Сергей Терентьевич Шумский

 Журналист, писатель. Родился в Восточном Казахстане в 1934 году, работал в районной, областных, в республиканских газетах, журналах и издательствах, автор книг рассказов и повестей «С этой болью и живу», «Ничейные люди» и др.  Живет в Алматы.

Патефон

Рассказ

1

На уроке физкультуры с ним приключился обморок. Что-то подобное – головокружение, мельтешение в глазах – он испытывал и раньше. Но чтобы быть в беспамятстве, не было еще такого. Физрук освободил его от занятий. “Обратись к врачам”, – строго сказал он.
А зачем Санька будет обращаться к врачам? Чем они ему помогут? Он и без них знает, что он не болен. Голоден он. Три дня назад он сварил последние картофелины. Вчера расходовал последние копейки, оставшиеся от стипендии. Утром, задолго до начала занятий в училище, он сделал большой крюк, чтобы попасть на рынок. Там, сразу у входа, полнотелая, разбитная бабенка в запятнанном жиром фартуке и таком же поварском колпаке бессменно торговала пончиками. Это такие круглые пирожки с потрохами. Одни их звали “тошнотиками”, а другие – “студенческим счастьем”.
– Пончики! Горячие пончики! – голосисто пела продавец, заглушая голос Левитана из радиогромкоговорителя на столбе в центре базарной площади. – Берите пончики!
Санька долго считал и пересчитывал медную мелочь, но каждый раз одной копейки почему-то недоставало, чтобы можно было купить два пончика, хотя еще вчера было столько, сколько надо. Продавщица ловко выхватывала из огромной кастрюли аппетитные колобки и краем глаза следила за мальчишкой, который остановился поодаль и не может решиться подойти ближе.
– Эй, герой – вверх дырой, – крикнула она, – иди сюда!
– Вы мне? – удивился Саша.
– Тебе-тебе, красавчик. А кому же еще? Проголодался? Ну показывай, сколько ты насчитал...
– Семь копеек, одной копейки на два пончика не хватает. – Саша протянул ладонь с монетами.
– Ладно. – Сердобольная продавщица подставила забитый деньгами карман, который делал ее большой живот еще большим. – Сыпь сюда. Верю.
Санька стряхнул в карман жалкие денежки, но некоторые монетки прилипли к потной ладони и брякнулись с глухим звоном в пыль. Чуть не плача, он кинулся их собирать: была удача почти в руках и враз улетучилась.
– Ну и растеряха ты, красавчик! – Продавец отвернулась от Саньки.
– Пончики! Кому пончики!
А “растеряха” стоял весь в горе, в растерянности, не соображая, что же ему теперь делать, и крепко сжимал в кулачке найденные копейки.
– А-а! Ты еще здесь? – Владелица большого живота и огромной кастрюли с пончиками ловко подцепила длинной вилкой сразу два коричневых колобка, кинула их на лист, вырванный из какой-то книги, и сунула в руки Саньке. – Да не расстраивайся уж очень, красавчик! Ешь! Может, когда-нибудь вспомнишь базарную тетю Клаву.
Санька поблагодарил ее и надкусил пончик. Оттуда брызнул такой вкусный сок с запахом потрохов, что он даже поперхнулся и голова пошла кругом от предвкушения такой вкуснятины. Санька отошел в сторонку и, не торопясь, втягивал в себя сок, осторожно откусывая от пончика крошку за крошкой, чтобы подольше продлить удовольствие. И все-таки управился, к сожалению, быстро. Вытер засаленные пальцы клочком бумаги и хотел уже выбросить его, как любопытство остановило Саньку. Он разгладил смятый листок и прочел: “... Письмо Татьяны предо мною. Его я свято берегу...” То была часть странички из книги с бессмертным “Евгением Онегиным”. На всю жизнь Санька запомнил добрую тетю Клаву и неповторимо вкусные ее пончики, кощунственно завернутые в стихи Пушкина.
... В тот день ноги сами несли Саньку по улице Ушакова. На этой улице стоял старинный одноэтажный дом под зеленой крышей, где располагалось училище. Через один квартал улица упиралась в рынок, а затем к югу от него снова тянулась до самого Иртыша. Санька шел к дому под номером 14. Там был постоялый двор для всех приезжих из села Земного. И Санька очень надеялся, что туда, на его счастье, кто-нибудь из односельчан приехал. Посевная давно закончилась, как раз время в город съездить. А если так, тот он сегодня, наконец, наестся досыта, от пуза: мама всегда передает с земляками что-нибудь съестное.
В комнате за столом сидели его земляки. Они пили водку, закусывали домашним салом и городской колбасой. А хлеба на столе – горой! Санька поздоровался, но никто не обратил на него внимания. Он стоял в растерянности, прислонившись к косяку двери, и, глотая слюну, глазами ел разложенную по столу богатую снедь. Наверное, такой же затравленный, голодный взгляд был и у той женщины-чеченки, которая в весеннюю распутицу часто заходили в избу Саньки и со слезами на глазах, худая и измученная, страдальчески и обреченно выговаривала, протягивая сухую дрожащую руку, неподатливые, но для нее спасительные русские слова: “Клеб яц? Три мал-мала умирайт”.
Мальчики той женщины выжили. И стали друзьями Саньки.
– Кто это там вперился в меня? – мужик, сидевший к Саньке спиной, обернулся и с раздражением спросил: – Ты чей?
– Я – Ольшанский, – ответил Санька.
– Какого Ольшанского сын? – настаивал незнакомец.
– Я – сын Кузьмы Харитоновича.
– Ха! – куражился мужик. – Сколько же вас, Ольшанских, расплодилось! На фронте вас убивали, здесь умираете, в автоавариях гибнете – и еще живые, оказывается, сохранились.
Санька вмиг забыл о своем голоде. Он видел теперь только потное, синюшное лицо обидчика, которое вдруг стало раздваиваться в его глазах, расплываться. Санька готов был вцепиться в эту, казалось ему, нечеловеческую морду – и рвать, кусать...
– Ну чего уставился, звереныш? – не унимался мужик. – Вы только посмотрите на этого тигренка – готов прыгнуть! Вот безотцовщина растет...
– Я – безотцовщина, а вы, дяденька, дурак! – выкрикнул Санька, чуть сдерживая слезы, и выскочил на улицу.
Его тут же догнал другой мужчина, помоложе.
– Стой! – крикнул он. – Это твоя сестренка недавно в аварии погибла?
– Моя, – ответил Санька. – Двоюродная.
– Не обижайся на этого дядьку. Это его сын тогда за рулем был. В тюрьме он теперь. Вот отец от горя и потерял голову, озлобился... – Мужчина помолчал, а потом протянул Саньке краюху хлеба и шмат сала. – Возьми... поешь... Небось, голодный. Твой отец, Кузьма Харитонович, – мой учитель... Был.
Тут же, за углом, Санька повалился в заросли полыни. Воздух заполнился пахучей горечью. Саньку долго бил озноб. Он плакал. Нет, не от обиды. От бессилия.
Ему шел всего пятнадцатый год. И горько было на душе мальчика-безотцовщины.