ЭПОХА
 Есть такая притча не притча, но история, претендующая ею быть. Скачет всадник, за ним – опричники. Всадник достигает берега усмирённой льдом и снегом реки. Вот сейчас перемахнёт на тот берег, и там – спасение. Однако на противоположной стороне прорисовывается стая волков. Два берега таят угрозу. По сути, они враждебны друг другу, но по отношению к беглецу – отчаявшемуся одинокому всаднику – эти берега равны. Казалось бы, выхода нет – всадник закован. И вдруг чуткий конь сам, без напора хозяйской воли, начинает выносить своего седока руслом реки. Между двумя берегами! Замёрзшее русло становится единственным путём к жизни. Не так ли и в литературе? Точнее, вне её?

Я держу тоненькую, полгода назад вышедшую в Великих Луках посмертную книжицу Андрея Власова «Посошок». В предисловии автор пишет: «Я – русский поэт (к великому сожалению), и Поэзия для меня …не ли-те-ра-ту-ра, а Поступок и Путь, которому я должен соответствовать. Это мой воздух, моё мужество, мой Крест, и я их ни на что не променяю». Обратите внимание: «…не ли-те-ра-ту-ра». А раз так (вот оно чем искупается, «великое сожаление»!), то у такого поэта есть единственное замёрзшее русло – быть вне литературы. Парадокс. Как вообще поэт, писатель может быть вне словесности? Дичь.

Вот то-то и оно. «Дикороссы», – обозначил этих людей живущий в тех же Великих Луках поэт Андрей Канавщиков. Слово показалось мне настолько ёмким, что, вооружившись им, как увеличительным стеклом, я решил оглядеть всю «внелитературную» карту России. То есть самопишущую, созидающую, но «внелитературную».

Направив данное мне слово лет на тридцать назад, я обнаружил в одном из сквериков Омска закоченевшее тело бродяги и опознал в нём обласканного ещё Твардовским поэта Аркадия Кутилова. Когда-то выживший один из целого отделения солдат, напившихся антифриза, он так и скитался по чердакам, подвалам, психушкам и теплотрассам. Предтеча дикороссов, это он, Кутилов, написал: «…Петух красиво лёг на плаху, Допев своё «кукареку»… И каплю крови на рубаху брезгливо бросил мужику».

Так, действуя кристаллическим словом, я начал обнаруживать и открывать дикороссов одного за другим. Они были вне «Знамени» и «Нового мира», вне «Нашего современника» и «Москвы». Не то что не предпринимали попыток печататься (в своих городах и весях они издавали тоненькие книжки, но чаще даже и не издавали) – несли тот самый Крест, пока их не уничтожали окружающие, иногда – напрямую, иногда – подталкивая к балкону или петле, и то, что оставалось бывшим жёнам или вдовам, – доселе, слёживаясь от накопившихся лет, так и пребывает задвинутым куда-нибудь под шкаф... Моё дикоросское распознающее стёклышко засекло целые залежи бесприютных и невостребованных рукописей. Нет-нет, не графоманских, а за которыми – «Поступок и Путь». Я стал постигать, что кроме Литературы зримых существует ещё «Внелитература незримых». Помните, как Юрий Кузнецов вопрошал: «Чья, скажите, стрела на лету Ловит свист прошлогодней метели? Кто умеет метать в пустоту, Поражая незримые цели?» Да, нередко и зримое разглядеть непросто, но ты попробуй разглядеть незримое!

Весть о моём собирательстве незримых начала просачиваться в мир, сайт, придуманный моими сподвижниками, www. dikoross. ru, где на заставочной картинке стоят бородатые мужики с топорами на плечах, обрастал всё новыми новобранцами, письма, приходящие в мою межконтинентальную (граница между Европой и Азией) Пермь, всё чаще заканчивались словами: «Прошу принять в дикороссы…», в одночасье появились майки с этим изображением, а когда в своих следопытских поисках я достигал каких-нибудь новых для меня земель (например, Иркутска), давно вписанные в Литературу люди (как ныне покойный Анатолий Кобенков), направляя взгляд на какого-то безуглого местного пиита, уповающе говорили: «Это твоя кадра…»

«Государству мы, поэтические бомжи, не нужны, а олигархам – и подавно…» – такие ко мне приходят письма. Их мотив – результат уже сформировавшегося дикоросского самосознания. А вот и подтверждение этого самосознания: «Наконец-то на склоне лет могу, так сказать, самоидентифицироваться: «дикоросс» – это в точку. Как при Советах, так и после я всегда был дико одинок в моём мировоззрении, я действительно дико рос и всегда был чертополохом любого текущего огорода…» Что может взойти из этих диких ростков? Приведу только несколько выдержек из стихотворений, которые пришли ко мне за последнее время: «Тихо ехал на простор рецидивист…», «Джип скользит упрямо по горам навоза…», «Тут по ночам «Хочу на волю!» – бомжиха пьяная вопит…», «Со скоростью ветра по разным заказам развозят усталые наши тела…», «Уколами сожгли мне вены…», «Продолжится кровавая Вендетта: пойдёт братва районом на район…». По-моему, объяснять не надо, какие буревестники пролетают там, в глубинной России? Три случая, о которых я расскажу, свидетельствуют как раз об этом.

В конце февраля я вернулся из Великих Лук с фестиваля авторской песни и поэзии памяти Андрея Власова. Сейчас его стихи поют с большой сцены, а автора называют «великим», и дело тут не только в древнерусском определении Лук. Скорее, в том чётком и осознанном несении Креста сквозь «кромешное отчаянье» жизни русского поэта, что «выстрадал СОБСТВЕННЫЙ голос». Вдова Андрея Вера поведала мне, что за два дня до мучительного исхода после долгой и изнурительной болезни нательный крестик, который поэт носил на тесьме, вдруг сам по себе от тесьмы отделился…

Меньше чем год назад Андрей Власов ещё был жив, но на протяжении всей своей жизни так и продолжал оставаться незримым. Впрочем, как когда-то Кутилова – Твардовский, власовскую «внелитературность» в своё время разглядел и высоко оценил Юрий Лотман.

Когда я уезжал в Великие Луки, электронная почта приняла сообщение: в Обнинске скончался Валера Прокошин, год не доживший до своего 50-летия. Ушёл, как и Власов, после «долгой и продолжительной». Несколько лет назад мы вместе выступали в Доме-музее Михаила Булгакова. Валера – с бритой головою – с удовольствием читал свои стихи из упоительно демонстрируемой, только что вышедшей в Питере собственной книжки «Между Пушкиным и Бродским» и, кажется, физически ощущал эту ликующую грань, когда «Внелитература» материализуется в Литературу. Помню, не посвящённые в его скрытую борьбу с недугом, мы ещё недоумевали, что он отказался пить с нами из горла припасённую «Перцовку»… Потом как-то Прокошин пришлёт мне фото, где он заснят с Бахытом Кенжеевым, и я так окончательно для себя и не решу, чего здесь было больше: попытки Внелитературы воплотиться в Литературу или Литературы – прислониться к Внелитературе? К слову сказать, Власов работал слесарем по ремонту дизель-поездов и тепловозов, Прокошин – кочегаром. И тот и другой – «рабсила». Один (Власов) определяет своё место «на скамейке у храма», другой (Прокошин) – у «запасного входа в монастырь».

А вот «окурочек Бога», «пьяный баркас», «мусорщик», певец отверженных, «бродяга-философ», больше года назад сгоревший в одном из заброшенных пермских домов Валерий Абанькин. Будучи биофизиком и писавший в своей университетской лаборатории кандидатские и докторские диссертации за других, он с приходом новейших времён потерял всё – и лабораторию, и жилище, поначалу обитал в одной из пригородных деревень (отсюда его обнадёживающая тяга к крестьянам), но потом был изгнан и оттуда; в него словно вселился дух Аркадия Кутилова – иногда он звонил ночью («абанак» – по-старорязански – упрямый, своевольный) и гудел нараспев свои нередко «срамные» песни, но при этом свято верил в «траву провинции». И так же, как Власов и Прокошин, нёс Крест собственной незримости: «Мы реем над вами незримою стаей...»

Дикороссы – это поэты края. Не Пермского или Краснодарского. А края бытия. И, как заметил тот же Юрий Кузнецов, «край света – за первым углом». Я сегодня назвал всего лишь три имени, бытовавших в земном пространстве от Великих Лук до Урала. Но след определён. В стихотворении Ивана Бунина «Собака» сказано: «Мы сами Томим себя – тоской иных полей, Иных пустынь… за пермскими горами».

Так что «за пермскими горами» – «тоска иных» дикоросских «полей и пустынь». И она нас уже «томит». Значит, и эту «тоску» мы должны вскоре распознать и услышать.

Юрий БЕЛИКОВ, ПЕРМЬ
Дикороссы
 Андрей ВЛАСОВ (1952–2008), ВЕЛИКИЕ ЛУКИ
***
При хожденьи в печать, что ни ходка – прикол и сюжет:
отсылаешь стихи, обнадёженный словом приватным,
чтоб два года спустя получить… публикацию? – нет! –
адресок – извещенье о некоем конкурсе (платном)
в виде новой наживки, крючочка, мол, на тебе – жри,
графоман стоеросовый, лох от сохи да телеги,
или – ноги в охапку и рысью – по членам жюри,
подучась хитроумным подходцам из книжек Карнеги.
Отравись полной ме-рой на кухнях
приме-е-рных ме-е-ню
(что кому предпочтительней),
но, становясь на котурны,
пой и веруй, как будто не нюхал семь пятниц на дню
и не в курсе убоя из практики литературной,
этих лунных ландшафтов на почве берёз да осин,
трескотни о духовности там,
где духовности – клизма.
Не гнушайся, подвой со слезой про спасенье Руси
в строевом православье взамен строевого марксизма.
Впрочем, юмор увечен. На низкой и вязкой струне
довод битого разума прочего дальше и дольше.
Коли в храме торгуют, пройди от него в стороне,
как босота, и помни, что Господа во поле больше.
А сердчишко заходится, стонет… – Уймись, идиот!
Ты ж на пятом десятке, забудь эти читки и вёрстки:
изведёшься впустую, пока до тебя не дойдёт,
что опять – шулера и опять – обыграли в напёрстки.
Нет уж – дудки! не надо, довольно, достаточно, из
этой ли-те-ра-ту-ры, где жухнешь, как рыба на суше,
в никуда и ничто, но от этих блатных экспертиз
и постыдных потуг достучаться в их мёртвые души!
Доверяясь заветам других – путеводных светил,
не проси, не ловчи, не сфальшивь ни на гран, ни на волос.
Ты не гож в конкурсанты. Ты жизнью за всё заплатил
и в кромешном отчаянье выстрадал
СОБСТВЕННЫЙ голос.
***
О. Парамонову

Понесло вкривь и вкось под откос от былых
«Вдоль по Питерской».
Кто завяз на писательских дачах, заглох в кабаках,
Кто залез на иглу, кто пригрелся в психушке
под Сиверской,
А один умудрился в Ростове схватить «вышака».
Кто писал кандидатские,
кто раздавал подзатыльники,
Кто читал по квартирам, а впрочем – тоска и трусца…
Золотые мои однокашники и собутыльники,
упаси вас Господь от претензий на чьи-то сердца.
Мы не стоим их толики в нынешней нашей редакции,
Как не стоят они ни вражды, ни алчбы, ни прикрас.
Не пора ли покончить с вопросами детскими,
датскими,
как всерьёз и надолго покончили с нами за нас.
Не пора ли презреть примечания и привечания,
Не пора ль неприступным признать
неприступный редут,
Не пора ли, как прах с наших ног,
отряхнуть наши чаянья?
Не судьба, золотые мои, не дано, а дано – не дадут.
***
Нынче тянет во хлам, как когда-то на подвиги.
Отслужив лабуде,
хорошо – красной рожей светить себе под ноги,
не споткнувшись нигде.
Хорошо, коли сыщется стёжка окольная,
чтобы лечь и не встать,
чтоб тебя ни одна сволота протокольная
не сумела достать,
чтобы больше ни встречного, ни поперечного,
ни непрошеных глаз…
Без того до краёв – реализма увечного,
без того – под завяз.
Вот и хватит, и побоку, пусть окаянное времечко
пролетает, пыля,
и опять кувыркается и задыхается Веничка
в Петушках у Кремля,
и напрасное небо, напрасно дарившее,
порастает быльём
в стороне от столицы с её нуворишами
и её шакальём.
***
Я – рабсила. Ты – белая кость.
Ты жируешь. Я вою.
У меня пролетарская злость.
У тебя – остальное.
Остального – навалом. Ты – Крез.
Я – босота, рванина.
Не уйти от таких антитез,
но помимо
есть чего не скупить на корню
ни варягам, ни грекам:
я своё при себе сохраню,
ты сгноишь по сусекам.

***
Напахав на ликбез и сподобившись орденоносцу,
всё одно – ты похож на себя и почти что родня.
Оттого-то и важно пройтись по снежку да морозцу
на могилку Г.П., к своему для тебя и меня.
Так сказалось. Прости. Я себе ничего не присвою,
ничего и не нужно уже, ибо гонит волну,
где кладбищенский спичечный лес, словно пламя свечное,
восприимчив к дыханью небес и подстроен к нему.
Что ещё остаётся прожившему горлу в угоду? –
отрубившись по-русски, чуть свет по-английски уйти.
Только всё потеряв, человек обретает свободу.
Мы на верном пути.
***
Ночь проходит? – надеюсь, проходит, надеюсь, скорей,
чем проходит мой век и глухая вражда с этим веком.
Я очнусь на ходу под рассеянный свет фонарей
на Фонтанке, Обводном иль где-то, где не с кем и некем
заслониться от чувства, что век мой меня доконал
и уже не отпустит, не даст ни глотка кислорода.
Светофор. Переход – через улицу, через канал.
Воровская приглядка в чернильную, вязкую воду.
Пересвист упырей, собирающих с города дань.
И накаты охоты, которая пуще неволи.
И обширный вневременный мир. И Господняя длань
над бездомной душой на игле петропавловской боли.
Ночь, конечно, проходит, но прежде доводит до слёз,
и заводит в тупик, и вбивает в бетонную стену,
может, только за то, что ещё школяром, но всерьёз
из предложенных трёх выбрал третью –
СВОБОДНУЮ ТЕМУ.
 ***
Где-то подспудно, поскольку не рост и не вес,
чувствуя, что облучён, хоть доселе не помер,
внутренним зрением видя чернобыльский лес
на перегоне, похожем на Гомель–Житомир,
сам о себе не упомнишь, которых кровей
(да и не важно, поскольку разбавлена группа).
Волк без зубов – всё одно что генсек без бровей –
не соответствует званию. Куце и скупо
пересыпаются встречи, которых не ждёшь,
речью, которой не жаждешь. Заместо жемчужин
на уши виснет пустой, тягомотный нудёж
на языке, с малолетства знакомом и чуждом.
Там до изжоги – казанских сирот и стервоз
под перегар разливанных морей по колено,
что до бумажных цветов да искусственных слёз –
этого также в достатке и также не в тему.
То ли духовные жажды в границах узки,
то ль продаются с просроченной датой разлива –
битому сердцу укол волоокой тоски
неинтересен (и это вполне справедливо).
Коли порядком отравлен порядком вещей
и полоса отторженья всё шире и глубже,
что остаётся? – из этой кромешной ничьей
выбрести в тамбур с незапертой дверью наружу,
выкурить «Приму» и выбрать покруче откос,
чтобы верней перейти к сапогам семимильным,
миру в наследство оставив непринятый SOS
филькиной грамоты для папуасов в цивильном.
***
Мне давно всё едино – на дне, на плаву,
я давно безразличен к блажным и облыжным,
где-нибудь как-нибудь я свой век доживу
под всегдашним давлением верхним и нижним.
Поперечный устоям души капитал
не похерят уже ни капрал, ни священник.
Все достали меня и никто не достал
(мимо кассы палили, видать, мимо денег).
Вот и чудненько. Загодя зная итог,
ни о чём не прошу, ничего не мусолю.
Пара-тройка друзей да поклонниц пяток –
вот уже и читатель. Мне этого вволю.
Где-нибудь… что-нибудь… как-нибудь… как с куста…
Пусть здесь всё преходящее и проходное,
пусть давно всё едино, но совесть чиста
перед Господом Богом и речью родною.
 Валерий ПРОКОШИН (1959–2009), ОБНИНСК

***
Здесь, посреди российских жгучих зим,
Так сладко быть среди своих – чужим
И наблюдать за будущим с крыльца.
Здесь, где барак раскинул два крыла,
Вчера соседка Анна умерла,
Она была любовницей отца.
Здесь быт напоминает криминал:
Сапожник – спился, часовщик – пропал,
Фотограф ходит с дыркой под ребром.
Здесь в праздники для всех один закон:
Пить под гармошку адский самогон,
Разбавленный церковный серебром.
Здесь можно жить, но обморок тоски
Страшнее, чем у гробовой доски.
Сквозь щель в стене сочится нашатырь.
Здесь жизнь прошла, которую не жаль
Переписать на новую скрижаль
У запасного входа в монастырь.
***
Выйти из дома, пройти мимо старой котельной,
Школы, церквушки – и дальше, такая идея.
И заблудиться – и выйти на берег кисельный,
Господи, где я?
Вечер – на вдохе – густой, словно каша из гречки,
Сотни июльских мурашек промчались по коже:
Девушка с парнем лениво выходят из речки –
Голые, Боже!
Медленный танец и ангельский звук песнопений,
Краски смешались и стали почти неземными.
Что это с ней?.. Почему он встаёт на колени?..
Что это с ними?
Мне этот мир недоступен… отравленный воздух –
Выдох… Вжимаюсь всем телом в берёзу, как дятел,
И наблюдаю за тайными играми взрослых.
Я – наблюдатель.
– Кто это там, в голубом полумраке прищура,
Целится взглядом безумным, как камень в полёте?
– Тише. Смотри, этот мальчик похож на Амура,
Только из плоти.
***
Возвращайся в мой сад из кирпичных чужих трущоб.
Я тебе расскажу про дождь ночных многоточий,
Объясню, почему у стрекоз по утрам озноб
И кому пчела собирала нектар цветочный.
Я тебе расшифрую стук дятла и свист скворца
И открою секрет, как ткёт паук паутину.
Я тебя заколдую кольцом своего отца,
А потом оживлю, как Бог – ожививший глину.
Я тебя научу различать жизнь и смерть впотьмах,
Я тебя ублажу вином и пшеничным хлебом…
Возвращайся в мой сад, я уже починил гамак,
Где мы будем спать нагишом под июльским небом.
***
Время спаивать бабочек, ос и стрекоз
Виноградным вином или брагой.
Пьяный август, целуясь со всеми взасос,
Добавляет в шампанское местный наркоз,
Чтоб не путать Калугу с Итакой.
На полях среднерусской родной полосы
Сплошь ботва вперемежку с горохом.
Датый Бражник, и злое похмелье осы,
На часах – трёхминутная тень стрекозы…
Сладко быть очарованным лохом.
Вспоминать одиссею куда-то на юг:
Дикий пляж и вино без закуски,
И нудисты кругом, и нудистки вокруг,
Мне хотелось, допив этот вечер из рук,
Петь хохляцкие песни по-русски.
Но шальная волна накатила в глаза,
Просолила собой две эпохи:
Бражник спился, в подъезде бомжует оса,
Стрекоза, говорят, улетела в USA.
Только мы всё такие же лохи.
Вспоминаем Итаку и эдак, и так,
Ловим райских кузнечиков речи.
Жизнь как будто разжала пудовый кулак,
Но по-прежнему пахнет клопами коньяк,
И запить его, Господи, нечем.
***
В декабре в России пакуют мешками пух,
Рубят ёлки, кормят из рук белоснежных мух,
Лепят баб и прошлое перетирают в труху.
В декабре Россия считает своих старух,
Роковым числом ранит память и режет слух,
Отзываясь болью – в груди и бессильем – в паху.
В декабре есть отличный повод уйти в запой:
Как-никак – сорок лет, и двадцать из них – с тобой,
Только с Музою – дольше (попробуйте спать втроём).
Меж столом и вечностью двигаюсь, как слепой:
Можно жить на ощупь, но выжить – только с толпой,
Потому что нельзя быть сразу рабом и царём.
Я всё реже пла’чу, всё чаще собой плачу’
Палачу из прошлого? Хватит! Всё, не хочу!
Тормозни, ангелочек, у церкви, я здесь сойду.
Пусть последний нищий, припавший лицом к плечу,
За меня поставит копеечную свечу,
Ведь страшнее расплаты – разлука в Твоём саду.
Говорят, что время течёт, как река, на юг,
Отражая слова, и мысли, и всё вокруг,
Даже мёртвых людей, а вернее, их имена.
Почему на пороге смерти, вступая в круг,
Нас пугает младенца вздох или яблок стук?
Неужели так хочется жить, невзирая на?
АКАКИЙ АКАКИЕВИЧ
Осьмнадцатого января в Петербурге весь день шёл снег,
А вечером в воздух кто-то добавил шанели.
Акакий Акакиевич – маленький человек –
Вышел на улицу в новой мышиной шинели.
Он прошёл по Невскому, оглядываясь по сторонам,
Заметая полой следы – просто так, для вида.
Продолжалось время простых человеческих драм,
Над Исаакиевским собором горела звезда Давида.
Что там «Матрица», «Дьяволиада» или «Ночной дозор»,
На железных крыльях, на серых крыльях «роллс-ройса»
Он явился в Москву на постылый кремлёвский двор:
– Guten Tag, – он сказал кому-то, – Сим-сим, откройся!
И открылись стальные двери, и выпал бубновый век
Козырным тузом. За спиной, как всегда, шумели…
Акакий Акакиевич – маленький человек,
Но он встал в полный рост и вышел
из гоголевской шинели.
***
Сад осенний, сад вишнёвый, сад больничный –
То ли Чехов, то ли Бунин&Толстой.
Разговаривать о Боге, как о личном,
С пожилою некрасивой медсестрой.
Вдруг сравнить себя с собакою на сене –
Между ангелом и бесом… А вокруг
Сад вишнёвый, сад больничный, сад осенний
По-библейски замыкает ближний круг.
Вот и бродишь в нём, почти умалишённый,
С продолжением истории простой:
Сад больничный, сад осенний, сад вишнёвый –
Гефсиманский, год две тысячи шестой.
 Валерий АБАНЬКИН (1948–2007), ПЕРМЬ
Я – ПЬЯНЫЙ БАРКАС
Я – пьяный баркас, я – бодливое быдло,
взбесившийся бык, убегающий с боен.
Я проклял ярмо, но свобода обрыдла,
всегда одинок, только мозг мой раздвоен.
Как тяжко струится двуречие мысли –
тягучим мычаньем, святыми речами.
С тобой мы из ада в чистилище вышли,
философ с налитыми кровью очами.
Мы брошены в век, где хромой хороводит,
где стала хмельной даже райская пища…
Давно по стране моей призраком бродит
добро с кулаками, с ножом в голенище.
Мы выйдем со швалью моих подворотен,
изрядно с утра заложивши за ворот,
на Красные площади – и разворотим
«отцами» давно разворованный город.
Надышимся воздухом дымным и спёртым
и схлынем в подвалы, ворчащие глухо…
Останется на перекрёстке простёртым
бродяга-философ с обрезанным ухом.
КРЕСТЬЯНИН
Последний сноп пшеницы обмолочен…
Кудель свою над крышей ветер вьёт.
Осенний сон природы обморочен.
Крестьянин из корчаги брагу пьёт.
Плеснёт и мне – хмельную, молодую,
Как будто он зачерпывает сны.
Я над коптящей лампою колдую,
а он молчит, и нет на нём вины.
В углах снуют обугленные тени,
мерцают угли – золото печи.
У нас всего достаточно для лени:
хлеб, лук да соль – крестьянские харчи.
Я петь хочу – хорош в хмелю топиться!
А он ещё корчагу достаёт.
– Молчи, сынок, не надо торопиться,
придёт зима – и вьюга нам споёт!
Я, охмелев, долдоню всё про это,
а он загнул – уже не разогнёшь:
– Про Родину давно уже всё спето.
Молчи, дурак, ты ангела спугнёшь!
ТРАВА ПРОВИНЦИИ
Трава провинции… Нет зеленей травы.
Правам провинции давно грозит потрава.
Её провинности – дела её сорви-
голов шальных, не обуздавших нрава.
Растёт трава – дешёвый провиант,
и туши травоядные жиреют,
а поцелуи грешных травиат –
отравлены и скоро перезреют.
Растёт трава, пронизывая дым,
и в зной звенит, высасывая соки,
ложится низко стеблем молодым
и стелется, скрывая рост высокий.
Трава провинции, наверное, права,
раскинув свои шёлковые сети:
в них мёртвые запутались, слова
и намертво вцепились наши дети.
***
Я привязан к земле, как привязана лодка к причалу.
Тихо шлёпает в борт мелководная нынче река.
Мне б отплыть, как топляк,
по теченью к морскому началу,
только ржавая цепь не пускает меня, старика.
Только ржавая цепь да болотные топкие мели,
только доски гнилые, пробитое временем дно…
Серебрятся уже по верхам пауков канители,
и расстелено в заводях водной травы полотно.
По утрам опускаются тихо глухие туманы,
скоро выбелит осень свои голубые холсты.
Только лица охотников нынче бодры и румяны,
а стволы за плечами добытчиков не холосты.
Вот старуха, как девка, идёт, подбирая подолы,
видно, внукам несёт на заимку бутыль молока
или водки… Темнеют сырые леса и раздолы,
и стремителен в воздухе росчерк пера кулика.
На крыло поднялись в хороводе тревожные утки,
их согнала с болота осенняя наша тоска.
На ветру шелестят и свистят камышовые дудки,
и скрипит под моими ногами причала доска.
РЕЧКА
Зацвела моя речка-малютка,
и трава полегла по верхам.
Стрекоза кувыркается лютка…
Что-то скучно моим потрохам.
Ива сникла листвою седою…
Я свою открываю суму.
Я один с этой тихой водою,
где не нужен никто никому.
И душа моя ляжет туманом…
Может, вовсе она не моя?
На ноже на моём на карманном
яркий блеск, что не видывал я.
По ручью проплывают огрызки,
их мальки, обезумев, клюют.
Кто-то ест, видно, яблоки близко,
ну а мне, пацану, не дают.
Я допью, закупорю бутылку,
как положено мне, алкашу…
И отправлю по реченьке в ссылку,
но записку вам не напишу.
***
Под крыльями – воздух, над крыльями – воздух,
А крылья?.. И крылья – один только воздух.
Над ржавою твердью, вздымаясь как пламя,
Мы плещем о воздух пустыми крылами.
Земля продолжает гореть и светиться,
А мы не успели простить и проститься.
В пустое пространство входя пустотою,
Мы в небе не блещем святой красотою.
Нам вверх не подняться и вниз не спуститься.
Нам плотью земною уже не сгуститься.
Мы – ветер, что бродит дорогой окольной,
Мы – воздух, что стонет в броне колокольной.
Мы мчимся без памяти, без сожалений,
Мы – тени беснующихся поколений,
Мы реем над вами незримою стаей,
И звёзды безумствуют, нас пролетая.
***
Я растерян тобою на мёртвых дорогах Урала,
Я рассеян и выпал с дождями в болота России.
Безнадёжно застрявший на стрёме меча и орала,
Я ослеп и оглох, ожидая прихода мессии.
В этом месяце ветер метёт без конца и предела,
И убогий калека уже не мечтает о мести.
За больные века Русь уродами не оскудела,
И юристы, юродствуя, нам преподносят их вести.
Соберите уснувших в объятиях стылого снега
И забудьте навеки меня, обходя стороною.
Надо мною восходит звезда с диким именем Вега,
Все столетья пройдут и запашут меня бороною.
ОКУРОЧЕК БОГА
Все дворники рая, простив меня, мётлами машут.
Из райской обители вниз, через вход непарадный,
на грешную землю, туда, где и сеют, и пашут,
лечу я – окурочек Бога, дымящий и смрадный.
Я падаю в бездну и в воздухе тихо сгораю.
Я мусор небесный, лишённый и слова, и дела.
Крестьянин усталый поднимется, пот утирая,
и лоб перекрестит: вот снова звезда пролетела.
Но я упаду и погасну – вселенский придурок.
За годы и сушит, и мочит, и снегом завалит.
Задумчивый нищий найдёт у дороги окурок,
табак в самокрутку свернёт и по новой запалит.
Вдохнёт пару раз, обжигая обсохшие губы.
Я слаб – он привык к табачку зеленей и погуще.
Он голод заморит, просты его мысли и грубы.
И сизым дымком поднимаюсь я в райские кущи.
http://www.lgz.ru/article/8831/