 Умит Тажикенова
ПРИВЕТСТВИЕ ПРОСТРАНСТВА
В дом-музей М. Ауэзова в Алматы пришла она рано, ещё до начала рабочего дня; в маленьком дворике музея в ожидании работников присела на скамейку под старым орехом.Только что прошёл дождь. Полз мимо дождевой червь. А рядом рдела мелкими гроздьями волчья ягода.
Она вглядывалась в лицо каждого входящего в этот мир, на поворот, где в конце недлинной аллеи появлялись работники музея, чтобы ответить на их приветствие: а как же иначе, по-другому не могло и быть, здесь царствовал дух великого писателя, и эти люди все были немного ближе к этому пространству, чем она. Но они – молодые и старые, вдвоём и по одному, озабоченные чем-то, с пасмурными лицами, – склонив головы, словно бы не видя её, – проходили быстрым (шаркающим, бойко постукивающим каблучками или семенящим) шагом, скользя взглядом словно по-пустому. Молодая женщина лузгала на ходу семечки, а старуха рассказывала ей о ком-то, кто затаскивал давече мешки с чем-то и наследил в коридоре. И никому не было дела до немолодой женщины, сидящей на скамейке на виду и несмело, ожидающе поглядывающей на них.
А, впрочем, будь я на их месте, поступила бы, может быть, так же, подумалось ей. До людей ли, если что-то не ладится или печёнка беспокоит, а впереди весь рабочий день?
Для них это каждодневные будни, тогда как для неё, редко наведывающейся сюда, – событие. И опять же сантименты, некая завышенность ожиданий. Слаб человек! Внимания захотелось, усмехнулась она про себя.
Вдруг прямо у её ног гулко ударился о тротуарную плитку орех, восседавший в бурой кожуре, словно в раскрывшемся бутоне лотоса. Именно в этот момент суждено было ему окончательно созреть, упасть оземь и звонко треснуть в тишине.
О, вот и поздоровались с ней
ЧЕТВЕРО В КОМНАТЕ
Нестарый ещё мужчина уже отходил. У изголовья висела маленькая иконка Божией Матери, а у изножья сидела женщина. Время от времени в тёмную комнату с линялыми обоями заходили двое мужчин. В душном, пропитанном лекарствами помещении сразу же распространялся запах сигаретного дыма.
Мужчины растерянно поглядывали на своего друга, чьи тонкие черты лица напоминали лик Иисуса с полотен старых мастеров, подавленно молчали и вскоре выходили вновь.
Женщина же оставалась сидеть, и когда больной начинал беспокоиться или постанывал, слегка массировала ему ноги (как попросил, уходя по каким-то срочным делам, его единственный сын, сам уже имевший детей, правда, от разведённой жены, которая, кстати, жила вместе с детьми в этой же четырёхкомнатной квартире «золотого квадрата»). А попросил он друзей отца посидеть здесь ещё накануне, объяснив, что тот очень плох, что у него судороги. В соседней же комнате стоял неясный шум, слышались приглушённые голоса – то были бывшая жена больного со своим новым мужем, кто-то ещё.
Женщина пыталась время от времени сотворить, как умела, короткую молитву, со страхом осознавая, что именно ей в любую минуту придётся столкнуться с тем, чего так опасались мужчины, без конца выходя из комнаты.
Но стоило ей только начать, как шум или стук передвигаемой за стеной мебели прерывал её, или же ей просто становилось не по себе.
И когда больной постанывал, она суетливо приподнимала край одеяла и обеими ладонями потирала ступни ног, избегая его взгляда – пристального и надолго останавливающегося на ней, и чувствовала себя виноватой в чём-то перед ним, может быть в том, что вот он уходит, а они остаются, что хотят поскорее вырваться из этой душной квартиры. Удивительно, но взгляд у него осмысленный, он в полном сознании, только не может говорить, впрочем, он и раньше еле разговаривал из-за последствий аварии.
Был он красавцем, успешным журналистом, талантливым писателем, любил и был любим, много было знаменитых друзей…
И вот, о боже, конец его пути… Грязные старые обои с выцветшими розочками, несвежее постельное белье… Но зато хороший сын… И вот они, его друзья, правда, не такие знаменитые, какие у него бывали в молодости, но всё же…
Он снова застонал. Она приподнялась, поправила одеяло, да так и осталась стоять перед ним, чувствуя невозможность молчания.
– У тебя, Саша, славный сын, – сказала она вдруг. Он едва шевельнул головой. Глаза горели, как уголья.
– И у тебя неплохие друзья, то есть мы, не правда ли?! – попыталась она пошутить.
Он опять вроде кивнул. И вдруг неожиданно для неё самой рука её потянулась к его голове, погладила его посеребренные волосы и, на миг задержавшись, опустилась к его небритой щеке, пытаясь сделать хоть что-нибудь, чтоб отвлечь его от горестного бремени последних минут, чтоб не так тяжко было ему уходить, словно стараясь защитить, утешить, согреть его своей лаской, как если бы она была его сестрой или даже матерью.
Вошли мужчины. Теперь в тесной комнатке их было четверо: три казаха и он, если не считать иконки Божией Матери на стене.
ИСПОВЕДЬ
Несколько зажжённых свечей горят ровным пламенем.
Только одна, ближняя, слегка колышется-волнуется: то вытянется, удлиняясь, вверх, то наклонится в сторону, спадая…
Я долго, не мигая, смотрю на огонек, глаза наполняются влагой, пламя расплывается в красное пятно…
Оно словно чувствует мое дыхание, словно впитывает невидимые волны, идущие от меня, от моих беспокойных мыслей, которые я никому не поверяю, прячу глубоко-глубоко в себе и только иногда безжалостно полосну, как будто ножом, набухший нарыв-накопитель, обнажаясь перед самой собой, перебирая мысленно былые ошибки-прегрешения, пока не доберусь до самых потаённых, самых постыдных, самых грешных… а затем начинаю искать оправдания…
Пламя отражается в моих зрачках, кажется, что сопереживает мне, чутко реагируя на всплеск исходящих от меня волн мыслей-вибраций, натыкающихся на окружающее безмолвие комнаты и уносящихся дальше, за стены дома, за пределы моей маленькой вселенной…
Будто идет молчаливый разговор.
Пламя притупляет горечь, сжигает сомнения, отпускает грехи, успокаивает совесть.
Оно принимает мою исповедь.
ПЕСНЬ
Я подлетел к окну кухни. В это время мы обычно ели каждый свою порцию каши. Ели обычно молча. Она была совой, я – жаворонком. Она молчала, я изредка что-то говорил…
И вот на второй день после моих похорон я прилетел к ней. Она сразу же заметила, встрепенулась, посмотрела пристальней. Я же пытался дать знать: ну смотри же, смотри!
Вот я прилетел! Не плачь, не горюй, родная! Мне теперь не больно… Смотри, какое одеяние у меня – брюшко янтарно-изумрудное, спинка вся переливается голубовато-оливковым и даже чёрный галстучек у меня есть.
Было очень неудобно – прижаться так близко к плоскому стеклу, смотреть и смотреть, видеть, как она потерянно, недоверчиво и даже испуганно вглядывается. Мы встретились взглядом, и чтоб совсем уж не напугать её, я улетел.
С тех пор я наблюдал за ней издали, не решаясь показываться. К тому же было некогда: теперь я обживал мир, в котором оказался. Я волен лететь куда захочу, при этом я забыл, что такое боль, я ни о чем не волнуюсь. Мне нравится летать, мне нравится быть в вечном странствии, как и ей, моей милой: она всё время рвалась утешествовать. И вот теперь – я в радостно-светлом, каждое мгновение открывающем что-то волшебно-изумительное, новое, странствии.
На третий день после сороковин мне удалось залететь в чуть приоткрытое окно кухни.
В спальной горел ночник, я полетел туда. В этот раз я принял облик чёрного скворца. Я делал круги, облетая тесное пространство небольшой спальной комнаты. Она была там. Она не то испугалась, не то сильно удивилась. Вскочив, прикрыла дверь в коридор, отсекая мне путь назад, и открыла настежь окно спальной, чтоб я мог вылететь. Я не хотел сразу же улетать, мне хотелось немного побыть с ней, проститься, ведь я улетал далеко.
Я улетал на берега Сырдарьи, в родные края, на родовое кладбище, там высится на холме древняя мұнара Шерін, высокая стела, башня-захоронение из сырца-кирпича, чуть выше у основания уже подточенная дождями и ветрами. Говорят, глина была замешана на молоке кобылицы с добавлением волос с её гривы и хвоста. Старики рассказывали, Шерін стояла ещё во времена их далёкого детства…
Я видел, как однажды (ещё не настало время сороковин), когда моей милой было совсем уж тяжело на душе, она нарисовала тушью берег той реки, в том самом месте, возле моего родного аула. Туда я и летел.
Вдруг она кинулась к телефону, видно, хотела позвонить нашему сыну (он живёт недалеко): ведь я упорно не хотел вылетать в большой провал раскрытого настежь окна.
Чтоб она догадалась, что это я, чтоб она узнала меня, я превратился в летучую мышь: ведь я родился в год Мыши, она и сама не раз подшучивала надо мной, уподобляя меня бережливой мыши, тащащей всё в свою норку, в свою семью. Я залетел за портьеру, зацепился когтями за ткань, провисел немного, но вспомнив, что она не очень-то жаловала летучих мышей, вновь скворцом метнулся из укрытия. И пока она не успевала следить за моим полётом, я сделал круг над головой моей милой и ринулся в окно.
Чуть в сторонке я наблюдал, как она искала меня за портьерой, заглядывала за шкаф, под стол.
Как-то раз в санатории, где мы отдыхали, она заметила одну странную пару. Мать с постаревшим сыном или брат со старшей сестрой? Оказалось, муж с женой. Действительно, он был ещё ничего, она же стара по сравнению с ним, согнулась почти пополам, видно было, что с трудом передвигает больные ноги, разошедшиеся «О» образно в разные стороны. Маленькое, источенное болезнями лицо, пересечённое вдоль и поперёк глубокими, безжалостными морщинами. Она смотрела только вниз, в землю, под ноги; чтоб взглянуть на собеседника, ей надо было откидывать голову назад. Голос был низкий, грудной, приятного тембра; говорила уверенно, коротко, немногословно. Не было в ней ни озлобленности, ни ожесточенности, ни сварливости; она была преисполнена спокойствием готовности ко всему, не чувствовала себя ущербной, наоборот, всё свидетельствовало о сильном духе. Он же словно видел только её, трогательно посматривал на неё, был предупредителен. Он был, наверное, из тех, кто кажется слабовольным, мягкотелым, но на самом деле сильный и очень предан своим близким.
Как бы мне хотелось, родная, вот так же ухаживать за тобой в глубокой старости твоей… что бы с тобой ни случилось и как бы тебя ни изменила болезнь.
И я бы смог. Если бы только жизнь не распределилась по-другому…
А началось всё четыре месяца назад. У меня вдруг обнаружили то, чего все так боятся.
А у меня и так хватало всего. И почему-то все – и врачи, и родственники – решили скрыть от меня. Видимо, они думали, что, если узнаю диагноз, это только ускорит исход.
Четыре последних месяца моего пребывания на земле… Каждое мгновение – у каждого из нас в душе молчаливое, одинокое, тягостное прощание.
Каждый из нас тщательно охранял свою правду, избегал объяснений, пытался не выдать себя; а она и слёз не показывала, иногда только глаза вроде были припухшие. Она пыталась не сломаться, смириться с неизбежностью; истово, покаянно читала молитвы, моля Всевышнего уменьшить мои страдания. Как бы между прочим, заставляла произносить формулы из Корана. Я послушно повторял, словно ни о чём не догадывался. От безысходности в наши отношения в последние дни закрадывалась мучительная, несвойственная доселе некая отстранённость друг от друга. И я не винил её. Это она готовила и себя, и меня к предстоящему… она отпускала меня...
Однажды я всё-таки открыто сказал, что благодарен ей, что мы прожили с ней неплохую жизнь. «Что ты! Брось!» – испугалась она. «Скоро у меня пропадёт голос, я не смогу тогда сказать то, что хотелось бы. Прости, прости меня, если что!» – произнёс я. «За что тебя прощать?! Ты никогда не обижал меня. Это я благодарна тебе. Я всегда была счаслива с тобой», –ответила она, успокоившись.
Я всё больше отдалялся от земных дел, хотя пытался делать вид, что радуюсь жизни и верю, что ещё протяну какое-то время, поживу, как все. Часто виделись родители и все те, кто ждал меня «после». И среди ночи, если не спалось, за мной по пятам один за другим, пытаясь дотронуться до моего плеча, тянулись два моих друга, за несколько лет до этого покинувшие землю. Стоило лечь, как кто-то ещё пытался дотронуться до моих ног…
Она успокаивала, просила повторять за нею формулы, чтоб я мог заснуть. Напоминала, что на полке рядом с постелью –отцовский Коран, в котором сохранились закладки, оставленные им.
Отец был сдержанным, уравновешенным, уверенным в себе человеком. В последние месяцы его жизни я заставал его иногда растерянным; влажный, лихорадочный блеск его чёрных, выразительных глаз был нестерпим.
Иногда редкие слёзы скатывались по его ещё гладкой, смуглой щеке. Странно и больно было видеть…
У меня же не было слёз. Я не мог облегчить боль свою слезами, выдавить из себя её –и боль сердца в прямом смысле слова, и боль души, боль расставания с жизнью земной. Я всё время думал об этом, все мысли неизменно возвращались к этой теме, я вспоминал, как долго не мог поверить в реальность исчезновения своего отца, недавно ещё реального человека. Где он? Неужели всё, что осталось от моего отца, с которым у меня была особая связь и особое понимание друг друга, лежит здесь, под этим осевшим холмиком земли?.. И никогда его уже не будет, и никогда я не увижу его больше?..
Порой отчаяние и безысходность брали верх. Несколько раз я был на грани. Хотелось уж скорей положить всему конец. Вот только где и как?.. Однажды я сказал и ей: «Не могу больше… только как я тебя одну оставлю?!»
Она прижалась ко мне, заглянула в глаза: «Что ты такое говоришь?! Подумай о детях, как им жить после этого? Надо уходить достойно. Помнишь, старики просили Всевышнего о сохранении чести в обоих мирах? Не гневи Бога, поживём сколько суждено. У всех один
удел. Только дороги разные».
И вот те последние мгновения. Боль страшная разорвала, распорола мою грудь… А дальше… я слышал только её голос… она вскрикнула, сдавленно вырвались рыдания. Иман иіру – это единственное, что она могла теперь сделать для меня: она провожала меня в вечное скитание...
Родная моя, не плачь, мне хорошо здесь, боль ушла, отступила. Я буду ждать тебя. Но ты не торопись: ты пока должна оставаться с детьми. Я буду рядом, когда ты испечешь поминальные шелпеки, прочитаешь по мне молитву и, открыв окно, взглянешь в вечное небо…
И вот тогда-то чёрный скворец и прилетит спеть для тебя свою Песнь.
* * * * *
Луна высоко в поднебесье ярко освещает все вокруг. Время от времени, не в силах уснуть, подхожу к окну. Уже потушены огни на высокогорном лыжном курорте, чуть левее от пика Комсомола, на седловине; потушены огни и на колесе обозрения возле Меги. Но сон не приходит. Планшет. Чья-то ссылка. Евгений Дога. «Граммофон».
Послушала раз, другой, третий. Мысли всецело, безоглядно устремились вслед за чудной мелодией. Пришло хоть на какое-то время спасительное забвение.
Заснуть удалось под утро. Утро – никакое. Скорый завтрак. И на воздух. Скорее на воздух. Нельзя жить всё время прошлым.
В глубине парка, отдалённого от шоссе, крона зарослей боярышника сплошь усеяна привядшими бордовыми гроздьями плодов. Среди голых, свет светло-серых, густо разросшихся веток снуёт несколько чёрных скворцов, перелетая с ветки на ветку, высматривая, выискивая ягоду получше. Только чёрные скворцы да поодаль несколько синичек. Ни сорок, ни ворон, ни шпаков.
Показался вдали мужик с собакой. Подойдя поближе, он переложил поводок в противоположную от меня руку и сошёл с тропки, уступая дорогу.
– Низьльляя… – вдруг сказал он. Серьезно, без намека на улыбку. Наверное, китаец.
На деревьях вдоль дороги ягоды тёмные, почти чёрные, сморщенные. Навряд ли ими прельстятся, хотя в морозные дни конца зимы, может, и они пойдут во благо. Там много всякой живности, перебегает дорогу и белка.
Вот и не злая собака встретилась.
В наушниках – ночной вальс. Получается, всё-таки не ночь навеяла грёзы. Вновь стало легче. Мелодия захватывала, утешала, утешала.
Ничего, выкарабкаюсь. |
