* * *
Как я завидую великим!
Я так завидую великим,
как полупьяный кот ученый
завидует ночному льву.
Ах Пушкин, ах обманщик ловкий!
Не поддаются дрессировке
коты. Вот мой, допустим, черный
и бестолковый. Я зову –

а он мяучит на балконе,
где осень, как мертвец на троне,
глядит сквозь кружево сухое
кленовых листьев. Ах, беда –
Архип охрип, Емеля мелет,
гордячка плакать не умеет,
и в неизбежном легком хоре
светил мой голос никогда

не просияет. Бог с тобою!
На алое и голубое,
на желтый луч и дождик бедный
расщеплена и жизнь, и та,
что к вечеру художник трудный –
ткач восьминогий, неприютный, –
означит сетью незаметной
в углу сентябрьского холста.

* * *
...меж тем вокруг невидимое таинство
огромной осени. В такие вечера
товарищ мой юродствует, скитается
прозрачным парком, улочкой кривой,
и мозжечок проколот мукой адовой.
Мятежный дух, где прежний голос твой?
Молчи, не веруй, только не заглядывай
в глаза прохожим в вымокших плащах.
Слетает дождь в чернеющие лужицы.
Мир говорливый съежился, зачах,
охваченный своею долей ужаса.
Побродишь – и вернись. Садись за стол
с улыбкой виноватою ли, робкою.
Закуривай. Я поделюсь с тобой.
Потешься, друг, захватанною стопкою
земного зелья. Через час-другой
я сам ее допью, сквозь сон следя
за окнами, за линзами трехкратными,
где капли долгожданного дождя
расходятся кругами и квадратами.

* * *
Мне снилась книга Мандельштама
(сновидцы, и на том стоим),
спокойно, весело и прямо
во сне составленная им.
Листая с завистью корявой
написанное им во сне,
я вдруг очнулся – Боже правый,
на что же жаловаться мне?
Смотри – и после смерти гений,
привержен горю и труду,
спешит сквозь хищных отражений
провидческую череду –
под ним гниющие тетрадки
гробов, кость времени гола,
над ним в прославленном порядке
текут небесные тела –
звезда-печаль, звезда-тревога,
погибель – черная дыра,
любовь – прощальная сестра,
и даже пагуба – от Бога...

* * *
Уйдет, неласковая, сквозь долгую зевоту
долдоня — музыке наперерез —
перевранное пушкинское «что-то
мне грустно, бес»,
и пораженческая страсть немытою гадалкой
воспламенит воображение, бубня
о Лао-цзы, и друг, лысеющий в тусовке жалкой,
чурается меня.

И то – пора и мне мужать, рассматривать
серьезно
пожитки собственные, в холщовый узелок
увязанные в прихожей. Поздно, поздно
бузить, предчувствовать, раскаиваться.
Видит Бог,
что всяк, кичащийся иллюзией о даре
небесном, о восторгах юных жен,
неправ - ему, подобно псу, скворцу и
прочей твари,
предел от века положён.

Не оттого ли спит, безвременною смертию
наказан,
казнен в сырых сокольнических песках
учитель бедный мой.
Ах, как он удивлённо пел любовь и
светлый разум,
и утренние возвращения домой!
А уж если пить учил, то — повышая градус,
схитрить, вильнуть – но только не уплачивая
в срок
унылым мытарем на скорбь, огонь и радость
исчисленный налог.

Из стихотворений мальчика Теодора

* * *
это вещи которые я люблю
это люди которые я терплю
безразлично в ненависти в любви там
словно алым закатным по облакам
словно кубики с буквами по бокам
потерпевшим греческим алфавитом

за саванной скиф за рекой хазар
а во гробе лазарь я все сказал
словно черных ласточек вереница
я рыдал и мерзлую землю рыл
уверял мефодия друг кирилл
все просил из копытца воды напиться

отвечал кириллу мефодий друг
научись исцелять наложением рук
утоляя жажду дождем и тучей
аки наш спаситель в святой земле
он бредет в дремоте и феврале
но латинской грамоте не обучен

хороши челны только вмерзли в лед
хороша пчела только горек мед
для того кто монах небольшого чина
а дорога превратная и долга
за слепым окошком бегут снега
и саднит душа и чадит лучина

* * *
обнаженную натуру
разучился лапать я
полюбил литературу
влажный отблеск бытия
да теперь мои карманы
книг премногих тяжелей
и особенно романы
козерог и водолей

вот сорокин и пелевин
оба тайно хороши
первый сумрачен и гневен
а четвертый от души
в звездно небо залезают
где взойдя в урочный срок
восхитительно зияют
водолей и козерог