***

Мама, почему верблюд красивый?
Что ты, боже, он такой урод!
И не трогай! Фу, какой паршивый!
А потом потянешь пальцы в рот!
Нет, красивый! Спорим, что красивый?
Видишь, дедушку на спинке покатал,
А когда его я попросила,
Он ладошку мне пощекотал...

***

Мне интересно угадывать
В детях линии взрослых.
Этот мальчишка будет
Рослым, горячим мужчиной.
Любит, наверное, малый
Мясо в приправах острых.
И переходит дорогу,
Не уступая машинам.
Девочка эта будет
Женщиной несчастливой.
Слишком блестят под прядью
Спелые черносливы.
Ай, не гляди, девчушка,
В бритые наши лица:
Твой пятилетний парень,
Не понимая, злится.

Кыз-куу

Догони меня, джигит,
Не жалей коня, джигит,
Если ты влюблён и ловок,
Конь умрёт, но добежит.
Догони же,
Поцелуй,
Голос от стыда дрожит,
Среди этих звонких струй.
Меня ветер догоняет,
На груди моей лежит,
Обнимает, обнимает,
Ой, зачем отстал, джигит!
Издевается луна,
Я одна,
Опять одна,
Мои руки побелели,
Кровь на крупе скакуна.
Злые люди,
Злые люди,
Вы обидели меня.
Дали смелому джигиту,
Дали сильному джигиту
И красивому джигиту
Ишака,
А не коня!..

***

Когда на тёмных окнах тает ветер,
Мне хочется кому-нибудь поклясться,
Хоть чем,
Хоть в чём,
Любовью иль в любви.
Такой уж ветер,
Тёмный, белый вечер.
Зайди хоть кто-нибудь,
Любой, любая - встречу.
Всё будет, как признание в любви.
Я обогрею, накормлю, сыграю,
Зайди хоть кто-нибудь -
Я не скрываюсь.
Да, да, хоть ты, хоть он -
Я не скрываюсь,
Но, может, всё же вы зайдёте?
Вы.

Не говори, что это наш последний путь

I

Хорошее слово вошло в
     обиход,
длинное, очень хорошее
     слово,
оно на ингушском,
     чеченском, калмыкском,
оно на греческом и
     кумыкском -
длинное, очень хорошее
     слово.
Негру - простить его
     странную кожу,
араба - за мусульманство -
     тоже,
вчера Ватикан (о, великое
     время!),
реа-би-ли-тировал
еврея.
"Не - евреи - распяли -
     Христа!"
Две тысячи лет для
     народа, -
двадцать лет Колымы,
две тысячи лет за колючей
     проволокой
арестант
ломал о сосну
как 20 - ломали мы.
Радуйтесь, радуйтесь,
     иудеи,
всё доказано, радуйтесь,
     это зря
древнеримляне мучали
     вас идеей
и громили тамбовские
     цезаря!
Зря в кострах вас палили
испанцы и немцы,
зря построили, зря
Бухенвальд и Освенцим,
вас безродными
называли
     зря:
ваши грады и сёла -
     концлагеря.
Я был в синагоге у рабби
     Иоффе,
на стенах - фрески
     еврейской истории,
и не было там Христа и Голгофы!
Голгофы!..
Смеялся Иоффе:
     "Здорово?"
"Евреи злые, они-то знали,
что не евреи Христа
     распяли,
скрывали, хитрые,
     принимали,
и в оправдание
давали
взамен Христа - других
     богов,
а им за тех богов -
Голгофу!"
Вершится (и зря) по белому свету
две тысячи лет.
     "Операция йёт!"
Это самый еврейский
     смешной анекдот.
Значит, зря на еврея
     напраслина эта!

II

Поёт на идиш девочка
     в Литве,
в квадратном доме -
     тёплая квартира,
два яблока, два кресла,
     рюмки две,
сосновые дрова гудят
     в камине.
Под эту песню на
     гортанном идиш
Я шёл в снегу по пояс
     между соснами,
я шёл путём, который не
     увидишь,
пока не станешь на него
     подошвами.
Не там, где вас ласкали и
     любили,
не там, где удавались вам
     карьеры,
там родина, где снежные
     карьеры,
где вас несправедливо,
     но убили.
Я вспоминаю все
     землетрясенья,
в которых выжил,
ножи в подъездах,
     из которых вышел,
воронки Волги у ночной
     Казани -
сегодня мне карьеры
     показали.
Нельзя быть злыми! Знаете,
     - нельзя!
Так часто злоба порождает
     зло,
но вам не хочется
     плевать в глаза?
Рвать города? И вырезать
     село?
Поля топтать? До тла
     палить леса?
Пить кровь нечистую
     из грязной шеи?
И перед злом не опускать
     глаза,
омытые слезами
     униженья?
Не говори про наш
     последний путь!
Кто не горел во всех семи
     коленах,
тот не имеет права
     ни на бунт,
ни на тепло соснового
     полена.
Мне не мешай - я слушаю
     литвинку,
поющую на идиш песню
     Гетто.
Армянский двин!
     Пронзительные вина,
сивухи, водки, вам бы
     горечь эту -
гортанный звук
     настоенный в веках,
в объёмах уязвимых душ
     еврейских,
он, нерасплесканный
     в таких бегах!
Звук черноглазый, как
     Христос на фресках,
распятый на губах девчонки,
     корчится...
Ему не больно,
     больно нам двоим:
ей - онеметь, а мне
     оглохнуть хочется.
Не очень сладко жить
     ушам моим...

В этой комнате - книжная полка.
Что за поэты в двадцатом столетье:
Бедный, Голодный, Скиталец, Горький,
Чёрный, Белый,
     Шолом-Алейхем..
...
Может, зря мы желаем
     друг другу несчастий?
В душегубках глухих обывательских душ!
Может, зря нас казнят ежечасно!
Мы - Голодные. Бедные. Чёрные.
     Есть - белее.
Мы в обложках цветных.
     Есть зелёные, как салат.
Все обложки двадцатого века -
Шолом-Алейхем!
     Моё имя сегодня ответом -
Алейкум Салям...

О своей первой мальчишеской страсти

Нет, мне не было даже двенадцати лет.
Детство, лето, далёкий тыл.
Домик,
Грохот и скрип пароконных телег,
Зной, сады, погружённые в пыль.
И весёлая женщина в нашем дворе.
Квартиранткою звал её дед,
Мои щёки с утра начинали гореть,
Нет, мне было тринадцать лет.
Я смеялся, когда улыбалась она,
Я болтал, когда не было слов,
И когда у ручья умывалась она,
Я мальчишек гонял из кустов.
Всё давно,
Но сейчас вспоминается мне -
Ночь, саманный, без ставень, дом.
Я стоял, прислонившись к белёной стене,
Под весёлым её окном.
Он вернулся с войны -
Это я понимал,
Но она обнималась с ним.
Он, проклятый, её на руках поднимал,
И она целовалась с ним.
Я не знал, почему мои руки дрожат.
За окном тишина,
Темно.
Лёгкий шёпот,
Э-э, как тут себя удержать.
Я ударил камнем в окно.
Кто-то выбежал:
- Ты?
Я смотрел ей в глаза.
Как во сне мне хотелось кричать.
И тогда я, мальчишка, впервые сказал:
- А-а, пошла-ка ты, так твою мать!..
И она оттолкнула того:
- Уйди.
Это деда Назара внук...
И прижала к распахнутой тёплой груди:
- Ах, мой маленький, добрый друг...
Детство, детство забыто.
Да, время летит.
Но мне трудно бывает с тобой,
Когда мальчик соседский на нас поглядит
С непрощающей детской тоской.
Он стоит, прислонившись к белёной стене,
Черноглазый, угрюмый, злой.
Свою первую нежность отдаст он тебе,
Своё детство, сады,
Зной...

Волчата

Шёл человек.
Шёл степью, долго, долго.
Куда? Зачем?
Нам это не узнать.
В густой лощине он увидел волка,
Верней, волчицу,
А, точнее, мать...
Она лежала в зарослях полыни,
Откинув лапы и оскалив пасть.
Из горла перехваченного плыла
Толчками кровь, густая, словно грязь.
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами?
Слепым волчатам это не узнать.
Они, толкаясь и ворча, сосали
Большую неподатливую мать.
Голодные волчата позабыли,
Как властно пахнет в зарослях укроп.
Они, прижавшись к маме, жадно пили
Густую холодеющую кровь.
С глотками в них входила жажда мести.
Кому?
Любому.
Лишь бы не простить.
И будут мстить
В отдельности,
Не вместе.
А встретятся -
Друг другу будут мстить.
И человек пошёл своей дорогой.
Куда?.. Зачем?..
Нам это не узнать.
Он был волчатник,
Но волчат не тронул,
Ребят уже не защищала мать...