Старуха не зря переживала. Были у неё на это весьма веские основания. В забытом Богом и людьми селе осталось всего пять мазанок, которые местные жители почему-то называли землянками, в которых доживали свой век такие же вот одинокие как Черепаниха немощные и глуховатые старушки долгожительницы. Все остальные обитатели села уже давно переехали на центральную усадьбу, в дома с централизованным отоплением. Там, на центральной усадьбе, работала общественная баня на двадцать мужских и двадцать женских мест, построены теплые тракторные и машинные мастерские, два магазина, продовольственный и промтоварный. И ещё на центральной усадьбе существовало много мыслимых и немыслимых благ, которые маленькому селу никогда не снились.

В своё время Вовкина семья, как и остальные молодые семьи, подалась на центральную усадьбу, поближе к цивилизации, а в маленькой деревне осталась жить его бабушка Мария Григорьевна - баба Мариша - так называли её внуки, наотрез отказавшись переехать на новое место и которая теперь коротала век рядом с Черепанихой, ухаживая за больной, древней старухой.

Получали старушки две скромных крестьянских пенсии. Особого достатка у них не было, жили бедно. Выручал огород под бугром у реки. Женщины собирали на нем урожаи огурцов, капусты, картошки, брюквы, моркови, редиски и другой овощи. Огородных сборов хватало бабушкам до следующего урожая. Пока позволяло здоровье, держали старухи кур, гусей, уток и главную кормилицу - корову.

Черепаниха умерла холодной и вьюжной февральской ночью, а Вовкины родители узнали об этом ранним утром следующего дня от тракториста, что всю ночь торил зимник на степном тракте чуть в стороне от села. Сообщила трактористу о смерти Черепанихи Вовкина бабушка и наказала механизатору, чтобы, мол, обязательно приехали родственники на похороны. Сама она уже не в силах организовать рытье могилы и прочий положенный в таких случаях церемониал.

С утра из центральной усадьбы не могла выехать ни одна машина, всю ночь в степи бушевала метель, и зимник, пригодный для проезда машин, смогли пробить тракторами ближе к обеду.

Как только расчистили трассу Вовкин отец на служебном ГАЗ-51 стал пробиваться по узкому снежному тоннелю. Ехали по узкому снежному желобу, так высоки были снежные накаты по краям дороги, и больше всего боялись увидеть путники встречную машину. Порой высота отвесных стен по бокам узкой, в одну колею, дороги достигала двух метров, и разъехаться в таких случаях встречным машинам не было никакой возможности. Если же встреча была неизбежной, то одна из машин долго пятилась на задней скорости до ближайшего разъездного кармана, который мог находиться в нескольких километрах от места встречи. Тогда одна машина заезжала в снежный карман, пропуская другую. Если бы трактористы не делали подобные разъезды через каждые два-три километра, то движение на зимнике застопорилось бы надолго.
На этот раз повезло - проехали без помех, не считая нескольких свежих снежных перемётов, в которых пришлось немного побуксовать, попалить сцепление, в раскачку пробивая дорогу в плотных снежных волнах.

Деревня, в которую ехал Вовка с родителями и младшим братом, называлась Уйское. Получила она своё название от речки Уй, которая течёт здесь же под горой и порой, особенно холодным туманным утром, казалось, что деревня нависла над самой серединой реки. Речка резво бежит по урочищу Крутой Яр и впадает в широкий , с умеренным течением, степной Тобол, который несёт свои воды дальше - в знаменитый Иртыш, прославленный великими походами Тимофея Ермака.

В деревне две улицы: одна верхняя, центральная, с разрушенной каменной конторой посередине, заброшенным сельсоветом, маленьким бревенчатым клубом; другая нижняя, где административных строений нет, на ней в основном строились казахи.
Вовкина бабушка жила на верхней улице, напротив конторы, поэтому официальную жизнь деревушки, со всем её немудрёным укладом, она без особого труда могла наблюдать из окна своей землянки, когда оставшиеся в деревне старушки по старой привычке, подходили к конторе обсудить свои немудреные житейские дела.

Она первой увидела зеленый ГАЗик, с надрывным гудением настырно проталкивающийся в снежном безмолвии к деревне, распахивающий протекторами глубокую колею.

Пока подтягивались на похороны остальные родичи; кто на санях, кто верхом на лошади, кто пешком, Вовкин отец суетился у машины. Слил из радиатора воду, вытаскивал из кузова продукты, свежеструганные доски для гроба, прихваченные им на пилораме центральной усадьбы, венки и пушистые хвойные ветки, которыми устилают последний путь представившегося.
Быстро сколотили гроб, обтянули его кумачом. Через весьма непродолжительное время гроб с Черепанихой уже стоял в передней. Гости, приехавшие помянуть Черепаниху, проводить её в последний путь, снимали легкую одежду в горнице. Тулупы, малахаи, полушубки, телогрейки сваливали в холодном, подернутом колючим инеем углу сеней.
Большую русскую печь не топили с прошлого вечера, за ночь землянку изрядно выстудило, из сеней тянуло сквозняком.
Похороны наметили на следующий день, хотя хоронят на третий, но тяжелая зима, плохие дороги, морозы и снега не давали людям ни одного лишнего дня на приготовления.
Вовку с младшим братом к вечеру этого дня загнали на полати, чтобы не путались под ногами. Прежде чем попасть на полати, надо было забраться на высокую лежанку, она была почти на одном уровне с полатями, потом надо умело и ловко перепрыгнуть с жестких кирпичей лежанки на упругие доски полатей и там затаиться, притворяясь спящим и слушая разговоры взрослых внизу. Испугаешься, дрогнешь, не попадешь на полати, и полетишь кубарем на пол, расшибёшься или шишку на лбу набьешь.
Из-за занавески братья подглядывали на гроб, на мертвую Черепаниху, на затылки и спины собравшихся в передней людей.
С высоты передняя казалась Вовке очень темной, хотя на стене была закреплена большая керосиновая лампа с закоптившимся защитным длинным стеклом, пламя керосинки то ласково и плавно скользит по этому стеклу, то вдруг нервно дробится на искры, опасно вздымаясь над верхним краем мутного стекла. В таких случаях Вовкина бабушка, крестясь, опасливо уворачивает фильтр, пламя, покоряясь лампе и человеку, становится спокойным и ровным. Почему в избе так темно? Отчего это? Быть может от того, что весь день слепило глаза яркое солнце и голубое сияние снегов, а может быть, так уж от века устроена деревенская крестьянская изба или землянка, что сколько не вноси туда света, всё равно будет лежать за печкой, в углах, стелиться по полу эта мутная темень.
Вовке становится неловко долго лежать на душных полатях, но коченеть внизу, засунув руки в рукава, не дозволяют мать с бабушкой, да и самому не шибко хочется.
Лучше уж поморозиться и поразмяться на воле.
Вовка с братом незаметно, нырком, спускаются с полатей на каменку, потом невидимками спрыгивают на пол с холодной печки, прихватывают пальтишки, ушастые шапки, катанки и айда на улицу, в белые сугробы.

На дворе тихо, ветер не гонит снежную пелену, не вьет причудливые змейки по низу. Даже теплее как-то стало. Но какой мёртвой, навечно оцепеневшей от холода, кажется ранняя ночь в этом безветрии!
Ни вспышки огня, ни звука, ни движения в снежных полях за околицей под звездным, ясным небом.
Вовка по привычке отыскивает на небе знакомую Полярную Звезду, а сам неотвязно думает о Черепанихе, которая лежит сейчас за этой глухой стеной в темной передней, и вечность светил, яркий ковш Большой Медведицы над крышей землянки, в сравнении с покойницей, кажутся ему какими-то сказочными, светлыми, обнаженными.
Братья бегут подальше от тусклых окон землянки, не озаботившись тем, что их, возможно, будут искать, нарочно с шумом вдавливают ноги в ладных белых катанках в скрипучий, подернувшийся плотной зернистой коркой, снег, чтобы хоть этим скрипом разогнать холодную, стылую тишину, а повернув в прогон, слышат вдруг за заснеженными огородами, со стороны соседнего казахского Кенарала, натужное урчание гусеничного трактора.
Огней его ещё не видно за изволоком, но братья свои ребячьим умом понимают, что трактор пробивается сюда, к их землянке, к селу, разгребая на завтра дорогу от кладбища. Это единственный звук, который дает ощущение жизни в замороженной, осыпающейся острыми кристаллами ночи, и братья идут к нему, глубоко и крепко увязая в смерзшихся снегах.
Наконец свет фар двумя столбами уходит из-под изволока в тёмное небо, Трактор, громко лязгая траками, неуклюже ворочается в глубоком снегу. Бьет тяжёлой лопатой в нагромождение белых глыб, гонит их перед собой, зарывается по самые фары, откатывается назад, и опять с разгона впивается в белые валы, и те ярко вспыхивают под тракторными лучами голубыми изумрудами крупных снежных зёрен.
На миг фары выхватывают из тьмы две маленьких ребячьих фигурки в длинных пальтишках с серыми цигейковыми воротниками, братья машут рукавицами и трактор сбрасывает обороты. Дверь кабины с лязгом отъезжает в сторону, и братья видят, как на слегка провисшую гусеницу прыгает молодой тракторист.
Они видят потное лицо с широкими скулами и острым подбородком, глубокие глазницы, белобрысую как у Вовки прядку из-под шапки.
- Вы что тут делаете, мальцы?
- Бабку хоронить приехали,- отвечают братья в один голос.
- Внуками Черепанихи будете?
- Не-е! Мы бабки Марии внуки.
- Ну, правильно, ваша бабка Мария с Черепанихой сколь лет вместе как родные сестры, значит и Черепаниха была вашей бабкой.
Вовка согласно кивает головой. Он уже слышал эту историю от стариков, о том, как попала Черепаниха в их семью.
Когда-то, когда ещё и Вовкиных родителей не было на свете, в заречной казачьей станице Крутоярская жила дружная семья Черепановых. Муж Михаил да жена его Александра. Александра скромная была, рукодельница искусная, певунья, душа любой компании. Как-то казачью сотню, в которой служил Михаил, отправили на войну с турками, и когда он вернулся с войны в станицу, то обнаружил жену с грудным ребенком на руках. Родила Александра дочку Фенюшку не от Михаила. Сильно запил Михаил, стал бить жену смертным боем день и ночь. И забил до смерти. Но и после смерти жены не успокоился Михаил, невзлюбил чужого ребенка. Родственники прятали Фенюшку от пьяного Михаила, кормили сиротку, одевали её. Так и скиталась она по чужим домам из одной деревни в другую, в скитаниях прошла молодость и наступила старость. Никто давно уже не помнил, что звали её когда-то Фенюшкой. Черепаниха и всё тут. Как-то Черепаниха побиралась в их деревне, и Вовкина бабушка пожалела старуху, взяла к себе в дом помогать по хозяйству. Так и жила Черепаниха в землянке за печкой много лет, за Вовкой с братом приглядывала, в огороде копалась, что-то вязала постоянно.

- Садитесь, - кивает тракторист на свою машину. – В миг до дома домчу.
Братья лезут в кабину, в масляный запах машины, в царство рычагов и педалей, и детей долго дёргает и валяет по всей кабине, сшибая лбами, пока, наконец снежный навал перед ножом не раздается надвое, и трактор, дымя трубой, вылезает на деревенский зимник.
Тракторист с братьями за руки идёт в землянку. Там уже накрыт стол к ужину, и Вовкина бабушка во главе стола медленно, округло и плавно раздает из-под самовара чашки с дымящимся чаем.
В углу, у стола и вроде бы как-то вдалеке от него приютились крохотные старушки-богомолки, пьют обжигающий чай из блюдечек с тоненькой позолоченной каёмочкой по кругу блюдец, дуют на горячий чай, осторожно откинув голову подальше от чая, сахар не берут, крестятся, и о чём-то тихо перешептываются.
Трактористу наливают полный, по самый край, стакан водки.
Он кидает на пол у порога свою промасленную до глянца тужурку, шапку, вязанный толстый шарф и, наколов на вилку большой лохматый гриб, пьет.
Через минуту глаза у него делаются белыми и пустыми. Он сам понимает, что охмелел с мороза и на голодный желудок, смущенно посмеивается, трясёт головой, бормочет:
- Ничего. Это с устатку, с холоду…Мне только трактор поставить…
Братьям разрешают проводить его до трактора.
Он, видимо, сразу трезвеет, как только берется за рычаги, трогает плавно, осторожно, без рывков, и уверенно держится дороги.
Братья долго смотрят ему вслед.

Ещё не поздно. Нет и шести вечера. Ах, какая длинная ещё впереди ночь. Ещё только её начало, а уже темень и звёзды с горошину, а впереди целая вечность мрака, до следующего утра, и эта тяжесть ощущается Вовкой физически.
Пора в хату, пора спать. Умирающее на краю ойкумены село, с гробом в заснеженной по крышу землянке, с далёкой чернотой застывшего в снежном безмолвии хвойного леса на высоком бугре, высаженного когда-то другой Вовкиной бабушкой, бабой Тоней, работавшей лесником в районном леспромхозе, с заметенной внизу села холодной рекой погружается в тревожный летаргический сон.
В деревнях, особенно таких глухих и дальних, как Уйское, спать ложатся уже в восьмом часу. Просыпаются, наоборот, - с первыми петухами. На этот раз все просыпаются поздно. Зябко ёжатся. В землянке по-прежнему стыло и влажно. Апельсиновый свет горит в заиндевелом окне. Люди спали в горнице, кто прямо на полу, кто на лавках, кто на кровати. Перины и подушки постелены на пёстрые половики. Вроде холодно в землянке, а на перине, да под толстым, тяжелым ватным одеялом жарко. Наружу вылезать не хочется.

Вовка слез с полатей, когда некоторые взрослые ещё спали, почувствовал упругую бодрость, легкость во всём теле после глубокого долгого сна. Он попил чаю, налитому бабушкой наполовину, чтобы не обварился, в глубокую синюю кисушку, и вышел на крыльцо. Ясный ветреный день на грани февраля и марта уже сиял густой весенней синевой. Всё в нём чисто и чётко, как на гравюре,- заиндевелые ветки косматых берёз, вороны у дымящейся проруби у реки, штыки заборов из сугробов, зубцы синего бабушкиного леса по горизонту. На крыльце, в затишке, чувствуется, как солнце по-весеннему пригревает щеку, а на карнизе матовая с ночного мороза сосулька уже сверкает на самом кончике алмазной каплей.
К амбару, что напротив землянки, прислонена кумачовая крышка гроба с венком из бумажных цветков; траурно темнеют на чистом снегу еловые лапы. У амбара стоят закутанные в платки ребятишки, почти Вовкины сверстники, в жуткой зачарованности смотрят на кумачовую крышку, а по тропинкам в глубоком снегу идут, идут, идут от степных аулов Байкино, Кенарал, Кизил- Дуз, заречных сёл Картобан, Каменка, Белояровка, Листвинка, Петровка чёрные согбенные фигуры стариков и старух, знакомых покойной Черепанихи.
На удивление так много людей знало старуху.

- Вот денёк-то дал Бог Черепанихе на прощанье,- говорит, останавливаясь возле Вовки, старик с завязанными тонкой шалью ушами понизу заячьей шапки и долго вытирает слезящиеся на ветру глаза.
Вовка тоже идет взглянуть в последний раз на Черепаниху. Снег ядрёно хрупает под катанками, ветер колюче, сухо обжигает лицо.
Вовка обивает берёзовым голиком валенки и входит в переднюю.
Здесь тесно, черно от траурных платков. Старик, вошедший с Вовкой, снимает шапку, разматывает с головы и шеи серую шаль, крестится в угол на Николая Угодника и плечиком, плечиком протискивается к гробу.
Старухи плакательщицы в головах у покойной, при появлении новых людей начинают голосить с причитом. Вовка тоже протискивается из-за спин, видит иссиня-желтый лоб Черенанихи с чёрной лентой и белой надписью на краю ленты, Вовке сказали, что в эту ленту надо целовать покойницу, у неё длинные, как у всех покойников веки, во всём её облике чувствуется смирение и строгость. Руки скрещены на груди, и в руках иконка. Черананиха была глубоко верующим человеком, как и Вовкина бабушка.
И столько не мертвого, а какого-то торжественного, строгого покоя в выражении лица Черепанихи, в наклоне подбородка, в плотно сжатых губах, в желтых провалах морщинистых щёк.
Говорили рядом, что умерла Черепаниха тихо, благостно, иного слова и не подберешь как «отошла», завещав похоронить её с обязательным отпеванием.
- Она так и жила, сиротка,- говорит согбенная старушка,- всю жысь по чужим хатам батрачила, пока к Марии Григорьевне не прибилась.

Мария Григорьевна- это Вовкина бабушка. После этих слов Вовке становится ещё жальчей Черепаниху, и он ещё больше любит свою бабушку, за то, что помогала Черепанихе, не бросила её.
Черепаниха воспитывала Вовку до пяти лет. Вовка не помнит, чтобы когда-либо её боялся, но то, что не любил - помнит отчетливо. Наверное, не родная кровь. И вот Черепанихи не стало. Что же всё-таки оно такое, смерть - ничто или великая тайна. Что увидел или узнал человек, когда сказал: «Я умираю»? Почему он принял её с таким покоем, с лёгкой улыбкой на устах своих, тень которой ещё лежит в уголках её сжатых губ. Может быть, она была для Черепанихи избавлением от тягот жизни, от выпавших на её долю земных мук, трудностей, лишений, болезней?

Выносят гроб, его устанавливают в кузов разбортованного ГАЗика Вовкиного отца. Отец нажимает ногой на круглый стартер в полу кабины, и тихо трогает с места. Траурная процессия движется за изволок к старому кладбищу. Сколько таких процессий случалось на Руси – не счесть. За ГАЗиком идут, идут в белом просторе чёрные фигуры по расчищенной дороге. Последний путь. Идёт он ровным полем, мимо заброшенной кузни знаменитого когда-то кузнеца Павла Курбатова, умершего от военных ран, жуткого фашистского плена и давно лежащего на деревенском погост, мимо скотного двора с выбитыми стёклами окон, к небольшому березняку на взгорке, где на самой вершине приютилось кладбище. Режущий ветер летит над полем, до глазурного блеска подметая жесткую снежную корку. Маленькая старушонка, вся сносимая ветром, печально смотрит на развальни машинных бортов; концы её платка, подол длинной черной юбки грубого сукна, полы нанковой поддевки – всё стремится по ветру, и кажется, что её такую лёгонькую и сухонькую, самоё вот-вот понесёт по сверкающему полю. Заметённое кладбище погружено в холодное оцепенение. Расхристанные ветром берёзы стоят заиндевелые, и на их коричневых веточках иней кажется фиолетовым пламенем. В чистом снегу безобразным рыжим пятном выделяется отверстая могила. Вовка заранее слышит стук о крышку гроба этих смерзшихся комьев суглинка, чувствует, какой пустынной тоской отзывается он внутри живота, но не отходит от взрослых и вот уже явно слышны этот звук и эта тоска. Какой же равнодушной, величавой холодностью объят этот морозный и ветреный день! Как невозмутима ясность его солнца, неба, снегов, холодных полей и лесных далей!
«Полноте,- как бы говорит он смятенным горем людям,- посмотрите вокруг, всё осталось, как было, и так пребудет вечно».
У деревянного креста остаются самые близкие, остальные потянулись вниз по изволоку, к селу, к поминальному столу. Самое тяжелое уже позади. В душной передней, в вымытой горнице невместимо много народу. Родственники, знакомые, соседи, старушки-богомолки сидят на скамейках, застеленных пёстрыми половиками, поминают Черепаниху, вспоминают сколько она доброго сделала в деревне, помнят её люди тихой, незлобивой, отзывчивой, так принято: о покойниках надо говорить либо хорошее, либо вообще ничего.

Февральский день быстро сходит на нет, заметно гаснет. Окно в передней сначала розовеет, потом заволакивается сиреневой мглой и вскоре становится иззеленя-синим, почти чёрным. Поднимаются из-за стола люди из соседних деревень, им ещё добираться по морозу домой. Уходят старушки-богомолки. Тихо исчезают в сенях соседи, остаются только родственники. Слегка топится на ночь русская печка; за сутки всё тепло выстудило.
Перед тем, как забраться на полати, Вовка выбегает подышать зимним воздухом. Ветер утих к ночи. Опять в полях такая тишина, что каждый звук отчётлив, сух, чист, словно он тут же схватывается в звонкую льдинку.
И уже без леденящего отчаяния, спокойно и грустно думается Вовке о том, что где-то за изволоком на курганном взлобке стоят берёзки-свечки, что вечные звёзд со вселенским равнодушием смотрят на застывшее деревенское кладбище, на маленькое село, медленно умирающее в потоке мироздания.

Москва, Лосиный остров , 22.03.2010

P.S: Через три года после похорон Черепанихи село Уйское действительно умерло. Покинули его последние старушки старожилы, не утерпели- переехали к своим сыновьям, дочерям и внукам на центральную усадьбу.
Старое кладбище на бугре, забывшее людские хлопоты, заросло степным сорняком и полынью, время, с помощью дождей, снегов и ветров сгладило могильные холмики, затянуло зыбким песком мшелые камни надгробий, и сейчас на бывшем кладбище остались всего две металлических полуразвалившихся оградки и несколько ржавых, до желтезны, железных православных крестов.

А совсем рядом, с другого конца бывшей деревни, далеко и вызывающе блестят по степи свежей краской мусульманские полумесяцы казахских мазарок.