Руфь Тамарина  Дыхание весны...

(Из вступления к книге «Зелёная тетрадь»)

Когда Булат Окуджава как-то заметил, что его роман, повести, рассказы и, конечно же, стихи и песни, в которых он писал о других людях, всё равно это о нём самом, он, видимо, не помнил, а может быть, и не знал о том, что ещё в 1961 году, когда он только начинал

как первооткрыватель нового направления в авторской песне, известная в те времена и несправедливо забытая потом талантливая поэтесса Маргарита Алигер на торжественном обеде, посвящённом встрече Н.С. Хрущёва с писательской общественностью, в своём выступлении высказала крамольную мысль о том, что писательское творчество, особенно поэтическое, вызвано, продиктовано потребностью самовыражения личности, самовыражения и самоутверждения её как основополагающего начала. Об этом я прочла в воспоминаниях В. Тендрякова, опбликованных в «Новом мире». Уже на том торжественном и вкусном обеде М.И. Алигер получила резкую отповедь за то, что посмела утверждать приоритет личности над общественными интересами. И назавтра же по ней хорошо «потоптались» во всех официальных газетах; на долгие годы термин «самовыражение» был исключён из категории литературных определений писательского творчества.

Но за долгую жизнь свою, в том числе и в литературе, я давно поняла, что именно эта потребность самовыражения творческой личности и есть то самое главное и самое важное, что интересует и привлекает читателя в творчестве того или иного прозаика, а особенно поэта. Читателю всегда важно и интересно сверить свои ощущения, своё понимание жизни, тех или иных явлений её с тем, как понимает это любимый поэт, любимый писатель. И именно поэтому, когда я прочла в 1996 году в «Литературной газете» одно из небольших эссе писателя-философа Мигеля де Унамуно, я немедленно выписала из него несколько строчек, показавшихся мне чрезвычайно важными. Вот эти строки: «Уговаривать человека стать другим - всё равно что просить его умереть. Человек всегда стремится сохранить свою личность... Ибо если я становлюсь другим путём нарушения единства и непрерывности своего образа, значит, я перестаю быть собой, а вернее, просто-напросто перестаю существовать. Это-то и страшно. Всё, что угодно, только не это».

Эти строки оказались дороги мне именно тем, что абсолютно точно выразили ту самую потребность самовыражения личности, которая не только составляет смысл всякого, любого творчества, но и помогает человеку оставаться самим собой в нечеловеческих условиях и обстоятельствах.

Именно эта потребность не позволить  сломить себя помогла мне в долгие восемь с половиной лет гулаговских «зарешёченных»дорог. И сегодня, когда жизнь снова испытывает меня на прочность потерей зрения, потребность не дать ей сломать душу вызвала к жизни те, порой горькие, строки, которые прорвались сквозь окружившую меня темноту, как некогда прорывались «в строю, в колонне под конвоем...»

***

Лицемерьем не приучена

(как детишки все от веку)

в детстве верила я лучшему

в каждом встречном человеке.

Годы шли. Бедой морозили.

Но доверье - лучший лекарь

- научило драться с грозами

и с безверьем в человека.

Стараясь, вижу душ излучины,

их мелеющие реки.

Но упрямо верю лучшему

в каждом встречном человеке.

1960-1970

***

Художника такого не найти,

чтоб джезказганский описал восход,

туч безначальных дальние пути

и медленного коршуна полет.

Слова и краски - будет все бедней.

И, может, только музыка одна

сумеет рассказать о зное дней,

в которых пыль, ковыль да тишина...

О тех закатах, что цветут вдали

пейзажами несбыточной земли,

о стаях звезд, и о степных огнях..

О наших горечью налитых днях...

* * *

ЗАКЛИНАНИЕ

Береги себя для меня

на закате любого дня.

На рассвете любого дня

береги себя для меня.

Береги, береги, береги -

ты ведь русло моей реки...

Без тебя мне и день не в день

(о ночах и не говорю!),

душу - ниткой в иголку вдень,

я тебе ее в плен - дарю!

За тобой - по тропе любой:

по пустыне и вдоль реки...

Заклинаю, моя любовь,

береги себя, береги!

1967

* * *

Майя Кристалинская поёт

и грудного голоса волной,

обнимая, увлекает нас

в пору ту, где было всё весной.

И сама пушистая зима,

и осенний вымокший денёк,

и ночей июльских жарких тьма,

и апреля солнечный глоток.

Было всё осеннею порой,

когда время обернулось вспять,

вторя поговорке озорной,

той, где баба - ягодка опять...

Горьковатым лиственным дымком

пахли осени Алма-Аты,

был друзьям открыт наш общий дом,

а всего дороже - рядом ты,

самое надёжное плечо,

ироничный мудрый добрый взгляд...

Всё, что к жизни, радуя, влечёт,

было счастьем много лет подряд.

А ещё озвучено оно

было тёплым голосом грудным,

и хоть нет её давным-давно,

до сих пор он слышится родным...

Майя Кристалинская поёт

и грудного голоса волной

обнимает, увлекая, нас

в пору ту, где жизнь была весной...

Декабрь 2002

***

(Эти стихи нашли в блокноте Руфь

Тамариной после ее кончины)

Рано утром старый Шолом

Стал умеренно весёлым,

Стал умеренно весёлым - так-то вот.

Он надел свою ермолку,

И собрался втихомолку,

И пошёл туда, куда и весь народ.

А народ шёл в синагогу,

Чтобы помолиться Богу,

И покаяться, в чём грешен - так-то вот.

Но в тот день Шолома ноги

Не дошли до синагоги,

А дошли совсем наоборот…

***

«Может, тебя разлюбили?

Это - совсем не беда…»

Назым Хикмет

«Наставление сидящему в тюрьме».

...А меня полюбили в тюрьме!

Не за нежно-покатые плечи,

а всего за одно лишь желание

быть лучше самой себя,

за желание

душу свою

не позволить тюрьме искалечить,

за желание быть смелее,

за желание жить, любя...

За веру мою безмерную

в человеческую мечту -

за то, что годы неволи

меня научили, наверное,

в каждой крупице живого

отыскивать

красоту!

(Кенгир 1951г)

***

Дикорастущее счастье мое:

солнце степное его не иссушит,

горечь степная его не заглушит,

ветер степной ему песни поет...

Жаль, что ромашки в степи не растут,

я погадала бы - сбудется, нет ли?

Ясную радость или беду

время нанизывает, как петли?

(Кенгир 1951г)

***

АЛМА-АТА. ВЕСНА 1959

Ах, какая весна расцвела в этом мае!

Белым цветом черешни сады засыпает...

Словно облако света на ветки присело -

и в саду посвежело,

и в саду посветлело.

И плывущее медленно легкое небо,

это - явь или сон? Это быль или небыль?

А в тени под сиренью, расправляющей

гроздья, ждущей первого ливня,

вспоминающей грозы,

сын уснул в невысокой зеленой коляске,

успокоенный песней, убаюканный сказкой.

И сопит потихоньку, незаметно, неслышно,

и плывут облаками цветущие вишни...

И деревья, и сын, и плывущие дали -

это жизнь, за которую жизнь отдавали.