Куаныш Жиенбай  Есть рай и на Земле

(отрывок из романа)

 Когда машина выехала на автомагистраль, идущую вдоль Сырдарьи, он сказал водителю: «Парень, понимаешь, хорошо было бы нам сегодня добраться до дома. Видишь вон те чернеющие тучи? Поэтому не сбавляй скорость». «Хорошо!» «Было бы неплохо, если бы природа приняла к сведению твое согласие». На душе все же было смутно. Маленький аул из десяти или пятнадцати домов, находившийся на другом берегу Сырдарьи, раньше не входил в их территорию.

Неизвестно, кто взбудоражил простых аульчан, живших так себе, как бог положит на душу, или кто-то внушил им, дескать: «Если войдете в территорию Байконура, по крайней мере, хуже вам не станет. На худой конец, пусть и не перепадет вам кусок от жирного пирога коммерческих запусков, что с вас станется, если будут давать вам каждый год хотя бы по три или четыре тонны угля бесплатно? Пишите заявления, в том числе в органы ООН. Таким обра ом, защитите свои права, зацепившись за закрытый город как его край. Пора проснуться, хватить клевать носом!» Видимо, так и случилось, в конце концов, несколько аулов в последние годы были включены в номинальные списки Торетама. Прежде Кобейсин нисколько не интересовался положением аулов, расположенных поодаль от железной дороги. Лишь время от времени, когда приходилось встречаться с друзьями и знакомыми из этих аулов, он отделывался сочувственными восклицаниями: «Ойпырмай, ну и двухжильные же вы, как вы до сих пор живы?». А потом и вовсе забывал то, о чем хотел у них спросить, в конечном счете, искуссно переводя все в шутку. Обычно этот знакомый сверлил его недоумевающим взглядом, и, полагая, видимо, что Кобейсин затеял какую-то игру, даже позволял себе обидеться, спешил сиплым голосом невесть что сразу выведать. Кобейсин терпеливо слушал его, понимая скрытые чувства собеседника. А про себя думал: «Прости, если перегнул палку». Так он инстиктивно защищал себя. «К чему наступать на хвост спящей змеи?».

«Даже если дашь мне кусок золота, перееду ли я в этот Торетам. Когда жил здесь, нанюхался до одури, до полусмерти запаха дегтя, до сих пор в горле першит. К этому добавьте ядовитую пыль после запусков с космодрома. И у меня душа горит от жалости к вам, - как вы терпите такой ад? Мы приезжаем сюда только тогда, когда вынуждают обстоятельства. Нет ли у тебя такой возможности, чтобы перенести станцию Торетам на другой берег реки? Вы же задохнетесь, если будете дальше жить здесь», - продолжал он с нарастающим жаром свою путанную речь.

Кобейсин осторожничает, выжидает, раздумывая, что противопоставить этим словам. Выжидать, сдерживать себя нетрудно, но мучает то, что в этом нет смысла. Только что вроде бы собрался с мыслями, а они вдруг разлетелись, ввергая в досаду. То ли потому, что потерял нить мыслей, или не хотел ввергать в заботы ни его, ни себя, он решил, что удобней - молча слушать. Ведь своими словами: «До чего же вы терпеливый народ», он хотел сказать только об их строптивом характере, о том, что в течение шести летних месяцев они не выходят из пределов своего крохотного аула, не ходят в кинотеатр, чтобы немного развлечься, живя рядом с космодромом, не интересуются новостями, происходящими в мире, и не только не интересуются, но и намеренно чуждаются их, а когда им говорят про спутниковые антены, то делают испуганные лица и заявляют: «Дети видят по телевизору неподобающие вещи и портятся от этого». Эй, что это за темное невежество! Аул и Торетам разделяет только река. Стоит только ступить на пантонный мост, как в обед вы уже на станции. Не говоря о другом, ведь можно же женщину с родовыми схватками привезти в роддом, чтобы родила она там. «Как вы этого не понимаете, уж не одичали ли ненароком, живя рядом с космодромом», - хотел сказать он им на правах начальника депо Торетама, и с одной стороны как человек, выражающий им свое искреннее сочувствие.

Но собеседник не слушает, увлечен своим. Словно кто-то спорит с ним, яро защищает свой крохотный аул, едва ли не сравнивая его с раем: «Что это за несусветный бесконечный шум и грохот, поезда, мчащиеся то туда, то сюда?! От воя тепловозов едва не разрываются сердца детишек. Как вы не глохнете от всего этого, как терпите, не сходя с ума?! Уже сто лет как вы не слышали птичьих трелей, звона кузнечиков, квакания лягушек. Сохранили ли вы способность восхищаться красотой природы? Осталось ли такое чувство в глубине вашего сердца?».

Кобейсин, которому не хотелось затягивать спор, обычно прощался, усмехаясь: «Верно, верно, ты победил, нашел наше слабое место». Однако он не переживал по поводу того, что зря потратил время на такой пустой разговор. А затем, в минуты усталости, порой растроганно вспоминал этот треп пустомели. «Запустил же когти в слабое место!». Как бы не увертывался Кобейсин, в душе не мог не признать правоту спорщика. Ведь точно определил проблему. Наверное, прошла уйма времени с тех пор, как он променял трели птиц и звон кузнечиков на вой и гул тепловоза. Эх, город! В своей речи тот упорно подчеркивал «пыль и копоть космодрома».

И вот, донельзя измочаленный Кобейсин, возвращается из этого аула. На степном ответвлении дороги машина тащилась кое как, в сравнении с этим теперешняя скорость вполне сносна. Плохо то, что стоит только машине немного сбавить скорость на пухлостях грунта, как пыль, обволакивая, проникает во все щели, оказываясь под мышками, во всех складках одежды. Брови и ресницы становятся белыми, будто припудренными. Он попробовал было чуток откинуть спинку мягкого сидения, чтобы немного подремать, однако непонятно, куда девалась сонливость, обычно не к месту надоедливо расслабляющая человека. Прищурив глаза, он поглядывал на спутанные волокна темных облаков за стеклом окна. О, бедняги, и вы тоже, не желая отставать ни на пядь, летите за машиной. Эх, хорошо было бы еще до дождя добраться до асфальта. И тогда он забыл бы про усталость, стряхнул бы с себя пыль, пару раз глотнул бы воды из бутыли и стал бы ждать притока сил. Черт побери, было бы здорово, если бы мечты заместителя мэра закрытого города ограничились этим. Ведь бывают и такие людишки, чье настроение портится ни с того ни с сего, и они из-за какой-то несусветной мелочи поднимают черную бурю, доводят до слез семью, ходят насупленные, раздраженные непонятно чем. Нет, он не принижает их, к тому же они не представляют большинство в этом мире. К тому же, если бы их не было, с кем бы сравнивал себя Кобейсин? Он холодно усмехнулся. Водитель этого не заметил. А ему хотелось все держать в себе. Кому принесет пользу его самоедство? И чему он усмехается? Ведь один из таких людишек – он сам - сидящий здесь Кобейсин. Он только на людях делает вид, что гордится тем, что заместитель мэра закрытого города. Для отвода глаз, чтобы показать характер Аккербез... на худой конец.

Если он такой большой начальник, к чему было тащиться по пыли в никудышной машине в такую даль? Ведь для этого на космодроме есть один или два вертолета в их распоряжении? Почему бы не пользоваться ими? Да и не стоит обижаться на Аккербез, заявившей ему в лицо, что каждый должен знать свое место. Она сказала ему, жалея его, чтобы он прилюдно не ронял свою честь. Надо полагать, он сам виноват в своих недостатках. Поерзал, чтобы сидеть поудобней. Сжал кулаки, словно злясь на кого-то. И скрежетнул зубами. Эх, время, летит оно, словно скорый поезд, проносящийся мимо. Если на подходящей станции зацепился за вагон, хорошо, нет, - тебя ждет доля старой, никому не нужной облезлой суки, ищущей на перроне объедки еды, жалкого создания с поджатым от голода животом, торчащими ребрами, едва держащегося на ногах от порывов ветра. С чего это он так привязался к этой старой суке? Водится же такое за созданием божьим, - растрясенный бездорожьем, по старой привычке думает о чем придется. В конце концов, он отступился от этой суки, не смог прогнать ее с железной дороги. Даже просил кого-то пристрелить ее. Не было другого пути избавиться от дряхлой бродячей собаки без хозяина. Вон тот Безумный, что подметает перрон, переспросив как-то у Кобейсина, дескать: «правду вы говорите или ложь, если правду - я сам отправлю ее в ад», выпучив глаза, нацелил древко метлы на псину и изобразил выстрел: «Бах! Бах!». В течение недели он то и дело повторял, что

возьмет двустволку у родственника, что заказал два патрона, плотно набитые дробью, что скоро они избавятся от надоевшей старой суки. Или не решился застрелить ее?

Эй, кто может сказать, что видел Кобейсина без дела шатающимся около депо? Как бы то ни было, никогда у него не кончалась авральная работа. Как-то раз едва не сжег состав, груженный нефтью. К счастью, пожар успели потушить всем коллективом депо, сбежавшимся по тревоге. Он сделал строгий выговор двум или трем железнодорожникам, мол: «Непреложно соблюдайте правила пожарной безопасности!», на этом остановил дело. Если бы пожар все-таки произошел, то эти ощетинившиеся антены оповестили весь мир о чрезвычайном происшествии. Хорошо, если они ограничатся только вестью о пожаре на станции Торетам. Добивая твои нервы, они раздули бы дело на пустом месте, мол: «огонь объял космодром Байконур!» Достаточно найдется таких, кто следит за каждым шагом космодрома Байконур. Особенно с тех пор, как наладились коммерческие запуски. Кобейсин сказал людям, тушившим пожар: «Не толпитесь в одном месте!», распустил их по домам, а сам остался на перроне. То ли хотел он немного передохнуть, то ли хорошенько обдумать причину пожара... Сейчас он не помнит, почему тогда остался один. Апырау, если скажешь кому-то, не поверит. Та самая старая сука, не только не приближающаяся к человеку, а, напротив, при первом же окрике или взмахе рукой, трусливо поджав хвост, уносящаяся кособоким скоком, в тот раз объявилась рядом с Кобейсином, она уселась перед ним на задние лапы, вывалив язык. Ему захотелось крикнуть на нее, даже пнуть ее. Однако что-то удержало его от этого, и он отвел в сторону взгляд от ее слезящихся, жалостливых глаз. Ему почудился тонкий, едва слышный скулеж старой суки. «Ты хочешь убить меня и засеять диким луком тропу мою? Кому и что я сделала плохого, много ли мне осталось, потерпи еще!» И глухой звон в ушах. Он сам не заметил, как присел, как его рука оказалась на тонком хребте старой суки. Какая-то непонятная сила завладела его сознанием. А когда погладил ее по голове... о, боже, неисповедима сила твоя, - он увидел, как из глаз суки потекли прозрачные слезы. Он вскочил. И всю дорогу до самого дома почти бежал.

На следующий день вызвал Безумного.

«Ну, как, патроны готовы?»

«Готовы», - словно скользнули его слова.

«Если готовы, ими застрелишь кабана. А те свои слова беру обратно».

«Знаю...»

«Откуда знаешь?»

«Знал, что вы не решитесь на это».

«Какой знаток! Каким еще моим решением ты недоволен? Раз подвернулся случай, говори!»

«Нет, какое дело мне до остального? Два патрона потрачу на кабанов в тугаях реки. Если смогу, продам их русским с космодрома».

«Смотри, не попадись. Найдутся и такие, кто запишут кабанов в «Красную книгу».

«Это мы еще посмотрим, а вам спасибо!»

«За что?»

«Спрашиваете, а сами же знаете?» - Безумный, ухмыляясь, вышел из кабинета.

Перевод с казахского Аслана Жаксылыкова

Продолжение читайте в альманахе.