Ты мне ответил: «Да, моя любимая».
И повторил мне: «Да, моя любимая».
Цвел мак, и всю весну неповторимую
Ты все шептал мне: «Да, моя любимая».

Вот ведь придумал музыку счастливую.
Философ мудрый – ласковое соло;
И днем, и ночью: «Да, моя любимая».
И вырос дом до неба, ближе к солнцу.

Вот нежные цветы сменили злаки,
Весы качнулись в пользу Скорпиона.
И свет, и тайна знаков Зодиака
Перетекли в миры иных законов.

Затихли голубиные симфонии,
И это «да», как символ мироздания.
Ни «Да», ни «Нет» – осенняя ирония.
Седой философ в трансе созерцания.

Очнешься, скажешь: «Да, моя любимая».
И повторишь мне: «Да, моя любимая».
И будешь в листопад неповторимый мой
Шептать мне снова: «Да, моя любимая».

ЗАГОВОР НА РАВНОВЕСИЕ
Высокий август передал корону
Пресветлому земному сентябрю.
Я радуюсь. Еще один дарован
Мне синий день. Иду встречать зарю.
Внимаю золотому морю злаков,
Завариваю чай из диких трав.
И не делю на знаки Зодиака
Скопленье звёзд над дрёмою дубрав.

Ведунья я. Даровано мне Знанье.
Я управляю чувствами и сном.
Мне приоткрылись тайны мирозданья.
И атомов клубящихся фантом.

Могу теперь заказывать погоду,
Предсказывать стихию и судьбу.
Во мне огонь дремучий от природы
И солнца мощь, и грозное табу:

Не подходи ко мне злодей и шушваль,
Остерегись, лукавый друг и чёрт.
Я свету и огню вверяю душу,
Горит испепеляющий костёр.

Я знаю то, что ничего не стоит,
Чтоб знать, цепляться, властвовать и сметь.
Из всех земных трагедий и историй
Достойнее всего любовь и смерть.

РОДНЫЕ БЕРЕГА
Пахнет сладко у Маруси
Медуницей старый дом.
Связки трав и кукурузы
В закутке под потолком.

За окном всё то же море...
Золотые времена...
Лодка деда, синь простора
Сивки-Бурки стремена.

На портрете Катерина –
Бабка, краля в двадцать лет,
Рядом в сереньком мундире
Синеглазый Федор – дед.

Так же пахнет сад горошком
И болотом у реки.
Жаль, что крёстный, дядя Лёша,
Записался в старики.

Вроде ниже стали рощи,
Меньше рыбы, голубей.
Но люблю, люблю всё больше
Я преданье старых дней.

Люблю Марусины бессмертники,
коровы ласковую грусть,
и фото, где на сивом мерине
я белобрысая смеюсь,

Лет двух – ещё дитя бессмертное.
Ещё не знающее рок.
Такой в глазах огонь немеркнущий,
такой в кудряшках ветерок.
А рядом девочка Маруся,
Весёлый отрок лет восьми.
О, ты не ропщешь на обузу,
моя дуэнья, чёрт возьми.

Ужель с тобой перемахнули,
Маруся, мы из века в век?
И снова здесь, на Иссык-Куле,
бредём по руслам древних рек.

Глядим в живое и безмерное
и всё такие же с тобой.
Твои бессмертные бессмертники
хранят бессмертную любовь.

* * *
Окна настежь все открыты,
ставит бабушка блины.
«Рио-Рита», «Рио-Рита».
Даже куры влюблены.

Вдену в кудри маргаритку,
спрячу куклы на чердак.
«Рио-Рита», «Рио-Рита»
кружит рядом, просто так.

Нестареющая прима,
ах девчонка, юбка-клёш!
«Рио-Рита», «Рио-Рита»
закружила, всё поёшь...

И стою я у открытой
двери настежь в давний год.
Синий вечер, «Рио-Рита»
из чужих дворов зовёт.

Тополь юный серебрится.
Повторился дух весны.
Лишь туда не возвратиться,
в милый домик — на блины.

ОГОНЬКИ
Бабка Катерина ноготки
так любила, сея их повсюду –
ласково звала их «огоньки».
Помню, как горело это чудо.

Нынче расцветают ноготки
у меня в саду и в огороде –
от тоски ль по бабке, от тоски ль
по гнезду родимому и роду.

Бабкино тепло в тех огоньках.
Будто бы она их зажигает.
Белая, как ангел в лепестках,
бабочкой душа её витает.

Надо ли по родине тужить,
если свет от родины повсюду.
Огоньки горят. Не затушить
ни слезами, ни дождём то чудо.

Огоньки горят, горят, горят.
Венчики качают головами.
Будто бы тихонько говорят
про судьбу, неведомую нами.

* * *
Люблю вас, тихие окраины,
старушки, гуси, георгины.
Здесь жизнь течёт светло и праведно,
и так наивно, так невинно.

Ещё не наползает город:
шумы, базары, рестораны.
Но знаю я, что очень скоро
своих окраин не узнаю.

Помедли миг, помедли лето,
хочу дышать сквозным простором,
рвать васильковые букеты,
ведь скоро всё задушит город.

И я пойду искать пространство,
свободу, волю, дух полыни.
Давно уж ветер дивных странствий
меня зовёт под небом синим.

Дочь голубого Иссык-Куля,
хочу увидеть океаны,
архипелаги, чай, пачули
и очарованные страны.

Быть может, я увижу земли,
где нет ни фальши, ни печали.
Вчера весь день во мгле осенней
меня с собою птицы звали.

* * *
Петух соседский больше не поёт.
Не держат живность новые соседи.
И так мне песен тех недостает,
как будто бы село лишилось сердца.

И я иду послушать сизарей,
взбираюсь на чердак, сижу под крышей.
Как голуби воркуют на заре,
зеленым летом! Это надо слышать.

И этих кошек серых и котов,
что сказки намурлыкивают сбоку.
За добрых псов и золотых жуков,
за все, за все благословляю Бога.

Люблю живое. Пусть оно живет,
жужжит, летает и звенит утрами.
Жаль, что петух соседский не поёт
и лошади не прядают ушами.

* * *
Какое сияние!
Не открывая глаза,
я вижу сквозь стену и крышу –
глядят небеса.
И августа захлынь
качает на струях меня.
Глаза не открыв,
уплываю в сияние дня.

Какое блаженство
себя ощутить на плоту.
Лежать, распластавшись,
и плыть в теплоту, в теплоту.
И слушать, как бриз
Напевает свой утренний блюз.

Открою глаза
и опять в это солнце влюблюсь.
Открою глаза и увижу тебя молодым.
Вернувшийся гунн,
повидавший Египет и Рим.
Моряк финикийский,
а может, шумер или сак,
забытое солнце сияет
в персидских глазах.

Таким и привидишься
мне сквозь расплывчатый свет:
литые надбровья и профиль –
властитель планет...

И сразу растаешь
в безгрешной улыбке земной.
Но истинный образ уже не забудется твой.

О, как я могла быть
презренной рабой суеты,
когда мне дарованы были
пространство и ты!
Когда мне дарованы были
любовь всех племен и мудрость,
и нежность, и грозная сила времён.
Услышу, как бриз напевает
свой утренний блюз.
Открою глаза
и в тебя, как девчонка влюблюсь.

* * *

Падают жёлуди, бьются боками,
крошки-футляры с большими дубами.
Насобираем давай в рюкзаки и
разбросаем их возле реки.
Пусть не дубрава, не лес и не пуща,
десять дубов зашумят здесь могучих.
Десять дубков молодых зашумят.
Может, других и не надо наград.

Семечки клёнов похожи на перья ли,
или на лопасти лёгких пропеллеров?
Насобираем давай в рюкзаки
и разбросаем у светлой реки.

Пусть не кленовая роща, не куща,
клёнов кудрявых здесь вырастет куча,
Кленов красивых тенистый рядок.
Может, других и не надо следов.

Карагачей семена, как монеты,
Нет им цены, как дождинкам и свету.
Насобираем давай в рюкзаки
и разбросаем вдоль светлой реки.

* * *
«Вставай, страна огромная»...

Мне не примазаться к России,
ведь моя родина — Союз.
Зачем к тебе я рвусь и рвусь,
о край мистической осины?

Ведь моя родина — Союз,
что вдребезги разбит на страны.
Я эту чашу склеить тщусь
от океана к океану.

И от имперской жажды той
мне чай казахский много слаще
тем, что огромной пиалой
совковую напомнит чашу.

Совок я или же горшок,
Горжусь, что краснозвёздным углем
мы повергали нечисть в шок ...
И эти угли не потухли.

* * *
Что-то мальвы стали мои хилыми,
задичали, низкие, неброские.
Вот и я зову своего милого
яблоки искать сухие, конские.

Ходим по горам, а яблок нету.
Нет тебе — ни конских, ни ослиных.
Лишь кизяк коровий, как монеты,
подберу я, и иду счастливая.

Нравится мне детство своё кликать,
и аукать деду в небо синее.
Тятя! Видишь нынче сколько слив-то,
раечек и алычи с малиною.

Ничего, что стал дороже золота
конь и даже яблоки те, конские.
Есть ещё места здесь заколдованные.
Ненаглядней, круче, чем заморские.

ЗАБЫТОЕ
У бабушки висели кринки
на частоколе под окном.
Цвёл табачок. И сентябринки
тянули шейки свои в дом.

Я помню, как рыдал наш ослик,
как самосад курил мой дед.
А на задах росли берёзы, храня
России чистый свет.

Мне бы опять в то первозданное,
в пучину трав на сеновал упасть
и плыть по мирозданию,
и слушать лип девятый вал.

...В гостях у Маши и Григория
такая вкусная вода.
Пью чай и молоко, не спорю я,
что нас согнули города,

что лишь луна над Иссык-Кулем
прекрасней и светлей всех лун.
Кто не был там в конце июля,
тот не был счастлив, не был юн.