НАТАЛЬЯ ГОРЯЧЕВА  ВОРОБЕЙ (из цикла Вера)

Посвящается Вере Гусевой

Лента новостей казалась причудливым коллажем под названием «Убей время». А как ещё назвать эту невероятную мешанину селфи, цитат и тестов. Только попадись им на удочку, и часы протикают без малого от пяти до тридцати мелких делений. Полчаса – вроде немного? Иллюзия. Тридцать минут – весомая часть жизни той же подёнки, мотылька с эфемерными крыльями, исчезающего к концу суток. Похоже, лишь мы, люди, – бессмертны.

Мышка прокрутила страницу вниз, я открыла первую ссылку и тут же отругала себя за любопытство. Аффирмации. «Повторяя ежедневно по сто раз формулу успеха и счастья, через год вы добьётесь впечатляющих результатов. Окружающие вас оценят». Ерунда! Сколько ни внушай себе: «Я самая обаятельная и привлекательная», – увидишь это лишь ты, и мнение окружающих теперь вряд ли понадобится. Проверено на собственной шкуре.

Другой заголовок звучал необычно – «Рельсы судьбы». Не раздумывая, я кликнула на название, и в новой вкладке открылось окно. «Человек похож на поезд. С каждым годом его скорость растёт, вагоны прибавляются, и предубеждения – тоже. Лишь особый случай, к примеру, клиническая смерть, может поменять рельсы, по которым мчится поезд». На этом простота текста растаяла, и потекли пространственные размышления о судьбе и могуществе веры. Канцероген для мозга, не иначе. Лишь в конце автор вывел более-менее понятную формулу: «Когда карманник встречает святого, он замечает лишь его карманы. Вы видите то, во что верите. То, во что вы не верите, вам недоступно».

Я усмехнулась. Можно ещё понять, если у ребёнка в голове всякие чудеса творятся. Но когда воспалением фантазии страдают взрослые?!

В детстве я много чего видела! Дама в белом приходила по утрам с потрёпанным томиком поэзии и кубком искрящегося напитка в руках. Муравьед приползал вечерами, когда я, лёжа в кровати, считала слонов, пытаясь заснуть. Помешанный на музыке, он всегда что-нибудь напевал. И уж если начистоту – фальшиво и гнусаво. Позже я узнала, что мне «повезло» родиться с абсолютным слухом, потому-то его пение меня и раздражало. А ещё ко мне прилетал ветер, чтобы рассказать какую-нибудь историю.

Эти существа казались мне живыми и реальными. По крайней мере, я до сих пор могу воскресить их образы в памяти. Но вот сказать наверняка, когда они исчезли, вряд ли сумею.

Закрыв страницу соцсети, я пошла на кухню варить кофе, «интимный напиток», как назвал его то ли Черчилль, то ли Голсуорси.

За окном горы, подёрнутые дымкой облаков, висели в небе без всякой опоры. Деревья размеренно, неторопливо сбрасывали листья, оголяя ветви. Не мудрят они, не сомневаются, и аффирмации им не нужны. Рассмеявшись, я закрыла глаза и практически тут же открыла. Ещё секунду назад тихий двор вдруг всполошился: заверещали, зашумели птицы, затрещали деревья.

Весной в нашем микрорайоне поселился сокол. Соседские мальчишки пытались выяснить, где его дом и есть ли у него хозяин. Они облазили почти все чердаки, обзавелись армейским биноклем и обошли с вопросами всех местных старушек. Но увы. Никто ничего не знал о пернатом. Единственное, чем могли похвастать мальцы, так это рассказами о соколиной охоте, от которых мне физически делалось нехорошо. Над моим балконом уже несколько лет вили гнезда горлинки, и мне не хотелось, чтобы они стали чьим-то обедом.

На плите зашипел кофе, выливаясь из турки на конфорку. Я выключила газ и снова взглянула в окно.

Сокол преследовал воробья. Испуганная птаха, мелькнув возле вершин деревьев, уходила вниз, потом пыталась взмыть вверх, насколько хватало силы крыльев, и снова падала. Обречённая. Сокол пикировал стремительно, и кажется, предугадывал каждое трепыхание жертвы. Замерев, я беспомощно смотрела на него, боясь дышать, как будто от этого могла зависеть чужая жизнь.

Охотник гнал добычу прямо на меня. Или это воробей мчался ко мне за помощью? «Стекло!» – только и успела я ему крикнуть. Зажмурилась. Удар!

Уродливое пятно смерти отпечаталось на окне. Комочек перьев стукнулся о подоконник и полетел вниз. За ним устремился сокол.

Плохой знак. Бабушка говорила, что птица бьёт в окно, когда несёт весть из другого мира. И чаще из мира мёртвых. «Клиническая смерть. Лишь она способна поменять рельсы». А если настоящая? Руки сами по себе сжались в кулаки, меня зазнобило. Жизнь ведь хрупкая, прозрачная, словно стекло. Предугадаешь, когда разобьётся? Впервые я пожалела о том, что не родилась большой сильной птицей, способной нагнать хищника и вонзить в него когти мести.

И тут зазвучала «Tabula rasa», пронзительная, пугающе нездешняя. Скрипка просвистела в таких верхах, что я застыла на паузе вместе с ней. А потом она же вернула меня к реальности: «Никакой мистики. Всего лишь звонят».

Ещё вчера я нашла эту мелодию и закачала на телефон. Она поразила меня в тот самый момент, когда я, решив пересмотреть старые фильмы, наткнулась на киноленту о сталинских репрессиях. Там есть сцена, где узники Гулаг а вырезают на брёвнах свои имена и фамилии, а их матери и жёны ждут этот лес, чтобы по письменам определить, живы ли их близкие. В эти мгновения и звучит отрывок из «Tabula rasa», как символ надежды даже для тех, у кого этой надежды нет. А потом я прочла, что пациенты хосписа называют эту музыку «ангельской» и просят, чтобы именно она звучала в их последний миг на земле. Почему? Этот вопрос не давал мне покоя. В чём тут секрет? Быть может, в простоте гармоний, в монотонности, напоминающей однообразность церковной службы. Наверное, человек, уставший от мирской суеты и страданий, находит успокоение в подобной музыке.

– Алло.

- Привет, проворковал знакомый голос.

Я не поверила ушам, а внутри будто разлили что-то тёплое, от чего я тут же согрелась:

- Ирка?! Это ты?

- А кто ещё?

- Ну ты даёшь!

Почти год назад врачи поставили ей неоднозначный диагноз – «внутричерепное новообразование» – и назначили день операции. Но вместо того чтобы обследоваться, лечиться, Ира продала квартиру и укатила в неизвестном направлении. «Никому не позволю копаться в своих мозгах», - отрезала она вместо прощания. Да и объясняться ей было особо не с кем. Родители несколько лет назад погибли в автокатастрофе. Тётка, хоть и жила по соседству, когда встречала племянницу, отворачивалась, словно чужая. Не поделились с ней наследством. Квартира-то от бабушки Иркиным родителям досталась. Вот и получалось, что ближе подруг-однокашниц, меня и Сони, у Иры никого не было.

Когда она исчезла, я подскакивала от любого звонка, хватала трубку или бежала к двери. Сонька организовала поиски в соцсетях, надеясь, что кто-нибудь узнает нашу легкомысленную подружку и откликнется. Бесполезно. А недавно я поймала себя на том, что больше не бегу к телефону.

– Верка, ты чего? Чего молчишь?

– Пере-ва-риваю, – проговорила я почти по слогам.

– Сними кастрюлю с плиты, а то подгорит, – захохотала она.

– Почему не звонила? Не писала?! Где ты? – я почти кричала от радости и злости одновременно.

– Да здесь я. Сегодня прилетела. Тебе вот первой звоню, – она всегда так говорила, и я усмехнулась.

– Придушить бы тебя!

– Вот, уже убить хотят. Что за лю… – Ирка осеклась. – Ну хорошо-хорошо. Поймала. Звонила я Соньке.

Она немного помолчала, а потом выпалила:

– У тебя остановлюсь?

– Конечно, – я рассмеялась.

– Скоро буду. Жди, – раздались короткие гудки.

Я отскоблила засохший кофе с плиты, прикрыла занавеской окно, так и не набравшись духа посмотреть вниз, и села дописывать курсовую.