Автор десяти книг. Живет в городе Алматы.
«ПРОСТОР» № 2, 2007 Г.
ЭФФЕКТ НЕПРИСУТСТВИЯ
Роман-эссе
в письмах, свидетельствах, документах
Продолжение. Начало в №1 2007 г. журнала "Простор"


ДЕПЕША ИЗ ТАГАНРОГА

Константин Павлович, в отличие от венценосного брата, не был сторонником религиозного мистицизма; о таких, как он, говаривали: не боится ни Бога, ни черта, – хотя насчет Бога преувеличение, он был набожен, как все люди в то время, молился, крестился, аккуратно посещал церковь, а вот что касается ангелов, чертей и прочих мифологических персонажей – изъяснялся коротко и определенно: чепуха.
Помимо многих обязанностей, вмененных ему, он был еще и начальником всех военных учебных заведений; к слову, с 1822 года в эту структуру входил Царскосельский лицей.
Как-то ему доложили, что кадету Волотскому, мальчику лет пятнадцати, каждую ночь является видение в белой монашеской мантии, в клобуке, с крестом в руках и уговаривает его оставить кадетский корпус и идти в монахи. Корпусной священник, человек простого ума, как аттестует его в письме Константин Павлович, – чтобы отогнать от кадета видение, поил его святой водой, водил в алтаре кругом престола, читал над ним молитвы – без толку, видение преследовало юношу.
Томившийся от безделия министр духовных дел Александр Николаевич Голицын (его рукой написан манифест о престолонаследии), узнав о чудесах в кадетском корпусе, оживился и потребовал, чтобы к нему немедля доставили Волотского – министр, мистик и религиовед пожелал лично побеседовать с кадетом о странностях видений. Распоряжение сделано через голову цесаревича: министр сунул нос в дела не подотчетного ему ведомства.
Возмущенный бесцеремонностью министра, Константин Павлович изливает свое негодование в письме начальнику гвардейского штаба генералу Сипягину: “Насчет же того, что почтенный наш князь Александр Николаевич вмешивается во все дела, даже и в видения, я вам скажу, что я видениев никаких не видывал, а если увижу Александра Николаевича, то, верно, увижу его и тогда с одной и той же стороны, с которой я, как вам известно, всегда его вижу” (13, с.460).
Между тем молва о творившихся в кадетском корпусе чудесах достигла высочайших ушей, не без помощи, догадываюсь, Голицына. Император распорядился, чтобы цесаревич лично доложил ему о том, где и как обретается Волотский, а заодно о воспитательной работе, проводящейся в учебных заведениях империи. Константин Павлович затребовал дополнительную информацию у Сипягина, генерал ничего нового не сообщил, кроме рецепта, согласно которому видения лечатся “весьма обыкновенным видением ротного командира с розгами”. Великий князь одобрил рецепт, добавив, что розги способны изгонять не токмо видения, но и самих чертей.
История с видениями закончилась изгнанием иеромонаха из кадетского корпуса, а недоросль Волотский убедился в том, что розги, вымоченные в воде, не ломаются при употреблении, выказывая отменную гибкость.
Великий князь видел мир таким, каким видел, мироощущение его вполне материалистическое, услугами гадалок не пользовался, однако “со второй половины ноября приближенные начали замечать, что цесаревич не в обыкновенном расположении духа и чрезвычайно мрачен” (39, с.33). Кто ему напророчил, нашептал непоправимое? Недобрые предчувствия завладели его душой. Радостно встретив Мишеля, показав ему Варшаву – город бурно строился, – проведя парад столичного гарнизона по случаю приезда любимого младшего брата, Константин Павлович неожиданно отменил обещанную охоту и перестал выходить к обеду. На недоуменные вопросы Михаила Павловича отвечал, что ничего не произошло, в последней депеше от государя – высочайше утвержденный список представленных к награждению. “На другой день, – пишет Корф, – награжденные явились благодарить; но цесаревич казался еще грустнее, еще расстроеннее. 25 числа он опять не вышел к столу, и великий князь, отобедав с книгинею Ловицкою, прилег отдохнуть. Вдруг его будит цесаревич.
– Приготовься, – сказал он, – услышать о страшном несчастии!
– Что такое? Не случилось ли чего-нибудь с матушкою?
– Нет, благодаря Бога; но нас, целую Россию, посетило то ужасное несчастие, которого я всегда и более всего боялся. Мы потеряли нашего благодетеля – не стало государя” (39, с.34).
Мишель вскочил с кушетки. Братья обнялись.
Был вечер, семь часов. В окнах осенняя темень.
Камердинер внес свечи, неслышно вышел.
Мишель впервые видел брата плачущим.
– Дибич…
Фамилия начальника Главного штаба прозвучала как всхлип.
Константин опустился на кушетку, нашарил в кармане халата платок.
– Дибич в депеше: 19-го числа… В мучениях. Поутру.
Скомкав платок, он неумело вытирал слезы, размазывал их по щекам и снова плакал. Как в детстве, когда его наказывали за непослушание. Выплакавшись, он удаляется в свой кабинет и никого не принимает. О кончине государя в этот час знают он, Мишель, фельдъегерь, скакавший шесть суток – ему приказано молчать, – и, вероятно, генерал Курута, первый адъютант цесаревича.
Спал ли он в ночь на 26 ноября, бог весть.
Мысли о внезапной смерти брата, рядом с которым прошло его детство, отрочество, молодость, и в зрелые годы они были бок о бок, любили друг друга – воспоминания дергали за ниточки, ниточек было много, они переплелись, как нервы, и ныли, ныли, натягиваясь, но не обрываясь, оттого тяжесть копилась в душе, сознание не могло облегчить ее, наоборот, оно заставляло думать о том, о чем не хотелось: о бренном, но существенном – о власти. Да, о ней. Об этом можно говорить вполне определенно, ибо на пакете рукою Дибича начертано: “Его Императорскому Величеству Константину Первому”, – а к депеше подшиты присяжные листы Дибича и князя Волконского.
В глазах людей он в одночасье стал императором.
Несмотря на письменное отречение, о котором никто не знал.

Четыре года назад, к 12 декабря – день рождения государя, – в Петербург съехалась вся царская семья. Прибыл и он. Поздравив брата, 14 декабря представил, по договоренности, письмо, в коем, сославшись на отсутствие дарования, сил и духа, нижайше просил императора передать его “право на достоинство”, которое по рождению принадлежит ему, Константину, тому лицу, кому это право принадлежит после него, то есть царю Мирликийскому – имя Николая в письме не названо. “Сим самым я могу дать еще новый залог и новую силу тому обязательству, которое я дал при случае развода моего с первой моей женой. Все обстоятельства нынешнего моего положения меня наиболее в сем убеждают и будут пред государством нашим и светом новым опытом и новым залогом в непринужденном моем на то согласии, будучи торжественно сделано” (40, с.120).
Последнюю фразу Александр Павлович правит, убирая опыт и залог, ему больше по душе доказательство моих искренних чувств.
Крепче ли чувства опыта и залога?
Думаю, нет.
Чувства склонны меняться, опыт и залог – понятия незыблемые.
Погуляв на высочайших именинах, подышав петербургским воздухом, повстречавшись с друзьями и однополчанами – их у Константина много, за его спиной около десяти ратных кампаний, он, как мы сейчас сказали бы, фронтовик – цесаревич отбывает в Варшаву, где вскоре получает от государя ответ на свою просьбу о лишении его права на достоинство, то есть на престол. Император в частном порядке писал: “По Вашему желанию предъявил я письмо сие любезной родительнице нашей. Нам обоим остается, уважив причины, вами изъясненные, дать полную свободу Вам следовать непоколебимому решению Вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений” (Там же).
Письмо, повторяю, частное, это не рескрипт, утверждающий нечто, а просто отклик на частное же послание брата. Причем, вникнув в высочайшую эпистолу, понимаешь: император толкует строки брата не как решение, а всего лишь как намерение – Бог должен благословить последствия столь чистейших намерений.
Таким образом, создается зыбкое строение из чистейших намерений и искренних чувств – обе словесные конструкции принадлежат перу Александра. Царь дает понять Константину: ты законный наследник – тебе принимать окончательное решение, а когда – это одному Богу известно. (На момент описываемых событий императору 44 года от роду). Кроме того, Александр тоном письма, чуть ли не извинительным, намекает, что его втянули в эту историю и он вынужден повиноваться.
Кому может повиноваться самодержец всея Руси?
Нетрудно догадаться: матушке своей, вдовствующей императрице Марии Федоровне, по инициативе которой возбуждено дело о наследовании престола.
В письмах братьев я выделил курсивом два словосочетания.
Константин: “Обстоятельства нынешнего моего положения”.
Александр: “Уважив причины, Вами изъясненные”.
Что за положение может возникнуть у великого князя? Он ссылается на “отсутствие дарования, сил и духа” – причины, конечно, надуманные. Сил у него – больше не надо: он здоров, крепок, любит под настроение меряться силами с подчиненными; дух его закалился в десятке кампаний на поле брани; что касается дарований… дарования или их отсутствие проявляются в деле.
Константин Павлович пишет вокруг да около, самое существенное утаивает.
Император, “уважив причины, Вами изъясненные”, проявляет деликатность, не называя их.
Так что за причины?
Приехав на празднование дня рождения брата, цесаревич попадает в капкан.
Императрица-мать собирает августейшую фамилию на семейный совет. Присутствуют: она, Мария Федоровна, император, его сестры, великие князья Николай, Михаил и он, Константин.
Мария Федоровна заводит разговор о том, что его высочеству Константину Павловичу минуло 40 лет от роду, а он до сих пор не женат; между тем цесаревич – наследник, промедление с женитьбой может отразиться на династии.
Сестры, заблаговременно науськанные, поддерживают матушку.
Александр Павлович согласно кивает: матушка права.
Николаю и Мишелю неловко учить уму-разуму старшего брата. Кроме возрастной, у Николая еще одна причина: в умозрительной очереди к трону он стоит вслед за Константином.
При всем пиетете – все присутствующие воспитанные люди – семейный совет превращается в собрание, где полощут имя наследника.
Цесаревич пунцовеет или бледнеет, холерически подергивает головой, как покойный батюшка, мысленно клянет себя за то, что приехал в Петербург, век бы его не видать, – и неожиданно оповещает родственников: он готов жениться хоть завтра.
Как? Кто избранница? Почему матушку не уведомил?
Избранница?.. О! Графиня Грудзинская.
Мария Федоровна, услышав польское имя, сделала глаза и, зная, что сын предпочитает русский остальным языкам, в запальчивости выдохнула:
– Ви, фаш височеств, с разума ушел!
Императрица была потрясена двумя обстоятельствами: во-первых, суженая наследника какая-то безродная графиня, во-вторых, полька. На бытовом уровне к строптивым полякам относились с некоторой долей презрения – эхо Смутного времени, когда паны имели намерение завладеть российской короной.
Константин, свободно изъяснявшийся на русском, слушая матушку, вежливо ухмылялся.
– Ви подумал сфой голофа? А династия?
Обладай пером Шекспира, я вставил бы в уста цесаревича эффектный ответ: “Корону за Жанетту!”
Однако это была бы непозволительная авторская вольность: красноречием цесаревич не страдал.
Ответ его прозаичнее…
Поджио: “Слухом земля, даже и русская, полна; вот и услышали, якобы Константин при закрытых дверях, но в присутствии матери и братьев, громогласно отрекохся и затем для большего удостоверения трижды плюнул!” (41, с. 127).
Трижды плюнув, он едет в свой дворец и пишет обращение к государю, в котором ссылается на “отсутствие дарования, сил и духа”, а также на “обстоятельства нынешнего моего положения”.
В афронте, выказанном Константином, проступает характер, вместе с тем досада. Он и ранее заявлял, что не будет царствовать. Одно из свидетельств у Саблукова, после мартовский жучковатой ночи 1801 года.
“– Ну, Саблуков, хорошая была каша в тот день!
– Действительно, ваше высочество, хорошая каша, – отвечал я, – и я очень счастлив, что в ней был ни при чем.
– Вот что, друг мой, – сказал торжественным тоном великий князь, – скажу тебе одно, что после того, что случилось, брат мой может царствовать, если ему это нравится; но, если бы престол когда-нибудь должен был перейти ко мне, я, наверно бы, от него отказался” (6, с.101).
С тех пор минуло почти четверть века, по молодости чего не скажешь…
Есть еще один, чисто психологический нюанс: одно дело самому отказываться от короны, другое – сознавать, что с твоим решением легко соглашаются.
Подобное отношение обижает.
В конце июня 1823 года он вновь в Петербурге, вновь речь заходит об отречении – в этом убеждают косвенные, мелкие происшествия: в июле Константин, быв на бале у царя Мирликийского, внезапно исчезает – сюда он больше не ездок – и скачет в Варшаву. А через месяц, 16 августа, император подписывает манифест о передаче права на престол Николаю. Я называю манифест косвенным происшествием, ибо он засекречен, общественность о нем не знает – так трактуется в литературе, – хотя, как заметил Поджио, “слухом земля, даже и русская, полна”.
Об отречении Константина толкуют приватно. Создается общественное мнение, которое сыграет главную роль в декабрьских событиях на Сенатской площади.
Штейнгель: “Когда разнесся этот слух по Москве, – говорил Алексей Федорович (профессор Мерзляков – К.Г.), – случилось у меня быть Жуковскому; я его спросил:
– Скажи, пожалуй, ты близкий человек – чего нам ждать от этой перемены?
– Суди сам, – отвечал Василий Андреевич, – я никогда не видал книги в руках; единственное занятие – фрунт и солдаты” (речь о Николае – К.Г).
И далее Штейнгель освещает события с неожиданной стороны, разъясняя, почему император, питавший к Константину истинно братские и дружеские чувства, легко согласился на отречение цесаревича: “Строгая справедливость, которую ставим себе в закон, сколько она доступна человеку, велит сказать, что нельзя ни укорять, ни винить в этом великого князя (Николая – К.Г.). Покойный государь Александр был подозрителен, имея тоже к тому сильный повод. Приобресть любовь, особливо войск, было бы со стороны вел. князя более, нежели политическою ошибкою” (42, с.147).
Константин имеет приверженцев в гвардии и армии – в этом его политический недостаток. Он опасен. У Александра на памяти мартовские иды 1801-го года.
Николай непопулярен в армейской среде, он сух, педантичен, придирчив, как сейчас бы сказали, не обладает харизмой, за ним в случае чего заговорщики не пойдут.
С точки зрения политической ошибка Константина – вся его жизнь, бесшабашная молодость, неутомимость в ратном деле, характер, широта души, прямолинейные суждения.

Получив скорбную весть из Таганрога, цесаревич “заперся на целый день (ночь – К.Г.) в комнате и никого не принимал, никакого приказания не отдавал и ничего о кончине государя не объявлял в Варшаве”, – свидетельствует Опочинин (32, с.317).
Самая длинная ночь в его жизни, “ночь предопределений”, как выразился писатель Юрий Герт, но по другому поводу.
В эту ночь ему надо определить тактику поведения на ближайшие дни, она зависит от его решения – принимать корону или отказаться.
Все не так просто, как пытается представить Корф, скороговоркой сообщая: “Цесаревич излил первую тяжесть скорби в объятиях брата и супруги, и потом послал за приближенными своими чиновниками” (39, с.36).
Историк, находясь под идеологическим прессом, пишет так, как должно быть по мнению официоза.
“Теперь, – сказал он Михаилу Павловичу, – настала торжественная минута доказать, что весь прежний мой образ действия не был личиною, и кончить дело с той же твердостию, с которой оно было начато. В намерениях моих, в моей решимости ничего не переменилось, и моя воля отказаться от престола более чем когда-нибудь непреложна!” (Там же).
Ежели Константина обуяла печаль, искренняя и тягостная, то в первые минуты и часы его не должны обременять мысли о престоле. Фразы, которые Корф вкладывает в уста цесаревича, могли прозвучать утром следующего дня.
Прозвучали они или нет?
В одном из вариантов записок Трубецкого, лишенных какой-либо идеологической подоплеки – напомню, князь Сергей Петрович черпает информацию из уст осведомленного Опочинина – нахожу: “Сам Михаил Павлович мог его (Константина – К.Г.) увидеть только на другой день перед отъездом и ничего от него не узнал о его намерениях” (32, с.317).
Запись Трубецкого кажется правдоподобнее, ибо вновь цесаревичу неловко заводить речь о короне, тем более никто его о ней не спрашивает, а если бы Мишель спросил, это было бы грубой бестактностью.
В то же время молчание Константина можно трактовать как паузу для выигрыша времени.