РАШИДА СТИКЕЕВА

ТАНЕЧКА

Евдокия считала себя пожилым, но ни в коем случае не старым человеком. На пенсию, правда, вышла давно, но, как прежде, живо интересовалась окружающей жизнью.

В голове она держала много разной информации. Всё, что видела в телевизоре, – новости, политические ток-шоу, субботние игры, – все помнила. Имена артистов, телеведущих, политиков вслух называла вперёд диктора.

Дни рождения родственников живых и умерших ...Кто, чем болел и от чего умер – тоже помнила. Ничего не пропускала, ничего не забывала. Также и двоих ранних детей, умерших более сорока-сорока пяти лет назад, помнила даты рождения и даты смерти – это естественно. Родная мать, что ты хочешь!

Вот номера сотовых телефонов – те записывала в блокнот, а потом в телефон переносила. Но это больше по привычке…

В дверь тренькнул домофон, и Евдокия, отложив вязание, неторопливо поднялась и, переваливаясь больше из-за разлившейся за долгим сиденьем в мягком кресле лени, двинулась в коридор, к входной двери.

– Кто? – громко спросила она в панель с кнопочкой.

– Мам, это я – Оля – Евдокия дёрнула ручку, открывая входную дверь, в комнату же, повернувшись в пол оборота, она озадачено бросила мужу, сидящему перед телевизором:

– Отец, Ольга с дитём идёт. – Никакой реакции. Муж жил жизнью российского телевидения. Всё, что происходило в России, его и его жену глубоко трогало и волновало. А то, что они живут в другой, хоть и соседней, суверенной, после распада СССР, стране… во внимание не брали или просто забыли, отдавая дань привычке, или не желали принимать этот свершившийся исторический факт.

В дверь уже проталкивалась детская открытая коляска. В ней, раскрасневшись от солнца, сидела полуторагодовалая девочка и таращила на бабку васильковые глаза.

– Дед, ты, посмотри, кто пришёл? – но мужчина и на этот раз промолчал.

– Пап, привет! – старик, наконец, оторвался от экрана телевизора, повернулся и молча кивнул, приветствуя дочь.

Евдокия натужно наклонилась над коляской:

– Кто к нам пришёл? Чья такая девочка? Танечка пришла!

– Мам, какая Танечка?! Аня! Анечкой зовут, – у Ольги испортилось настроение. – Сколько можно говорить!

– Аня, Анечка. Конечно, помню!.. Так похожа, так похожа, – Евдокия сложила руки на животе и глаза её увлажнились.

– Хватит, мам! – Ольга уже пожалела, что пришла.

– А что хватит?! Я тебе всегда говорила: вылитая Танечка!

Тем временем девочка проворно вылезла из коляски и двинулась на шатких ножках в комнату к мерцающему экрану.

– Дочь, не ходи…– Ольга засуетилась, разуваясь.

Приходили она редко. Брат Роман и того реже. После каждого визита сестра выговаривалась брату по телефону:

– Мама совсем с ума сошла… Увидела первый раз Нюту и опять завелась про Танечку. Вроде столько лет молчала. Помнишь, после того скандала? А тут по-новой…Я ей под нос ребёнка сую, дескать, посмотри на внучку…Она и посмотрела, на мою голову… Как вскрикнет: Танечка! Я чуть в обморок не хлопнулась! Опять… – и переведя дух, уже спокойней, продолжала: – Игорька то не вспоминает…

На что брат Рома гнул своё:

– Игорьку то было …год-два, когда умер, – Продолжал без перехода. – А батя, как всегда, молчит?! Я тоже недавно заходил с детьми… Мать чаю внукам не предложит. Всё о соседях трындит. У кого что случилось. Оно мне надо? – Помолчав немного, добавлял с большей обидой – Батя даже по телефону молчит…

Такие разговоры были каждый раз после посещения родителей. Ольга жаловалась на мать Роман – на отца.

Из раннего детства всплывала одна и та же картинка: маленькая Оля с матерью на кладбище. Могилу старшей сестры Татьяны убирали каждую неделю много лет. Подрастая, все упреки и скандалы по поводу внешнего вида, поведения, позже Ольгиной учёбы – всё сравнивалось с Танечкой.

Евдокия с упоением отчитывала младшую дочь, ставя ей в пример старшую. Та лучше Ольги училась в разы. Даже регулярно находясь в больнице, всегда успевала.

Оля, девочка робкая по природе, нередко возле доски отмалчивалась. В старших классах иностранный язык Ольге приходилось зубрить. Евдокия докучала рассказами о том, что Танечка, лежа на больничной койке, самостоятельно учила английский, а затем и немецкий языки. С хором у Ольги никак не складывались отношения с младших классов. В итоге ее, попросили попросту не открывать рот на уроках пения. На что Евдокия закатила глаза: вот Танечка пела так – заслушаешься!

*

Татьяна была старше Ольги на тринадцать лет. Оля не помнила сестру. Ей исполнился год, когда Тани не стало. Про старшего брата Игорька, умершего в младенчестве, в семье почему-то и вовсе не вспоминали.

Евдокия сто раз рассказывала, как родила Танечку, как поставили страшный диагноз – врождённый порок сердца, как предупредили – до совершеннолетия не дотянет, как надеялись, как лечили… Все лекарства, процедуры, имена-отчества врачей спустя столько лет – все помнила. Ничего не забыла.

Роману, родившемуся после Танечки через семь лет, мать надоела до оскомины своими воспоминаниями. Он рано женился и теперь редко появлялся в доме у родителей.

Ольга, прожив с родителями до тридцати лет, с детства свыклась с мыслями, что Танечка была истинным ангелом, она же, нерадивая, никак в родственницы к этому существу не годилась.

Долгие годы брат с сестрой, из уважения к родителям, помалкивали.

Десять лет назад у Ольги случился выкидыш, и пришедшая к ней в больницу Евдокия, по привычке, завелась про Танечку. Ольга вдруг посередине материного монолога ни с того ни сего взмахнула руками и, закинув голову, упала в обморок. На крик сбежались врачи. Мать – за дверь, дочь – под капельницу. Евдокию тогда пригласил к себе заведующий отделением и имел с ней продолжительную беседу. После этой встречи она заткнулась лет на десять. И вот опять….

– Я же говорю, – не унималась Евдокия, – вылитая Танечка! Смотри… – неожиданно легко и скоро двинулась к тумбочке возле дивана. Выдвинув верхний ящик, развернула хрусткую бумагу и вытащила тощую, изрядно посветлевшую, косичку.

– Видишь! Это Танечкина коса. Я её уже в больнице состригла. Врачи тогда посоветовали. А теперь на девочку посмотри? Похожа! Одно лицо! – И она попыталась приложить волосы к детской головке.

– Мам, ты что… – Ольга, задыхаясь от возмущения, подхватила дочь, прижала к себе, огораживая от матери, и двинулась в прихожую. - Совсем ты со своей Танечкой рехнулась! Нас, живых, хоть видишь? Слышишь?

- Так я-то что?! – Евдокия вздохнула и заторопилась следом. Там, пока Ольга копошилась возле коляски, открыла сумку, достала заранее приготовленные деньги и сунула их дочери.

– Вот, возьми, Олюшка! Купишь девочке от нас с дедом что-нибудь…

Ольга деньги взяла и брала до этого случая тоже. Понимала: они ведь тоже старались, как могли.

– Мам, ты нас проводишь? – успокоившись, немного виновато предложила Ольга.

– Проводишь! А то как же, конечно!

– Может, погуляешь с нами?

– Погулять? Нет, не получится. Отцу обедать пора. Ты вот что, в следующий раз звони заранее…

Из подъезда выходили под материны рассказы всё о том же – о Танечке.

«Прорвало мать, – с тоской подумала Ольга. – Это теперь надолго. Про внуков так не говорит…»

У самого выхода встретили Николая Петровича, соседа этажом ниже.

– О! Петрович! – обрадовалась Евдокия – Ты как? Давно с дачи вернулся?

Ольга, поздоровавшись, потянула мать:

– Мам, пойдём! Потом с Петровичем поговоришь. Мне Нюту спать укладывать пора.

– Так иди, Олюшка! Поговорили, повидались! Ты в следующий раз звони…

Соседей, первых новосёлов, всех до единого помнила. Про них самих, имена их детей и внуков – всё в голове держала, все события, связанные с ними. Будто у Дуни в голове отдельный карманчик памяти находился для соседей. Вот и сейчас, проговорив целый час, отпустила Петровича с чувством глубокого удовлетворения – обсудили настоящее, вспомнили в подробностях прошлое.

В то утро Евдокия вдруг забыла название больницы, где часто лежала Танечка. Рассказывала такой же древней, как сама, соседке, из числа всё тех же первых жильцов, поймав её во дворе с бидоном молока, очередной, сотый, раз про старшую дочку. Как она добиралась двумя автобусами: первым – под номером пять, затем пересадка на сто девятый, и выходить на остановке… Тут она запнулась. Название остановки, где следовало выходить, выскочило из головы. На этом месте зияла пустота. Провал…. Чёрное пятно….

Евдокия покрутила головой, потом пощёлкала пальцами и торопливо свернула разговор, отпустив тем самым осчастливленную соседку.

Домой вернулась смущённая.

– Слышь, отец! Забыла, представляешь?! Забыла, Танечкину остановку забыла!

Муж, молча, сочувственно покивал головой.

Название остановки вернулось к ней на следующий день. Евдокия успокоилась было, но тут же не смогла вспомнить, когда в последний раз ездила к Танечке на кладбище. Что ж такое-то?! К вечеру вспомнила – была месяц назад.

Так это и началось. Забывались слова, фамилии, цифры. События деревенского детства, часто снившегося, теперь расплылись пятном.

– Дед, вот наша деревня, а рядом-то какая была?

Муж снимал очки и молча смотрел на растерянную жену. Пытаясь понять, она шутит или проверяет его?

– Дуня, ты чего? Георгиевка… рядом… – и выжидательно глядел на неё.

Дед целыми днями смотрел телевизор и молчал, и она заметила, что тоже стала помалкивать, хуже того – направляясь на кухню за чаем, успевала забывать, зачем шла, и возвращалась в своё кресло, чтобы вспомнить и идти по второму разу…

Многочисленные ходки за чашкой – тарелкой, куском пирога. Дед, вначале не обращавший внимания, теперь поворачивал голову, каждый раз провожая её безучастным взглядом.Всё чаще останавливалась в секундном столбняке.

– Что-то забыла. Ах, да! Вспомнила!

Начала писать записки, чтобы не забыть, кому позвонить, куда сходить, что купить. А потом забывала, куда положила…

Со своей бедой с мужем не делилась. Однажды целый день искала любимое вязание, – толстый клубок шерсти с нанизанными в него спицами – стесняясь спросить. Он, наблюдавший её тихую нервную возню, к вечеру молча ткнул пальцем – начатое вязание посверкивало концами спиц из-под диванной подушки. Нашла и была счастлива.

Но тут же забросив любимое занятие, вновь несколько дней мучительно вспоминала, как зовут жену сына – невестку. Это ж надо?! Раньше ничего подобного не случалось! Евдокия занервничала. Может, переутомление? От чего только?

В конце месяца пришёл сын с внуками, забыла, как зовут младшего. Когда ушли, вспомнила. Расплакалась. Муж гладил Дуню по голове, жалея.

Он позвонил, дочери и, кратко объяснив проблему, попросил прийти. Ольга примчалась скоро, удивляясь звонку и редкой разговорчивости отца, с малышкой на руках. Увидев девочку, Евдокия счастливо всплакнула: Танечку не забыла, помнила, как выглядит – это самое главное!

Дочери же приветливо кивнула и спросила: – Из какой квартиры будете? – теперь Ольга заплакала.

Потом были больницы. Роман, отложив все дела, лично контролировал лечение и поддерживал растерявшегося отца.

Евдокия удивлялась – чего всполошились? Ну забывать стала, так вспоминаю же… Правда, не всё и всегда. Главное, Танечку, доченьку любимую помню.

Роман – человек конкретной профессии, верстальщик в полиграфии. Вплотную занялся матерью, забыв про все обиды и претензии. С той же чёткостью и последовательностью, с какой делал макеты журналов и газет, учитывая все тонкости расположения текста и изображения элементов макета. Ольга сопровождала их повсюду, обливаясь слезами и не спуская малышку с рук.

Подробно обошли всех терапевтов, неврологов, гомеопатов – ничего не помогало. Стало только хуже. Пошли по второму кругу – китайцы, корейцы с их нетрадиционным лечением. По третьему – медиумы, знахарки.Вроде стало лучше, но ненадолго.

Мир Евдокии сужался, а темнота увеличивались. В этом ускользающем мире спасательным кругом оставалась Танечка. Её образ, её голос, её косичка, место, где лежали её полуистлевшие волосы Дуня не забывала. Каждое утро себя проверяла: выдвигала ящик и трогала… Помню, значит, всё в порядке.

Как-то проснулась рано. За окнами пятнистое неяркое солнце. Она лежала в кровати, и ей было хорошо, тепло. Рядом лежал старый мужчина, почти дед. Он некрасиво, открытым ртом, храпел во сне. Евдокия была готова поклясться, что никогда в жизни его не видела. Она тихо выбралась из постели, быстро оделась, подхватила по привычке сумку и вышла из подъезда, прямо в круг солнечного света.

Евдокия машинально дошла до остановки и остановилась. Она наблюдала, как люди торопятся к автобусам. И вдруг почувствовала, что надо бы тоже поторопиться, но так и не вспомнила, куда направлялась и какой номер автобуса ей нужен.

Ей чудилось, что где-то за городом, в лесу, на солнечной стороне поляны её ждут.

Она посидела немного, а затем уверено шагнула на ступеньку подъехавшего автобуса, хозяйственная сумка так и осталась на сиденье остановки.

Автобус, сделав круг через весь город, привез женщину к конечной станции. Евдокия вышла последняя и оказалась в дачном посёлке, на горной дороге. Она двинулась по ней вначале неуверенно, но затем всё поняла и пошла вверх-вверх, надеясь… Вот сейчас ещё один поворот, и будет её деревня, вот ещё один пролесок и ещё один взгорок, и она совсем всё узнает…

Солнце клонилось к закату. Устала. Присела на валун вдоль дороги передохнуть и вдруг вдалеке увидела, как на дорогу вышла девочка. Девочка приветливо помахал ей рукой и позвала за собой.

Евдокия встрепенулась, радостно заколотилось сердце: вот зачем так долго ехала и шла – к Танечке шла! А Танечка сама вышла ей навстречу.

Женщина подхватилась, засуетилась, разыскивая сумку, не найдя, поднялась, удивляясь лёгким ногам, и двинулась навстречу дочери…