ОЛША Проза
Михаил Земсков
Директор Открытой
Литературной Школы г.Алматы
Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ДУМАЕШЬ
1
Он появился на противоположной стороне улицы. Неожиданно, словно вынырнул из пампасов. Сошел с бордюра на проезжую часть, неуверенно мотнул головой влево-вправо, и быстро перешел на мою сторону. Широкими шагами, угловато размахивая руками – слегка походил на гориллу. «Неужели я так хожу?» - мелькнуло у меня. Потому что это был я. Только немного старше, с длинными волосами, шрамом на щеке, татуировкой на шее и слегка безумным взглядом.
Прищурившись, он оглядел посетителей кафе. Увидев меня, улыбнулся. Через три секунды сидел напротив.
- Я знаю, что ты думаешь. Если что – мы близнецы, - предупредил сразу. – Закажи мне кофе, у меня денег еще нет.
*
Я рассматривал небольшой желтый прибор – размером со смартфон, только толще - с красивым барельефным лого – стилизованный эллипс вытянутого циферблата с двумя молниями вместо стрелок.
- Дурацкий логотип, да? – Он выпустил из губ тонкую струйку дыма.
- Ничего, пойдет, - я скривил снисходительную ухмылку. – Значит, обратно вернуться невозможно?
- Нет. Это как сотовая связь – работает только там, где установлены соты антенн и есть сигнал. Первую антенну с сигналом временной трансформации установили только в 2032-м году. Так что здесь эта штучка бесполезна. Хоть на помойку. Или сохранить до 32-го года. Тогда она заработает. Но проще все-таки… - Он резко стукнул по ней кулаком и рассмеялся. Желтый корпус покрылся трещинами.
- Но зачем, если ты знал, что не сможешь вернуться обратно?
- Наверное, именно поэтому, - баскетбольным броском он отправил аппарат в ближайшую урну.
- Для… Для… Для… - Он вертел поднятым вверх указательным пальцем. Вылетело из головы слово. У меня это случается. А он в два раза ближе к старости – наверное, у него это происходит в два раза чаще, - для… окружающих… Пусть ты будешь как есть – Толя, Анатолий, а я – Натаном. Близко по звучанию и смыслу. Так удобнее будет.
- Хорошо, - я кивнул. Да, это будет удобно. Мы обрели имена, и все как будто стало проще, естественнее и правильнее. Обретение имени многого стоит. И много дает. Тем более, что мое имя не изменилось.
– Да, я – Толя, ты – Натан, мы близнецы-братья, - подтвердил я.
- Странная, но подходящая легенда, - задумчиво проговорил он.
- Ты вернулся ко мне нынешнему, чтобы я стал богатый, и ты в будущем оказался миллиардером?
Он странно на меня посмотрел:
- Я бы не отправился сюда из-за такой ерунды, - тихо произнес после паузы.
- Тогда из-за чего?
Он молчал. Потом снова лениво проговорил:
- Я просто хотел оказаться в этом времени.
- А что там у вас? Ужасная экология? Последствия ядерной войны?
- Нет. У нас там мусульмане и феминистки. Эти две социальные группы оказались самыми живучими. Остальные повымирали.
- К какой относишься ты?
- А ты как думаешь?
- Из половой принадлежности следует, что в будущем я стал мусульманином.
- Да, правильно. Но формально я мусульманин-неофит. Это значит, что меня не напрягают с религиозными предписаниями, но в то же время я ограничен во многих правах.
Мы замолчали. Пили кофе.
- Тот мир уродлив. Настолько, что опускаются руки. Этот, конечно, тоже, но оттуда он кажется мне милее. Казался… И еще я очень хочу попасть на Иссык-Куль, пока он не превратился в злачное место.
- А он превратился?
- Не в большей степени, чем все остальное, но да – превратился.
- Это ведь опасно – встречать самого себя в прошлом? Замкнется какая-то петля и чтото нарушится. Во всяком случае, об этом пишут все фантасты.
- Не все, - он пожал плечами и посмотрел в сторону, - да мне и по фиг. Как и всем. В твоем времени, например, все знают, что глобальное потепление разрушит планету. И что – кто-то перестает ездить на машинах, летать на самолетах и покупать новые шмотки? А в будущем они все по разным временам скачут, пачками. Феминистки и мусульмане.
2
Это случилось вскоре после того, как я разочаровался в фотографии.
И вскоре после того, как я познакомился с Бекки. Все в той же кофейне, так же утром.
Девушка села за соседний столик. Заказала Американо с сэндвичем, потом сложила на столе руки, положила на них подбородок и уставилась на меня. Смотрела так пристально и изучающе, что я больше не мог писать.
Я удивился тому, как она была похожа на портрет Бекки в профиль в моей старой детской книжке «Приключения Тома Сойера». В детстве мне казалось, что это самое красивое лицо девочки, какое только может быть.
Ее тонкие пальцы часто делали лишние движения. Иногда это могло показаться подрагиванием, но амплитуда была слишком большой, и, кроме того, в движениях чувствовалась определенная осознанность. Возможно, не совсем управляемая – как в мимике, но несомненная.
*
Уже несколько дней (можно даже сказать «несколько недель», но с натяжкой), как ее зовут Бекки. Это имя ей дал я. Ей понравилось так называться. Оказалось, что у нее в детстве была точно такая же книжка, но она никогда не замечала свое сходство с тем портретом. Люди редко видят свой профиль. Многим он не нравится – как звучание своего голоса. Но ее профиль был прекрасным.
Она фотографировала вход в кофейню, на летней площадке которой мы сидели. Зачем? Сделала несколько снимков – сначала селфи, потом фон без себя. Или наоборот? – я уже не помню.
Я любил те летние утра. Завтрак на открытой площадке «Кофеделии». Крепкий кофе. Тетрадь, ручка. Писать полчаса, не отрывая ручку от бумаги. «Утренние страницы» - творческое и психотерапевтическое средство, которому меня научил психотерапевт.
Писание «утренних страниц» в кофейне было прервано два раза. Первый раз – когда я познакомился с Бекки. Второй – когда пожаловал… кхм… N… (некоторое я время не мог называть его Натаном, но потом привык).
Она села за соседний столик. Заказала капуччино с блинчиками. Закурила. Посмотрела на меня (я уже отвлекся от тетради). Красно-рыжие волосы. Подкрашенные, наверное.Почему в тот момент я почувствовал неприязнь к ней? Скорее всего, потому что из-за нее я оторвался от тетради.
Из записей моих «утренних страниц» («утренние страницы» - мне посоветовал их писать психотерапевт):
«Вчера мы с Бекки стояли над городом. На холме. На границе холма – еще шаг, два, три – и поверхность земли начнет уходить из-под ног. Поверхность земли обретет угол наклона. С каждым новым шагом нога будет наступать на твердь, которая на 15-20 см ближе к уровню моря. Но мы не делали этих шагов. Стояли. Не обнимаясь и ничего не говоря. Даже нежность в тот момент была ненужной. Нежность – как одна из ловушек. Не выпустить из привычных пространств. Какой-нибудь король… какой-нибудь Людовик… каких-нибудь привычек и нравственных устоев. Нельзя…
Бекки сказала, что город с холма – тоже как привычка, только некачественная. Никаких туристических открыток. Никаких видов по сто тенге. Холм скоро разроют. Воткнут в него бетонные спицы, обмажут серым цементом, рассыпят и перемешают кубики, коробочки, параллилепипеды.
- Откуда ты все знаешь?» - усмехнулся я. Сфальшивил, жутко – потому что и сам знал.
Город под холмом. Мы жили в его пространствах, в сети ниток его улиц. И я, и Бекки.
Когда Бекки говорила о городе, у меня всегда возникало ощущение тесноты. Интересно, какое ощущение возникало у Бекки, когда о городе говорил я?
Возможно, никакого. Потому что я редко говорил о городе, да и обо всем другом редко говорил. Слова они какие-то бескрылые бабочки. Стараются лететь, двигаться и двигать, а не получается. То, что рвется наружу – крылатое. А только вырвалось изо рта – бах, и уже без крыльев, плюхается на асфальт.
- Мне никуда не деться, - тихо проговорила Бекки.
- А куда бы ты хотела деться? Спросил я.
- Новости кончаются – на определенном этапе развития твоей личности. Но почему-то продолжаешь их ждать и волноваться, как раньше – когда каждый день тебя облегала школьная форма.
- Так уж и облегала? – Усмехнулся я.
Бекки улыбнулась в ответ:
- Возможно, сковывание границ тела провоцировало и возбуждало волнение. От того она и казалась облегающей.
- Ты снова хочешь волноваться?
- Я все чаще слышу марши. Но радость побед ограничивает регистр активных октав. Я словно бесконечно пытаюсь дублировать фотоснимки нашего присутствия и транслирования внутренних состояний. Холм над городом. Город под холмом. Почему-то самый навязчивый и самый затертый образ заднего фона. Но было ведь и много других движений. Много углов – улиц, зданий, тротуаров, газонов. Бордюры - поребрики. Весь город тогда благоустраивали. Меняли старые и вечные гранитные бордюры на новые невечные бетонные. Начнут крошиться через пару лет. Говорили, что у родственников мэра был завод по производству бетонных бордюров…
(Но я ведь разочаровался в фотографии!)
А мы любили сидеть на гранитных. Понимали, что скоро нам будет негде сидеть в этом городе.
- Поедем туда, где поребрики, - улыбался я.
- Поедем туда, где поребрики, - вторила Бекки.
- Ничего не остается в прошлом.
- Ты имеешь в виду, что ничего не остается? – Переспросила Бекки.
- Нет. Именно, что ничего не остается в прошлом. Почему эта книга не осталась в прошлом дне, в прошлой минуте, а переместилась в настоящее? – Я поднял «Приключения Тома Сойера» и положил ее обратно на бордюр. – В прошлом не остается никаких физических предметов – и, по-моему, это ужасно. Поэтому оно так эфемерно и призрачно. Мы почти никак не можем доказать, что оно было. Мы ничего не можем ему вернуть. У нас никогда нет единого мнения, каким оно было.
Бекки никогда не рассказывала о своем прошлом. Только несколько раз повторяла:
- У меня было очень счастливое детство. Потом очень счастливая юность, а сейчас – очень счастливая молодость.
Она забывала о том, что уже говорила мне это – как будто она говорила эти фразы многим людям, и путалась, кому говорила, а кому – нет. И повторяла снова. «У меня было очень счастливое детство, очень счастливая юность, а сейчас – очень счастливая молодость». Потом я узнал, что кроме меня она ни с кем не разговаривала в те дни. Ни с кем. Почему она не говорила мне правду?
3
Мы ехали на Иссык-Куль. Натан, Бекки и Толя.
Степь, сука. Одинокие крепкие стебли травы. Колышутся. Дрожат, как пальцы Бекки. Такси, которое взяли у автовокзала. И у Бекки, и у Натана что-то не так с документами. Но таксист ушлый. Знает все входы и выходы. Натан договорился с ним заранее, еще в Алма-Ате. И мы едем. Степь. Одинокие крепкие стебли травы. Колышутся. После того, как мы пересекли границу Натан достал откуда-то бутылку водки. Они с Бекки выпили. Я не хотел. У меня ведь аллергия на водку. Почему у Натана нет аллергии на водку? Эта мысль яркой желтой молнией разрезает всё вокруг. Мы остановились на заправке. Когда я выхожу из туалета, Натан и Бекки смеются над чем-то. Сгибаются пополам. Надорвать животики. Я вижу их фигуры, как графику. Две буквы «Г». Зеркальные друг к другу. Надорвать животики.
- Че такого смешного? – Спрашиваю я. И я уже знаю, что они ответят. Я знаю, что они ответят. Я предвижу будущее.
- Степь, сука, - отвечает Бекки.
- Гребаная степь, - утирает рукой нос Натан.
Мы едем на Иссык-Куль. Небо, тучи, горы, степь, море – через лобовое стекло старенькой мазды. Когда мы уже приедем?
Балыкчи. Балычок. Рыба.
Вяленая рыба на нитках. Вяленая рыба в витринах. Вяленая рыба везде. Висюльки и висюльки вяленой рыбы. Смуглые мальчишки подбегают к машине с рыбками на ниточках. Быстрая и неожиданная драка. Парни постарше отгоняют мальчишек. Те убегают. Рыба падает в пыль. «Мы налоги платим, а они – не платят», - жалобно объясняет парень, - «Мы платим, а они не платят. У нас рыбу бери». Мальчишка в полуприсяде, почти на корточках, подскакивает, забирает упавшую в придорожную пыль рыбу (чебачка). «Чебачок» - я вспомнил название этой иссык-кульской рыбы. Чебачок. Вкусный. В меру жирный. Под пиво. И как только я вспомнил ее название, сразу захотел купить.
- Я не ем рыбу, - тихо говорит Бекки.
Небо, тучи, горы, море – через лобовое стекло старенькой «мазды».
Натан оттягивает зубами темно-желтое мягкое мясо чебачка от жесткой и блестящей, мелко-чешуйчатой снаружи, кожи.
Я не ем рыбу. Из уважения и сочувствия к Бекки? Из желания лучше выглядеть в ее глазах?
Поздний вечер. Темно. Облупленные голубые железные ворота, перед которыми останавливается «Мазда». Выходит невысокий кыргыз в форме цвета хаки, переговаривается о чем-то с водителем. Ворота открываются. Натан достает бутылку водки, в которой еще плещется. Они с Бекки допивают.
Бело-голубая комната. Запах известки.Широколицая девушка в голубом фартуке. Ключи – деньги. Три кровати.
*
Мы бежим к воде.
«Идите на хуй!» - думаю я.
Натан с Бекки впереди. Смеются. Я подыгрываю им. У меня ведь аллергия на водку. Я подыгрываю.
Вода – холодно-обжигающая. Почему она такая холодная?
- Почему она такая холодная? – Радостно кричит Бекки.
Плавки и купальники в сумках, еще неразобранных. Натан и Бекки купаются голышом. Я…
Я в трусах. Что-то мешает мне их снять. Ах да… У меня ведь аллергия на водку…
Но в воде все это перестает иметь значение. Вода обжигающе-холодная, но мы плывем. Все дальше от берега. Луна – ровно там, где ей полагается быть. И луна в воде. Та луна, которая в воде – она неуверенная, тревожная, мятущаяся. Она дрожит, как пальцы Бекки. Она плещется. Она играет в мелких волнах, мелко рябит.
- Главное – плыть в сторону луны. Главное – плыть по лунному следу, - кричит Натан. Бекки плывет за ним. Я перестаю плыть. Вдруг наступает момент, в который я хочу утонуть. Я перестаю плыть. Я смотрю на луну. На серебряную рябь. Я остаюсь один. Нужно только развести широко руки. Нужно только чуть-чуть нырнуть. Опустить голову в воду. Вдохнуть воду. И все… Я опускаю голову в воду. Я глотаю воду. Глотаю. Но не вдыхаю. Вода приятная на вкус – как минералка. Вода Иссык-Куля чуть соленая, чуть минеральная. Я глотаю снова, но не вдыхаю. У меня не получается вдохнуть воду. Белое рябое серебро.
Когда я прихожу в себя, я вижу звезды. Надо мной Натан – массирует мою грудь, плечи, руки. За его плечом Бекки. Все очень объемно, материалистично. Я как-то очень убедительно жив.
Никто ничего не говорит до следующего утра.
А утром – завтрак. Расползающаяся по тарелке каша. Вспоминаешь больницу. Черпаки. Кастрюли или ведра. Так кастрюли или ведра? – никогда ведь по настоящему не знаешь. Кровавая надпись на боку ослепительно белой этой то ли кастрюли, то ли ведра. Но сами буквы надписи уже не помнишь. Никогда уже не узнаешь, о чем была та надпись. Мерещится красный крест. Наверняка он там был, и было что-то еще, конечно. Но это «что-то еще» уже точно не вспомнишь.
4
- Зачем ты это делаешь?
Бекки спит, а мы с Натаном спустились в бильярдную.
- Пока я ничего не делаю, - Натан ударил кием по шару.
- А по-моему, ты хочешь отбить у меня Бекки. Ты для этого сюда прилетел?
Натан приставляет кий к стене и садится в кресло.
- Я знаю, что ты думаешь. Но на самом деле я вернулся, чтобы спасти Бекки. Чтобы она не погибла молодой.
- Она погибла? Как?
- Я не знаю подробностей. Она погибла после того, как мы расстались и оказались в разных городах. Я узнал о ее смерти гораздо позднее.
- Ты любишь ее?
- Да. Но не как ты.
- Я, вообще-то, сам не знаю, люблю ее или нет.
- Да, Я знаю, что ты не знаешь, - Натан встает, снова берет кий и нависает над столом.
- И что, у тебя получается что-то изменить? Ты думаешь, что сможешь спасти ее?
- Пока не знаю. Главное – чтобы она не уехала из Алма-Аты в Питер. Все случилось там. Или вообще не уехала из Алма-Аты.
- Может быть, прямо рассказать ей обо всем?
- Шок будет. Хотя, в крайнем случае - расскажем.
- Ты не будешь отбивать ее у меня?
- У себя? – Усмехнулся он. – Конечно, нет.
Шары никак не хотели залетать в лузы. Я давным-давно не играл в бильярд.
Из записей моих «утренних страниц» (которые мне посоветовал писать психотерапевт):
«Бро. Это ощущение братства. Я действительно ощущаю тебя близнецом, все-таки не самим собой. А когда разумом все-таки понимаю, что ты – это я, мне становится неуютно и страшно. Ты знаешь обо мне все (как и я о тебе, но в этом я не чувствую никакого уравнения). При том, что мы знаем друг о друге одинаковые вещи, то, что ты знаешь обо мне, кажется более страшным. Ты знаешь о каждой моей лжи, о каждой моей плохой мысли, о каждом порочном желании. Ты помнишь все случаи, когда я онанировал. Ты знаешь, как я… В общем, ты знаешь даже те вещи, о которых мне стыдно для самого себя записать на листе бумаги, даже если я со бираюсь потом сжечь этот листок – минут через пять после того, как все напишу.
Чертов Бро. Почему я называю тебя Бро? Потому что боюсь, ужасно боюсь осознавать, что ты – это я.»
Продолжение читайте в альманахе. | 