... Такое молодое и цветущее... Но уже познавшее все муки зрелости и старости... А ведь ему было всего двадцать пять... Судьбою ему было суждено пройти путь тернистый и многосложный, жизнь не даровала ему легкого бремени, ноша его была настолько тяжела и всеобъемна... Душа и сердце его терзались и мучились, не было им счастья, ненависть и боль владели ими... Постепенно его разум затянуло успокаивающей белой пеленой - такой мягкой и пушистой, что он впал в дрему, забылся и уснул...

Нелегкая задача - рассказывать о своем городе. Не потому, что нечего сказать, а потому, что переполняет, потому что ты связан с ним уже не адресом, а родственно. Корнями ты врос в эту землю, потому что здесь прошла твоя жизнь и здесь растут твои дети. Наверное, нужно говорить о нем через призму своей жизни, чтобы не соврать, потому что мой город не любит фальши, не любит излишнего пафоса и… прощает понты.
С чего начать?.. Наверное, с того, что родилась я в Алма-Ате и до боли в сердце люблю этот город и все, что связано с ним! Любая история - это мой город! Потому что сложилась я, как алматинка, и выстраиваю жизнь свою именно так - по-алматински. Правильно или нет, но во всех моих поступках чувствуется характер женщины, строящей свою жизнь в этом городе. У него своя особая ментальность, свои традиции, свои взгляды, свои герои и свой особенный воздух. Ведь это так! Прилетаешь из какой-нибудь страны, выходишь из самолета и - вот оно, родное! Запах то ли гор, то ли степи. Это неважно. Просто родной и узнаваемый. Даже тепло по телу - ты на своей земле. Уф! По дороге домой с улыбкой вспомнишь все, перелопатишь все архивы своей памяти, которые хранит твой город.

Она уже многого не помнила, может, потому, что не хотела вспоминать, может, потому, что отболело. Она даже удивлялась тому, как память ее бережлива с ней. Так много обид, так много слов, которые ранили и терзали ее, забылись. Даже досада, сменившая разочарование, исчезла. Досада на то, что чувства ушли и на то, что она, которая как ей когда-то верилось, так сильно умеет любить, не справилась. Все ушло с выкинутыми ею файлами их фотографий и писем, с последним безнадежным «пойми и прости», с ничего не решающим, безбожно пустым «давай поговорим» и с милосердным спасительным молчанием. Все ушло…
Она стала замечать, что не возвращается в прошлое, а если это и происходит, то лишь одно воспоминание всплывает перед ней -  где они еще были вместе, но в воздухе уже витал запах расставания.
Она вспоминала тот летний вечер, когда он предложил ей прогуляться в ближайших окрестностях дома. Она на какое-то время оживилась, потому что они давно уже не выходили вместе просто так, без причины. Он держал ее за руку. Она шла за ним машинально и безропотно, не выбирая направления. Он разглядывал, куда ведут пешеходные дорожки, где можно припарковать машину, какие ларьки стоят на штрафной стоянке. Она просто сопровождала его, как тень, без интереса, механически повторяя за ним его повороты направо-налево, вниз-вверх. Вдруг вся их совместная жизнь представилась ей трехмерным измерением, системой абсцисс, ординат и аппликат, где она - всего лишь точка, отмеченная простым карандашом, которую можно стереть ластиком и никто не заметит. В голове у нее застыл вопрос: где она на самом деле? Ей стало невыносимо скучно в этом пространстве. Она смотрела на него, молча слушая, кивая  головой и не понимая, почему она это делает. Его глаза были пусты, когда он смотрел на нее, ее – тоже. Она думала только о том, чтобы поскорее вернуться домой, занять себя чем-нибудь, может,  даже перемыть заново посуду, только чтобы быть в своих мыслях, подальше от него, хотя бы на расстоянии коридора между комнатами в их квартире.

     
Морозным солнечным днем из вагона проходящего поезда, в числе нескольких пассажиров, сошел мужчина лет тридцати пяти. Поправив шарф, застегнув пальто и закурив сигарету, направился к зданию вокзала. У недавно пристроенного зала ожидания большими затяжками закончив курить, бросил окурок в заплеванную урну, подумав, что угораздило же – в праздник торчать в этом захолустье.
       У билетных касс стояло несколько человек. Занял очередь. Поезд, на который он так надеялся, только что ушёл. Кассир посоветовала взять на Днепропетровский – проходящий через названную им станцию. Он уходит рано утром. Транзитник выбрал по желанию купе, и даже нечётное место. В избытке чувств не удержался от комплимента кассирше, женщине его возраста. Явно подчеркивая своё землячество, приврал, что смутно припоминает, как в давние времена в городском парке приглашал на танцы девушку очень похожую на неё. На что она, кокетливо вздохнув, ответила: «Возможно, возможно...».
      Пристроив полупустой саквояж в камеру хранения, и наскоро перекусив у буфетной стойки, вышел в город. Его внимание привлек киоск «Горсправка». Удивительно то, что он работал в праздничный день.

Солнечные лучи ненавязчиво пробивались через жалюзи, намекая, что пора бы вставать. Макс нащупал сотовый под подушкой и посмотрел на время. Почти двенадцать. А материал надо было сдать до четырех.
Вика рядом сладко посапывала и Максу совсем не хотелось её тревожить, но для того, чтобы встать, нужно было аккуратно вытащить из под неё вторую руку. Где-то на середине этого процесса она открыла глаза и спросила:
— Ты куда, Макс?
— Статью надо написать. Двенадцать уже.
— Давай поваляемся еще немного, — она попыталась притянуть его обратно к себе.
Макс улыбнулся.
— До четырех сдать надо. Давай допишу, а потом хоть весь день валяться будем?
— Хорошо. Я тогда пока в душ схожу.
Она подползла к краю кровати и, нащупав на полу его майку, надела её. Вид у неё был достаточно взлохмаченный, но от этого еще более милый.
— Про что писать будешь, писака? – игриво спросила Вика, потянувшись.
— Да надо про день города написать прошлый. Только я на нём не был, — с этими словами Макс озадаченно натянул правый носок.
Левого, по каким-то неведомым носочным законам, нигде не было.

Вообще-то ей надо было совсем в другую сторону. Но она упрямо шла по Пастера вслед за этим парнем. Он был каким-то… другим. Не таким, как все парни в её окружении. Наверное, именно это в нём её и привлекло. Коротко стриженые светлые волосы торчали в разные стороны. На нём были кеды, узкие тёмные джинсы и серая футболка с непонятным рисунком. Обе руки испещряли цветастые татуировки. Какие-то фрагменты тату выглядывали и из-за ворота, обвивая его шею. Лизка уже мысленно раздела его – она еще никогда не видела людей с таким количеством рисунков на теле. Парни, которые ей попадались до этого, могли похвастаться только примитивными узорами, да синюшно выполненными изображениями, набитыми по пьяне у друга в гараже. В общем-то, и вся её жизнь до этого момента была похожа на эти потуги неумелого кольщика – такая же размытая, неопределенная, лишенная красок и формы. И вот сейчас она шла за ним, как за лидером сопротивления, обещавшего ей новую жизнь.
На перекрестке она поравнялась с ним. Горел красный. В ушах него были наушники, так что если бы она к нему и обратилась, то вряд ли бы он услышал. Но попытаться всё же стоило – и, еще даже не зная, что спросить, она окликнула его.

Старый сторож встал коленом на коричневый табурет, который служит ему и столом, а иногда и частью кровати, чтобы оторвать еще один лист с настенного календаря.
 22 августа было обведено красным фломастером, и он вдруг повеселел, увидев эту дату. Потому что в этот день уже третий год на кладбище для очень богатых людей над могилой девушки с прекраснейшим именем Жозефина ее возлюбленный устраивал мини-банкет.
 Когда это случилось впервые, Родион испытал шок от такого святотатства. У него было свое, трепетное отношение к усопшим. Он называл их «соседями» и даже сдружился с некоторыми.
 Когда Родион  устраивался сюда работать -  даже не притрагивался к выпивке, но вот уже 8 лет на дежурстве  не расстается с бутылкой водки.  Ему так легче жить. Пьяному человеку показаться может всякое, и на следующий день легче вспоминать, как вчера разговаривал с Филиппом из могилы под номером 14, или еще с кем-то из «соседей».
Но сегодня дед Родион не хотел зацикливаться на рабочих моментах своей профессии.  Он готовился к приезду молодежи. От приятных мыслей его отвлекали лишь тяжелые маты могильщиков, которые заканчивали копать яму рядом с его любимицей Жозефиной. Она тоже ждала  веселья. Родион это точно знал, потому что три года назад парень по имени Артем показал ему видео, где Жозефина, еще будучи живой, просила его: «А если я умру, никогда не плачь на моей могиле, а наоборот - помяни меня с улыбкой и позитивом».

Ад существует. Он находится на земле и называется  токсикологическим отделением. Почти все несостоявшиеся самоубийцы попадают туда.
Я проснулась ночью от жуткой боли в спине и от терпкого запаха мочи. Мне стало страшно, что так пахло от меня, но, нащупав себя пониже пояса, я обнаружила на себе памперсы для взрослых. Как выяснилось позже,  простыню обоссала женщина, которая лежала до меня, а белье  не успели сменить.
    Спать на такой простыне я не могла, поэтому вскочила с кровати. В мою сторону сразу же раздалась отборная матерная брань - по-видимому, я разбудила одну из соседок по палате. Я выскочила в коридор и наткнулась на медсестру, которая на меня гаркнула.
-Ложись щас же! А то всажу тебе успокоительное!
-Мне надо домой - пролепетала я.

    Когда я впервые увидела Сашу, то подумала, что в его облике нет ничего примечательного. Он был средненькой внешности, чуть сутуловатый, худощавый. Глаза неопределенного светлого цвета. Темно-русые коротко остриженные волосы. Он был одет в  китайский ширпотреб :  черную куртку  и демократичные джинсы. Он был одним из тысячи, парнем из толпы.
       Было седьмое января, Рождество. Я стояла возле огромной елки на Атакенте. Она все еще была украшена новогодней мишурой, а над ней высились разноцветные цифры " 2010". Пахло хвоей, мандаринами и выхлопными газами. Стоял постоянный гул из-за проезжающего потока машин. Я с трудом могла слышать Сашин голос в трубке мобильного телефона. Честно говоря, я была зла на него. Он умудрился опоздать на десять минут на первое свидание! "Нечего и ждать! Всегда одно и тоже!". Но он попросил: " Не уходи!". И я осталась.
   Это было мое двухсотое или трехсотое свидание по Интернету. Я уже сбилась со счета. Впервые я  заполнила анкету на сайте знакомств пять лет назад. Мне никто не писал, если писали, то это были извращенцы - любители орального секса или похотливые турки, которым было за пятьдесят. Я стала писать сама. Из десяти писем только одно получало ответ, причем переписка скоро обрывалась.