ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ

Россия

российский поэт, прозаик и эссеист

Так дымно здесь

и свет невыносимый,

что даже рук своих не различить -

кто хочет жить так, чтобы быть

любимым?

Я - жить хочу, так чтобы быть любимым!

Ну так как ты - вообще не стоит - жить.

А я вот все живу - как будто там внутри

не этот - как его - не будущий Альцгеймер,

не этой смерти пухнущий комочек,

не костный мозг

и не подкожный жир,

а так как будто там какой–то жар цветочный,

цветочный жар, подтаявший пломбир,

а так, как будто там какой–то ад пчелиный,

который не залить, не зализать...

Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?

Ну чё молчим? Никто не хочет знать?

Вот так и мне не то чтоб неприятно,

что лично я так долго шёл на свет,

на этот свет и звук невероятный,

к чему–то там, чего на свете нет,

вот так и мне не то чтобы противно,

что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,

на этот звук, на этот блеск пчелиный,

на этот отсвет - все ж таки дошёл,

а то, что мне - и по какому праву -

так по хозяйски здесь привыкшему стоять,

впервые кажется, что так стоять не надо.

Вы понимаете, что я хочу сказать?

Огромный куст, сверкающий репейник,

который даже в джинсы не зашить -

последний хруст, спадающий ошейник -

что там еще, с чем это все сравнить?

Так пусть - гудящий шар до полного распада,

в который раз качнется на краю...

Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?

я - здесь сказал, что здесь стоять не надо?

ну да сказал - а все еще стою.

Так жить, чтоб быть

ненужным и свободным,

ничейным, лишним, рыхлым, как земля -

а кто так сможет жить?

Да кто угодно,

и как угодно - но не я, не я.

* * *

Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает.

О! матушка! как моль, мою он скушал шубку,

а нынче вот что, кулинар, удумал:

он мой живот лепной, как пирожок изюмом,

безумьем медленным и сладким набивает

и утрамбовывает пальцем не на шутку.

О матушка! где матушка моя?

Отец мне говорит: Данила, собирайся,

поедем на базар, там льва степного возят,

он жаркий, жадный лев, его глаза сверкают, -

я знаю, папа, как они сверкают, -

я вытрясаю кофту в огороде:

вся кофта съедена, как мех весной у зайца,

я сам как заяц в сладком половодье.

О матушка! где матушка моя?

А ночью слышу я, зовут меня: Данила,

ни меда, ни изюма мне не жалко,

зачем ты льва прогнал и моль убил, Данила? -

так источается густой, горячий голос.

Я отвечаю: мне совсем не жарко,

я пирожок твой с яблочным повидлом.

А утром говорит отец: Пойдем в Макдональдс.

О матушка! где матушка моя?

Намедни сон сошел: солдат рогатых рота,

и льва свирепого из клетки выпускают,

он приближается рычащими прыжками,

он будто в классики зловещие играет,

но чудеса! - он, как теленок, кроток:

он тычется в меня, я пасть его толкаю

смешными, беззащитными руками,

глаза его как желтые цветочки,

и ослепляет огненная грива.

Но глухо матушка кричит из мягкой бочки:

Скорей проснись, очнись скорей, Данила.

И я с откусанным мизинцем просыпаюсь.

***

Самая большая глупость, которую способен

ляпнуть поэт, -

это сказать, что он может всё сам написать.

Нет, он может дать только сгустки, где бродит

сиреневый свет,

а всё прочее сделают - голоса.

Не какие-то там безымянные, а обычные:

Коли и Миши,

очень даже конкретные, с документами и с

паспортами…

Они приходят с войны - и заполняют книжки

слабым мужским мяуканьем, визгливыми

голосами.

… Мы лежали с тобой однажды - в долгих

сумерках на кровати,

и я не мог отвести взгляда от долго гаснущего

окна,

(на тебе было белое платье, обыкновенное

летнее платье):

и ты сказала: этот чертов закат сводит тебя с

ума.

Но дело в том, что каждый имеет право - на

свою особую личную рану,

о чем нас предупредили честно - лет

пятьдесят назад:

- Я, выживший русский солдат, не лягу с

немцем Иваном.

- Я мертвый немецкий солдат, но тоже не лягу

с Иваном. -

Война поросла быльем: все умерли и лежат.

Жизнь проходит. Война проходит. Любовь

проходит.

В Нью-Йорке вишни цветут, над Питером

бродит гроза.

Но все, что осталось от нас (в том числе и от

нас с тобою)

огромная медленно гаснущая оранжевая полоса.

Ты хотела до нас докричать свою красную

кровную рану,

я пытался тебе рассказать о своей

деревянной вине,

но никто не скажет нужного слова (как с тем

дураком иваном,

а ведь он совсем надорвался на той войне).

… Так вот - я хочу сказать, когда мы

смешаемся в прахе

(тесней, чем когда-то при жизни), спасибо тебе за всё:

за медленно меркнущий свет, за белое твое платье,

за летнее твое платье, за бессмертное платье твое.

***

Но я ещё прижмусь к тебе - спиной,

и в этой - белой, смуглой - колыбели -

я, тот, который - всех сильней - с тобой,

я - стану - всех печальней и слабее...

А ты гордись, что в наши времена -

горчайших яблок, поздних подозрений -

тебе достался целый мир, и я,

и густо–розовый

безвременник осенний.

Я развернусь лицом к тебе - опять,

и - полный нежности, тревоги и печали -

скажу: «Не знали мы,

что значит - погибать,

не знали мы, а вот теперь - узнали».

И я скажу: «За эти времена,

за гулкость яблок и за вкус утраты -

не как любовника -

(как мать, как дочь, сестра!) -

как современника - утешь меня, как брата».

И я скажу тебе,

что я тебя - люблю,

и я скажу тебе, что ты - моё спасенье,

что мы погибли (я понятно - говорю?),

но - сдерживали - гибель - как умели.