МАНШУК КАЛИ

МЕЖДУ ЕВРОПОЙ И АЗИЕЙ

Каждое воскресенье мы ездим к родителям Алибека. У меня в руке пакет со сменной одеждой: халат и платок. Мой халат с длинными рукавами, чтобы скрыть татуировку на левой руке. Переступив порог дома, я сразу же кланяюсь всем подряд, потому что я – младшая сноха. Всё, что от меня требуется, – стоять у плиты до ломоты в ногах и обслуживать всех, кто есть в доме, включая кошку.

Первым делом я отправляюсь в летнюю кухню, где стоят два старых холодильника, набитых мясом. Там же на полке стоит большая алюминиевая кастрюля для бешбармака. Я отбираю три огромных куска солёной конины и жирное кольцо қазы1, кладу мясо в кастрюлю и, уперев её в бок, несу в дом. Пока варится мясо, я замешиваю тесто, делю на три части и раскатываю так тонко, что просвечивают узоры на клеёнчатой скатерти. От кипящей кастрюли и работы со скалкой мне становится жарко. Забывшись, я закатываю рукава, оголяя часть татуировки.

Приготовление национального блюда занимает три часа, а съедается за десять минут. После ужина свёкор лениво ковыряет в зубах зубочисткой, свекровь громко отрыгивает, а я жду момента, когда можно будет убрать со стола, чтобы подать чай.

– У Алии сноха родила. Мальчика, – громко заявляет Раушан-апа, соседка, и косится на мою татуировку.

– Бауы берік болсын2, – говорит свекровь, – какие молодцы. Кажется, только вчера на свадьбу приглашали.

– А ваши чего ждут? – Раушан-апа обращается к свекрови, словно мы с Алибеком не сидим с ней за одним столом.

– Не знаю, два года чего-то ждут. Я, наверное, так и умру, не увидев внуков.

У младшей снохи за столом есть специально отведённое место: с краю, ближе к двери, так удобнее вставать из-за стола.

– Чай будете? – спрашиваю я, не глядя на свекровь.

– Ты должна говорить мне: «Мама, чай будете».

Я молча встаю со своего удобного места, беру блюдо с недоеденным бешбармаком и направляюсь в кухню.

– Сәлем бер! – кричит мне вслед свекровь, и добавляет вдогонку «дүбәрә». Она говорит это слово достаточно громко, чтобы все за столом услышали.

На кухне, я ставлю блюдо с недоеденным мясом на стол, достаю сигареты и щёлкаю зажигалкой. Алибек входит следом, садится на стул.

– Мама увидит, – говорит он.

– Она мне не мама.

Мои щеки горят. Я открываю окно, чтобы выпустить сигаретный дым, взгляд задерживается на ночном небе. Звёзды над Атырау тусклые и мелкие, совсем не такие, как в Алматы. Он обнимает меня сзади, его дыхание щекочет шею. Я отстраняюсь. – Дүбәрә означает недоносок или дебил. Я гуглила.

– Нет, так называют тех, кто не знает родного языка. Тебе надо выучить казахский. Это же наш родной язык. Твой язык.

– Зачем?

– Ради меня.

– Нет, ради мамы. Мы ездим сюда каждое воскресенье. Сегодня сто второе.

– Если у мамы появится внук, она от тебя отстанет.

– Ты знаешь, я не хочу детей.

На кухню входит свекровь и с грохотом ставит чайник на плиту.

– Мам, оставь, – говорит Алибек. – Жания приготовит.

– Да разве от неё чая дождёшься!

Сигарета догорает. Я вдыхаю последнюю затяжку, подхожу к свекрови и выпускаю дым ей в лицо. От неожиданности она закашливается и машет руками.

– Что ты делаешь? Алибек, твоя жена сошла с ума!

Свекровь визжит. Я молча наблюдаю, как муж встает между нами, переводя взгляд с меня на неё, словно не может выбрать, на кого смотреть. Я поднимаю руки, как сдающийся солдат, и отхожу в сторону. Свекровь с укором смотрит на Алибека, её глаза краснеют.

– Жён у тебя будет много, а мать одна.

– Мам, ну что ты...

Пока муж кудахчет вокруг матери, я стягиваю платок с головы и, сложив треугольником, кладу на стол, сверху кладу обручальное кольцо. Затем выхожу в прихожую, беру пакет с одеждой, сумочку и ключи от машины. Я знаю, что он не пойдёт за мной, и ещё в этот момент я уже точно знаю, что больше его не люблю. Без любви мне не хочется угождать его матери, играя чужую роль. На место снохи подойдёт любая другая: не имеет значения ни образование, ни социальный статус, ни внешность, ни профессия.

Мутный Урал делит нефтяную столицу на два континента: Европу и Азию. Я направляю машину к мосту и пересекаю реку, чтобы оказаться на левом берегу. Спустя три минуты я в Европе.

Стандартный номер в «Риксос» стоит треть моей зарплаты. Основной контингент отеля – канадцы, голландцы, итальянцы. Мне хочется увидеть другую картинку, заменить декорации и лица актёров, услышать речь на английском – на языке свободы и равенства, поэтому я достаю карточку и оплачиваю одни сутки. Угодливое обслуживание персонала я принимаю как компенсацию моих рабских воскресений.

Зеркало в номере во весь рост. Я оглядываю себя, словно вижу впервые. Мои волосы слиплись и плотно облегают череп после восьмичасового нахождения под платком. Мне хочется смыть с себя прошлую жизнь немедленно. Я принимаю горячий душ и достаю дежурную косметичку из сумки.

Я звоню коллеге – голландцу Гейлу, который старше меня на двадцать лет, и который смотрит на меня щенячьими глазами. Мы ужинаем в ресторане на крыше отеля. Я заказываю морепродукты. Мне хочется съесть что-то, что не паслось и не умирало в моей стране. Я хочу поддержать разговор и говорю на примитивном английском. Чужой язык даётся мне легче, чем родной. После ужина мы поднимаемся в номер, и я делаю первый шаг в новую жизнь.

Развод проходит быстро, за одно слушание. Детей нет, имущества тоже. Зато есть обиды, претензии, воспоминания и сто два воскресенья, потраченных впустую, но судью это не волнует. Гейл ждёт меня в машине. Я иду к нему в пальто нараспашку, курю, демонстрируя всему миру красные губы и красные ногти. Он везёт меня в ресторан, заказывает шампанское, и дальше по кругу: поездки, рестораны, выставки, отели, подарки. Я упиваюсь новой жизнью, и кажется, никогда не наемся.

Мать Гейла зовут Маргрит, ей семьдесят четыре, и она курит тонкие дамские сигареты. У неё пышная причёска с высоким начёсом из седых волос, она напоминает мне злодейку из детского фильма про далматинцев.

К нашему приходу накрыт низкий столик в гостиной. На нём – фарфоровый чайник с чашками, ваза с печеньем и сахарница. Я протягиваю будущей свекрови торт, который мы с Гейлом купили по дороге.

– Не стоило так утруждаться, – с улыбкой говорит она принимая торт, затем целует меня в щёку. Мы садимся на диван. Маргрит наливает нам по чашечке чая, а сама достаёт сигарету. – Ты не против? – спрашивает она.

Я говорю нет, но я против. Потому что неделю назад отказалась от сигарет, алкоголя и вредной еды – мне хочется завести ребёнка.

– У тебя экзотическая внешность, – говорит Маргрит, разглядывая меня без стеснения, – азиатская. Ты напоминаешь гогеновских таитянок.

– Из азиатского во мне только имя и скулы, – говорю я.

Мне не хочется быть экзотикой.

– Этого достаточно, – она улыбается. – Хочешь посмотреть фотографии Гейла в детстве?

Она приносит толстый альбом и садится рядом со мной на диван. Гейл новорождённый, Гейл в детском саду, Гейл на выпускном, Гейл, Гейл, Гейл… Мы уходим от Маргрит в половине четвёртого, потому что к четырём она должна успеть на встречу с подругой. Взявшись за руки, бредём вдоль канала по одной из главных улиц. Дойдя до водной станции, останавливаемся и смотрим на коричневую воду, на пришвартованные лодки, на проплывающий катер с туристами.

– У тебя милая мама, – говорю я Гейлу. – Кажется, она любит детей.

Не отводя взгляда от реки он подносит мою руку к губам.

– Я не хочу детей. Я хочу путешествовать.

***

Кондиционер в салоне исправно холодит воздух. Устав мёрзнуть, я жму на кнопку, и спустя две минуты стюардесса приносит мне плед и горячий чай. На спинке кресла передо мной висит планшет. На экране всплывает заставка с картой, где пунктиром обозначен маршрут из Амстердама в Атырау. Грея пальцы о горячий стаканчик, я подбираю под себя ноги, прижимаюсь носом к иллюминатору и вглядываюсь в облака внизу.

Я лечу над Россией, где-то между Европой и Азией.

Алматы

2020