ВАЛЕРИЯ КРУТОВА

ДАЗАЙН

Мне страшно встречаться глазами с людьми. Мне странно. Чаще всего это касается незнакомцев. Кажется, что встретившись с ними взглядом, я сразу же перехожу в разряд их доверенных лиц. Кажется, что теперь мы связаны. Повязаны нитью взгляда. А взгляд… Он бывает сильнее рукопожатия, даже обручального кольца сильнее.

Если оглядеться, можно сойти с ума от количества этих нитей. От количества этих бесстрашных взглядов. Взглядов в чужую историю. Нити похожи на бесконечные, пересекающиеся струны, на которых любой сможет сыграть мелодию города, жители которого намертво и навсегда связаны. Мелодию мира, граждане которого всегда друг другу чем-то обязаны.

Супруги, живущие бок о бок лет сорок, настолько укутаны многочисленными слоями из нитей, что перестают дышать в своей связи, перестают видеть и слышать не то что друг друга, а даже самих себя. Их дети, особенно младшие, постепенно лишаются нитей, ведь глаз родительских из-за толстой их междусобойной связи – не видно. А глас – слышно. Глас тревоги и паники. Так, может быть, не смотреть мужу в глаза, когда я выйду замуж? Если.

Сегодня я шла с работы и нечаянно, совершенно неожиданно для себя, глянула в глаза девушке, идущей мне наперерез. Глянула смело, не отвела взгляд через мгновение. Мы создали и укрепили нить до размеров верёвки, мы смотрели друг другу в глаза до тех пор, пока уровень оборота головы не перестал быть приличным. За эти секунды я узнала её историю, и теперь мне придётся с этим жить. Жить с девушкой с абсолютно сухими глазами. Но преисполненными такой боли, что ни одна слеза не показала бы это явственнее. Да, сухие глаза страшнее. И чёрт бы меня побрал посмотреть в них.

Ильмира ими плакала когда-то. Когда она ещё умела жить. Сейчас она умеет только падать, поэтому отчаянно цепляется взглядом-нитью за любого, кто на неё посмотрит. Так она существует. По крайней мере, в это верит.

«Ты – пустое место», – говорил ей отец.

«Ты – никто. И звать тебя – никак», – говорила бабушка.

А мама… Мама была таким же никем, как и Ильмира. Мама, опустив глаза, мыла полы, готовила пищу богам и не знала секрета существования.

Девочку нарекли честной, добросовестной, по некоторым источникам её имя обозначалось как «принцесса». Тогда почему бабушка называла её брехушкой и растяпой? Почему звала её не иначе, как безродная? Наверное, потому, что сын, вопреки её воле, женился на матери Ильмиры и удочерил саму девочку. Девочке было два года. А уже в пять она стала пустым местом. Даже для собственной матери.

Когда Ильмире исполнилось семь, у бабушки был сердечный приступ. Не случился, а именно был. Долго и мучительно. Было смотреть на бабушку. На то, как она хватается за сердце, падает мимо дивана, буквально в двух от него шагах. Потом она хватается за горло, живот, плечи, ладони трясутся, а глаза – два испещрённых капиллярами яблока – пытаются поймать взгляд Ильмиры. Ильмиры, которая не ловится взглядом, а значит, не существует. Потом бабушку рвёт. Она, чтобы не захлебнуться, поворачивает голову набок. Тромб. А Ильмиры не существует, а значит, не существует и телефона, стоящего на кухне.Могущего помочь. Не существует окна, которое смотрит на окно соседнего дома. Дома, где живёт сельский врач. Не существует нити-взгляда, нити-крика.

Она – пустое место. Она – никто, и звать ее – никак.

Ильмиру, сидящую рядом с мёртвой бабушкой, нашла мама.

– Бисмиллях, – прошептала она и, не поднимая взгляда, взяла на руки дочь. Ильмира укутала лицо мамой и заплакала.

Заплакала, потому что так легко оказалось не страдать, так легко оказалось существовать – просто нужно, чтобы кто-нибудь умер. Тогда мама перестанет смотреть в пол и возьмёт Ильмиру на руки.

Когда Ильмире стало восемь, она отвела младшего брата на реку. Он был непослушным, юрким и совершенно не хотел входить в воду. Мама нашла её вечером одну, сидящую на траве у реки. Ильмира изо всех сил старалась зацепить нить за горизонт, чтобы хоть как-то проявить своё существование в том моменте, но для горизонта Ильмира не существовала. Как и для матери больше не существовала. Девочка слышала этот вой и через год, и через десять лет. И даже сейчас, когда я встретилась с ней взглядом, она слушала мамин вой. Но больше не плакала.

«Смерть не работает», – поняла Ильмира.

И поняла неправильно, ведь смерть работает, но только не так.

Отец тогда впервые избил их с матерью. Ильмиру – за то, что не уследила за братом. А мать – за то, что родила такую непутёвую дочь. Чужую дочь.

С тех пор побои отца стали настолько частыми, что Ильмира забыла, каково это – есть суп без подзатыльника за чавканье, собираться в школу без толчка за выбившуюся из косы прядку, убираться без тряпки в лицо за пыль под телевизором. Ильмира спокойно засыпала, только оставшись дома в одиночестве, а значит, практически, никогда. Её мучили кошмары, её пугали люди. И чтобы не существовать, она опустила глаза в пол.

Каждая жалоба на Ильмиру – от преподавателей на успеваемость, от соседей на невежливость – отзывалась пощёчинами, прутьями и ремнём. У отца (отца ли?) был лишь один ремень, доставшийся от деда. Армейский ремень, которым отец так гордился. Так гордился, что именно на ремень однажды вылилась вся злость Ильмиры. Она взяла топор во дворе и разрубила ремень на куски. Выложила его на полу у самого входа, села рядом и уставилась на дверь. Она не мигая смотрела в то место, где через пару часов должна появиться голова отца. Она представляла, как изменится его уставшее лицо, как отец обретёт силу, как злость вдохнёт в него жизнь. Как ненависть заставит его чувствовать себя молодым.

Ильмире было пятнадцать, а армейскому ремню на пятьдесят лет больше. На табуретке у входа Ильмира положила топор. Она была уверена, что отец схватится за него. Хоть Ильмира уже не верила в силу смерти, она знала, что мама станет свободной. Не счастливой, но и не битой.

Я закрыла глаза, пытаясь выключить и девушку, и её жизнь, и то, что произойдёт дальше. Тянулось время, разрывая между нами воздух, землю. Разрывая крупными кусками мир. Мы – из разных миров. Но с одной нитью. И что теперь с ней делать, я не знаю. И знать не хочу.

Для меня – она никто. И звать её – никак.

Я не люблю смотреть людям в глаза, мне кажется, что после этого наши истории будут связаны, мне кажется, что теперь мы в одном мире.

И мне не кажется, что теперь мы обе существуем.