БЫЛ МЕСЯЦ МАЙ

История одной фотографии, или о коло­радских жуках нашей памяти

9 апреля 1945 года. Я уже взрослый, мне 7 лет. К тому же мне сшили военную форму, из гимнастерки б/у моего отчима, военного летчи­ка, у него 209 боевых вылетов. После госпиталя 23 января он из Алматы отбыл в действующую армию. Добивать фашистов в их логове. А я в са­пожках, при пилотке да плюс погоны младшего лейтенанта. Сказать по правде, у меня тогда и одежонки-то никакой больше не было…

Но вот я в фотоателье, смотрю в глазок фотокамеры, откуда сейчас вылетит птичка. Мне кажется, на карточке я буду слиш­ком мал. Тогда фотограф, поняв мои сомнения, приподнимает меня под руки и ставит на стул. Теперь я выше ростом. Теперь фотографию мож­но отправить отчиму - туда, на Запад, где еще идут бои...

9 мая все того же 1945 года. Раннее утро. Я еще не знаю, что это День победы. Меня будит весеннее солнце, оно до краев заполняет окно. В окно заглядывает цветущий куст сирени. А с улицы льется ликующая медь оркестра. Я один на огромной кровати. Взрослых - никого, исчез­ли куда-то. И я, как есть в трусишках, выскаки­ваю на крыльцо. От парка культуры и отдыха по Гоголя движется духовой оркестр. Я со всех ног кидаюсь ему навстречу. А потом, голопузый, бо­соногий, восторженно шагаю во главе колонны, во главе музыки, во главе праздника.

Знали бы вы, какая то была ликующая радость, она не сравнима ни с чем.

Сейчас, 70 лет спустя, я смотрю на ту фото­графию. Смотрю в глаза тому послевоенному па­цану, который вместе со взрослыми в далекой от линии фронта Алма-Ате, одолевал великое, все­народное лихо под названием «война», испыты­вая вместе со взрослыми голод, холод, отчаяние, боль. Но ведь и не теряя надежду на победу. Мы заплатили за нее непомерную цену, похоронки были в каждом доме, в каждой семье. И потому она, эта Победа, была тогда и осталась одна на всех, она теперь на всю жизнь в дыхании нашем, в сердцебиении, в кровотоке.

А ее у нас пытаются отнять. Пытаются от­нять извне, это еще можно понять. Но ведь пыта­ются отнять изнутри, уличая - в чем? Во лжи - ка­кой? В излишней радости? Но, позвольте, градус радости каждый волен определять себе сам, рав­но как и степень скорби. Поражает при этом без­удержная озлобленность. Одна фразеология чего стоит! Шабаш, свистопляска, идеологическая вакханалия, глумление над памятью фронтови­ков… Это о праздновании дня Победы. Милые, так глумится не кто-нибудь, глумитесь-то вы. Это вопреки вашей воле даже в Киеве в тот день слегка попридержали фашиствующих бандеров­цев, поскольку из-за океана раздался хозяйский окрик: «К ноге!». А нам сверх того навязывают дискуссию о ширине черных полосок на оран­жевой ленте, обзывают нас «колорадами». Тот самый пацан из далекого 45-го в недоумении: го­спода-мырзалар, о чем вы? Почему? Зачем? Не отнимайте у самих себя победу. Не оскверняйте память погибших отцов и дедов. Аруахи могут не простить.

Не хочу вступать в дискуссию, она мне на­прочь не нужна. Помню начало июня 1941-го. Мы жили тогда в землянке ниже Ташкентской. За ее порогом начинались кукурузные поля. И вот в гости к деду пришел зять Александр с доче­рью Ниной, она была моей двоюродной сестрой, была на два горда старше, я смотрел на нее сни­зу вверх. Потом я их провожал через кукурузное поле по тропке, провожал на остановку. По Ко­пальскому тракту ходили тогда автобус-«коро­бочка» и трамвай №6. Когда землянка исчезла в знойном мареве, дядя Саша сказал мне: «Ступай домой. Дальше мы сами». Они шли через бес­крайнее зеленое поле, над ними простиралось огромное небо, а я смотрел им вслед, и сердчиш­ко мое отчего-то сжималось в любви к этим лю­дям и в непонятном тревожном предчувствии. Они мне казались великанами, красивыми, силь­ными и всемогущими.

Дядя Саша погибнет через месяц. Он был ко­мандиром пулеметного взвода. Диктор из черной радио-тарелки в четыре часа утра (или ночи?) скажет в последних известиях про него, что он «сражался до последней капли крови». Что это, господа хорошие: пропаганда и неуместный па­фос? Лучше уж помолчите немного и подумайте, если получится.

Помню, как по Ташкентской (ныне Райым­бека) от Капальского тракта по булыжной мосто­вой шли колонны солдат. Они пели «Идет война народная, Священная война». И мое маленькое сердце переполняли боль и вера в этих людей. А они шли колонна за колонной. А дома тетя Юля сидела в комбинашке и кормила грудью малыш­ку, которой только-только исполнился месяц. Тетя смотрела отрешенными глазами и молча плакала. Она вчера проводила своего мужа в ту самую марширующую колонну солдат, обочь которой она долго-долго шла, прощаясь навеки с этим застенчиво улыбающимся человеком, он играл в духовом оркестре на бас-трубе. А вскоре она получит даже не похоронку, а и невесть как ее назвать эту казенную открытку, на которой на­писано о «без вести пропавшем».

Помню, как бабушка ночами шелушила ку­курузные початки, а потом толкла в ступе зерна кукурузы, из которой варила кулеш, только этим и спасались от голода… Затемно, под утро, дед шел на мясокомбинат, выстаивал очередь. Там «выбрасывали» в продажу кости и обрези. Из костей варили суп, до умопомрачения вкусный, а обрези вываривали по многу часов, добавляли туда соду и делали из того варева мыло, потому что мыла не было.

Игрушек во все мое детство у меня тоже не было, я и не горевал об этом. Была пустая кон­сервная банка, она в песочнице мне заменяла все, и были чурки из-под дедова верстака вместо ку­биков. Но зато на пустырь, заросший крапивой, прилетал махаон, он был царской раскраски, и так не хотелось, чтобы он улетал. И еще была огромная акация, весной она буйно цвела и гуде­ла как гигантский улей и как огромный оркестр, когда в нем настраивают музыкальные инстру­менты…

В феврале 45-го градусник у меня подмыш­кой зашкаливал, мама металась по городу в поис­ках дефицитного сульфидина, а я лихорадящими глазами смотрел на гроздья салюта за окном в честь Дня Советской Армии, и от грохота залпов у нас рухнул забор.

В октябре 45-го мы с мамой поехали в Вин­ницу, откуда родом отчим, а потом в Западную Белоруссию, где он служил. Помню Харьков, ле­жащий в руинах. В Киеве была пересадка. Мы шли по ночному Крещатику. Темные коробки до­мов мне казались небоскребами, но без крыш. В пустых глазницах окон посверкивали звезды. Я видел, что натворила война, и когда вспоминаю об этом, заниматься словесной эквилибристикой, право, нет желания.

Смотрю на самого себя 70-летней давности и думаю: как важно было пройти жизнь, чтобы не подвести ожиданий этого человечка. Слава Богу, даже рубикон «Аз и Я» удалось одолеть, не за­пятнав своей совести. 55

Кстати, об Олжасе. Какой шум совсем не­давно подняли все те же доброхоты вокруг него. Он-де против нашей независимости, он заодно с колонизаторами. Как бы предвидя это, я в своем интервью с ним два-три года назад задал вопрос на засыпку о колонизаторах.

- Ну да, колонизаторы. А как же, конечно, колонизаторы, - ответил Олжас. - Правда, коло­низаторы эти оставили нам, степнякам, города, заводы, библиотеки, Академию наук, универси­теты. Помогли создать искусство, позволившее чувствовать себя в сообществе народов равными среди равных. Помогли обрести суверенитет…

И не надо бы забывать о том, что это благо­даря Олжасу в пору глухого застоя в 1975 году впервые на весь мир внятно, во весь голос про­звучало слово «КАЗАХ».

«ДЖУТ». ГОД 2015…

Спектакль как провокатор памяти

Это был тот редкий случай, когда темно­та в зрительном зале позволяет хоть как-то скрыть неловкость от подступивших к горлу слез, которые сдержать невозможно. Потому что забываешь и про зрительный зал, и про то, что это театр, что перед тобой актеры, что ты всего лишь соглядатай событий, которые произошли, казалось бы, давным-давно, до твое­го рождения. Но, вот поди ж ты, беда, соучаст­ником которой ты невольно себя ощутил, так сокрушительна и так пронзает душу, что слезы не умещаются ни в горсти, ни в рамках очищаю­щего душу катарсиса.

Скованные одной цепью

Спектакль «Джут» по пьесе московского драматурга Олжаса Жанайдарова на ма­лой сцене театра имени Лермонтова все полтора часа сценического действа заставляет зрителя, тая дыхание, вглядываться в лица персонажей, вслушиваться в их негромкие голоса. Вникать в их беду. Причем, события почти вековой давно­сти нерасторжимо сопряжены с нашим днем, и два этих вроде бы параллельных мира под воль­товой дугой нашей памяти и нашей совести сли­ваются воедино, превращаясь в нестерпимую рану, врачевать которую надо безотлагательно, но единственное средство врачевания - беском­промиссная работы мысли и совести.

Вот-вот, события почти вековой давности от­зываются в зрителе болью, и не фантомной, как оно должно быть, когда речь идет о делах минув­ших дней, а живой, сиюминутной, там с каждым мгновением как бы все больше оголяется и пуль­сирует нерв памяти, и этот раздражитель потом, как заноза, еще долго будет напоминать о себе… Тут надо бы писать рецензию на спектакль, но как рецензировать боль? Ее можно лишь диагно­стировать и попытаться хоть как-то унять.

Это неправда, что лицом к лицу лица не уви­дать. Напротив, очень важно, что пьеса о самой большой катастрофе в истории казахского на­рода, пьеса о джуте, поставлена на малой сце­не. Джут крупным планом. Лицом к лицу. Два симпатичных вполне конкретных человеческих лица, на них печать нечеловеческой боли. Не буду пересказывать сюжет, до меня это раз де­сять сделали другие. Войдите в Интернет, и вы там все прочтете. В том числе и диаметрально противоположные мнения - от восхищения и благодарности до уничижительных оценок, на­сколько все это бездарно и ненужно.

Вообще, о театре сейчас пишут мало, а если пишут, то как бы по верхам, не очень-то вникая в суть происходящего на сцене. Но о «Джуте» уже после первых, предпремьерных просмотров мгновенно, по горячим следам появились отзы­вы и в прессе, и сети. Наверное, потому что спек­такль этот стал событием не только и не столько театральным, он взбудоражил нашу генетиче­скую память, и, как это ни старомодно звучит сегодня, разбередил нашу гражданскую совесть, побудил зрителя к мыслительной и нравственной работе, он никого не оставил равнодушным.

Тут надо отметить вот какое обстоятельство. В театральных кругах нередко сетуют, что казах­ский театр и русский существуют как бы в двух параллельных мирах. А тут вдруг все сомкну­лось. Уже на премьере в русском театре драмы две трети зрительного зала были казахские лица. В русский театр пришел зритель долгожданный, желанный. Значит, театр угадал его чаяния? Но как тогда прикажете понимать Интернет-при­знание одного из уважаемых духовных лидеров

Казахстана, человека мудрого и прозорливого, но тут, как нам кажется, проявившего порази­тельную близорукость. Я один в зрительном зале ощутил, пишет он, как спектакль бездарен. Все остальные зрители, пишет он далее, как заворо­женные, как зомби смотрели на сцену, боясь ше­лохнуться. Ему вторит один из видных театраль­ных деятелей, ставя вопрос ребром: какое право имел русский театр ставить спектакль о казах­ском голодоморе? Посыл ясен: голодомор устро­или свирепые колонизаторы из России - прав­да, во главе и по инициативе с этнически чисто русским человеком из селения Гори, с типично русской фамилией Джугашвили. Читаешь это и думаешь: а может быть, хотя бы на этот раз не бу­дем умалять заслуги Советской власти и славных большевиков-ленинцев, устроивших геноцид своего же народа? Кстати, и среди коренного на­селения Степи был мощный отряд неколебимых гвардейцев кремлевского горца, с таким блиста­тельным мастерством организовавшим джут на просторах Родины чудесной. Причем, руками малограмотной голытьбы из подворотни, тех са­мых «белсендi» - так в пьесе называют рьяных советских партактивистов в казахской глубин­ке. Это, к слову сказать, очень наглядно показал в своем романе о голодоморе «Одинокая юрта» Смагул Елубай.

Причем, упреки эти бросают кому? Режиссе­ру-постановщику спектакля Рубену Андриасяну (между прочим, народному артисту и лауреату госпремии РК). Да-да, Андриасяну, человеку от­давшему все силы свои, всю жизнь служению театру Казахстана. Насколько знаю, он был и остается неутомим в поисках талантливой казах­ской драматургии. Утверждаю это с полным на то основанием, поскольку десять лет работал у него завлитом, в обязанности которого как раз и входят непрестанные поиски толковых пьес.

- Кода наш театр, - говорит Андриасян, по­ставил пьесу Дулата Исабекова о Булгакове («Сети дьявола»), раздавались крайне раздражен­ные голоса: зачем казахский драматург написал пьесу о русском писателе? Сейчас те же ревните­ли возмущаются: какое имел право русский театр прикасаться к теме трагедии казахского народа?

Так трагедия-то была всеобщей. Конечно, казахи пострадали от голодомора больше всех, хотя тут на пальму первенства яростно претен­дуют активисты майдана. Российское Поволжье помалкивает, а там погибшим от голодомора тоже несть числа. Помалкивают Сибирь, Ал­тайский край. Но лишь в Барнаульской губер­нии (или как там назывался тот регион в 30-е годы?) было раскулачено, сослано, отправлено в тюрьмы, обречено на голодную смерть 600 ты­сяч крестьянских семей. Учтем при этом, что в каждой крестьянской семье традиционно было 6-7 человек. Нехитрый арифметический подсчет явит нам момент истины. Это лишь по одному Алтайскому краю. А Новосибирск, Омск, Томск, Красноярск?.. Или их не коснулось то чумовое поветрие? Так что меряться бедой и болью - не­продуктивная затея…

Когда в финале артисты шли на поклон, зри­тели, судорожно смахивая слезы, не сразу соо­бразили, что надо бы аплодировать. Но какие тут могут быть аплодисменты, когда всю душу твою заполонило безысходной бедой, только что пере­житой тобою вместе с героями спектакля.

Кто он - Олжас Жанайдаров?

Ну вот, теперь, когда стало ясно, какой ди­намитной силы заряд заложен в спекта­кле «Джут», поставленном в театре имени Лер­монтова, наверное, имеет смысл понять феномен автора пьесы. Кто он - Олжас Жанайдаров? По­чему москвич? И как появился он в театральном пространстве Казахстана?..

Для драматургов Казахстана он явился пол­ной неожиданностью, как снег на голову в яс­ный день. То есть насчет ясного дня тут явный перебор, потому как ситуация в современной драматургии Казахстана вроде трактора на забо­лоченной дороге - давно и безнадежно буксует. Привычно ищут виноватого и никак не могут найти. С надеждой смотрят на литературную по­росль, а та как-то не очень рвется в драматурги. Пьеса - жанр сложный, даже - самый сложный. К тому же каста драматургов невелика, в известной степени консервативна, напоминает масонскую ложу, куда посторонним хода нет. Кто-то порос жирком и уподобился небожителю. Есть, конеч­но, удивительные исключения: неутомимый Ду­лат Исабеков штурмует заморские бастионы. Звоевав подмостки Петербурга и Лондона, готов осваивать Париж. Но это уже не наши домашние радости, это события глобального масштаба и дальнего зарубежья. А игровое поле нашего род­ного стадиона драматургии пусто и полно нео­пределенности, как в абсурдистской пьесе Сэ­мюэля Беккета «В ожидании Годо»: все ждут его, неизвестно, когда он придет и откуда, неясно к тому же - кто он? Но - ждут.

Похоже - дождались, а глазам своим и ощу­щениям не верят. Хотя на роль железной маски или мистера Икс он никак не подходит. В сети он в доску свой и уже который год на виду, на слуху, с завидной регулярностью становясь победите­лем драматургических фестивалей и конкурсов. Правда, не у нас - в России. Он относительно мо­лод, хотя назвать его «киндер-сюрпризом» язык не поворачивается: в его активе - роман, повести, рассказы, по его сценарию снят фильм, он напи­сал шесть пьес. «Бiр, екi, уш» («Беруши»), «Двое в кафе», «Джут», «Душа подушки», «Магазин», «Танцы плюс». Они поставлены в театрах Мо­сквы, Санкт-Петербурга, Уфы, Новосибирска и даже у нас в Петропавловске, о чем мы сейчас узнаем с удивлением. В театральной жизни Рос­сии пьеса «Джут» стала событием 2014 года, и это не случайно. Она заняла первое место на Все­российском драматургическом конкурсе «Дей­ствующие лица-2013» и третье место на Меж­дународном конкурсе современной драматургии «Свободный театр-2013».

Что еще? Он казах, фамилия лишь под­тверждает это - Жанайдаров. Имя - Олжас. По­нятно, в честь кого.

Знакомство с этим человеком настраивает на позитивный лад. О нем хочется написать доброт­ный очерк, со щемящими лирическими нотками. Например, рассказать о том, каким ему запом­нился родной Алматы 80-х, ведь в 1986-м, когда Олжасу шел седьмой год, семья покинула благо­словенный южный город. Рассказать о реке его детства.

О-о, река детства… Это может быть Волга, Миссисипи. Или Есентай, без разницы. Алмаа­тинцы по-свойски называют ее Весновка. Мас­штаб, конечно, не тот, восторгов меньше, но суть одна, закономерности течения все те же. А главное - воздействие на тайники нашей души, на пронзительную память сердца. Река текла от­куда-то с гор, но текла в квартале от их дома. Он смотрел на нее из глубины детской коляски, по­нукаемой отцом в те редкие минуты, когда отец был свободен. Или мамой, она априори всегда была свободна и подключена к детям, к домаш­ним хлопотам. То есть она была постоянно за­нята, неутомима и, как эта речушка рядом с до­мом, всегда в движении, вроде и малозаметном, негромком, но неостановимом. Она была дви­житель жизни в семье, локомотив, откуда силы брались… Потому и сгорела раньше всех сроков, оставив в сердце каждого из них незатихающую боль, тайну любви, тепла и стойкости. Но это уже потом. А в детстве…

Помнится, пятилетним щеглом Олжас, в за­пальчивости игры, устремившись за ускользнув­шим мячом, с разбегу осекся на крутом берегу, глядя на разбушевавшуюся речку. А чуть позже смотрел во все глаза уже с мосточка, перекинуто­го поверх доверчиво звенящих струй, в зазимье окантованных ледком. Летом, когда таяли ледни­ки, река как сорвавшийся с цепи звереныш кло­котала, подмывая берега, и этот почти грязека­менный поток порождал тревожные опасливые чувства. У реки была трудная жизнь, река по воз­можности одолевала ее в одиночку. А в сознании мальчишки зарождалось понимание, что человек соприроден реке и жизнь его тоже не всегда уме­щается в узаконенное русло. Именно там, где сумасшедшая стремнина, грозящая обрушить берега, именно там река проявляет свой норов. И человек точно также обнаруживает свое несогла­сие с миром, когда половодье эпохи закручивает людские судьбы, словно щепки, лишая привыч­ных опор. Но это он поймет много позже, прини­кая к течению уже других грозных рек…

Ну и прочее в том же роде. Получилось бы очень красиво. Но само прикосновение к жизни Олжаса Жанайдарова чревато ожогами, в ней не до сантиментов, в ней всё как-то «весомо, грубо, зримо». Их в семье шестеро, четыре брата и две сестры. Отец военный. Получил направление на какие-то там курсы в Питер (тогда еще Ленин­град), а потом назначение в Москву, где Олжас пошел в школу, окончил ее, причем, кажется с отличием, он преуспел и в точных науках, и в гу­манитарных. Выбор сделал вполне осознанный, в пользу «плешки», «плехановки» - Российской экономической академии имени Плеханова. Се­мья большая, он второй по старшинству, надо было быстрее обретать надежную профессию, становиться на ноги и подставлять родителям плечо. Он потом года полтора работал менед­жером в гостиничном комплексе, обустраивая иностранцев, приехавших в Москву. Но каждую свободную минуту раскрывал свой неотлучный блокнот, записывая то, что выхватывал из жизни его жадный до впечатлений глаз. Он думал, что занятия литературой всего лишь хобби. Еще со школьной скамьи, когда он написал сочинение о том, как сложилась дальнейшая судьба героев ро­мана «Евгений Онегин». Написал на свой страх и риск, ожидая, что ему вернут за негодностью его опус. А учительница поставила пять с плю­сом и пол-урока разбирала с классом его сочине­ние. И вот за стойкой гостиничного секьюрити он набрасывал фрагменты рассказов, повести, романа. А потом вдруг стало ясно, что получен­ная в «плехановке» профессия - это не его, а в строчках безотлучного блокнота главное. Это его жизнь, его призвание. Родители поняли, поддер­жали. Он для начала решил устроиться в газету, чтобы хоть как-то задействовать свое перо. Ему повезло, его резюме прочла редактор окружной газеты, бывшая алматинка. Он сумел запаралле­лить и работу в газете (в которой, кстати, пребы­вает до сих пор), и свои писательские штудии. В 25 лет появилась публикация первой повести. Но после дебюта были годы и годы исканий. Лишь в 30 лет пришло понимание, что его жанр - пье­са, что он мыслит сюжетами и персонажами. А главное - человек, возросший на русской язы­ковой культуре, он к тому времени осознал себя казахом по своей глубинной сути. И первая же его пьеса «Бiр, екi, уш» («Бируши»), где он обра­тился к казахской тематике, была попаданием в цель, получила большой резонанс, была удосто­ена премий. «Джут» второй его подступ к казах­ской тематике…

Здесь можно было бы привести интересные факты из творческой лаборатории молодого дра­матурга. Тем более, что он прошел выучку на курсах у человека, очень даже искушенного в театральном деле, у Александра Молчанова, уче­ника самого Бородянского. Но читающему эти строки наверняка интересно знать другое: отку­да он взялся такой талантливый, везучий, целе­устремленный? А вы напрягитесь, представьте себе большую казахскую семью (шестеро де­тей!), которая сумела не просто выжить в одном из крупнейших мегаполисов мира, но и не поте­ряться в нем, обжить его, стать своими в этих ка­менных джунглях. Добиться успеха, жизненного и житейского. И это не смотря на величайшую трагедию в их жизни - смерть матери. Я не вни­кал в подробности их бытия, но все братья-се­стры получили высшее образование, жизнь их в Москве обустроена. Причем, в Москву они попа­ли в разгар перестройки, в канун эпохи перемен. Сумели устоять и выстоять, не потеряв лица. Представляете, какие это жизнестойкие люди! Представляете, какой несгибаемый стержень в этом юношески стройном тридцатипятилетнем драматурге!..

- Вы, казах, пишете о казахах на русском языке. Вас это не угнетает?

- Нет. Может это будет пафосно звучать, но я испытываю от этого гордость. Ведь я пишу для россиян, живущих за пределами Казахстана, и которые таким образом узнают о казахской куль­туре, о казахском менталитете. Хотим мы этого или не хотим, но русский язык остается языком межнационального общения. Для нас это язык и духовного, интеллектуального обогащения. Если уж на то пошло, я выполняю просветитель­скую миссию. А сверх того я соединяю два на­циональных пространства. Для меня это кажется предельно важным. Будем помнить и о том, что любая культура развивается не в изоляции, а во взаимодействии с другими культурами. В этом смысле чисто объединяющее начало, которому я следую и по духу, и по судьбе, играет, думаю, первостепенную роль. И то, что пьеса «Джут» о трагедии казахского народа стала событием в России, тронула до глубины души российского зрителя, убеждает меня в том, что я действитель­но выполняю нужную, важную миссию.

- А как вы вдруг вышли на эту тему?

- Не вдруг, тема занозой сидела в душе. Я собирал материал и ждал, когда придет писа­тельский опыт, когда такая пьеса будет мне по силам. Я знал, что пьеса должна быть камерной, мне надо было показать глобальную катастрофу в пространстве хрупкой человеческой души. Ма­ленькая семья и - несоизмеримо огромная беда, поражающая своими масштабами. И стремле­ние человека вопреки отчаянию, вопреки всему остаться человеком.

- Как вы восприняли предложение Рубена Суреновича Андриасяна поставить вашу пьесу?

- С огромной радостью. О нем я знал много раньше, еще от родителей. И я с готовностью и доверием отнесся к нашей совместной работе. Я понимал, что в его руках этот спектакль может стать событием.

- Вы не ошиблись в своих ожиданиях?

- Нет. Понимая суть театрального процесса, я был готов к тому, чтобы адаптировать свою пьесу согласно замыслу режиссера. Поскольку пьеса - это лишь повод для создания спектакля. Есть категория драматургов, которые считают преступлением попытку изменить место запятой в их тексте. Я считаю такую позицию непродук­тивной. Пьеса может быть поставлена многими театрами, разными режиссерами, каждый из ко­торых будет интерпретировать ее по-своему. Это неизбежно. В данном случае автор пьесы и ре­жиссер-постановщик достигли полного взаимо­понимания.

В одном из интервью Олжас Жанайдаров по­ходя бросил фразу: «В Казахстане я не состоялся бы как драматург». Все верно: в Москве много больше возможностей. И едва ли дали бы ему тут состояться как драматургу. Да, он живет в Москве, но это дает ему то преимущество, что он может смотреть на происходящее здесь как бы со стороны. Ситуация почти классическая. Гоголь писал о России из своего римского далёка, Тур­генев по большей части обитал в Париже, Горь­кий - на Капри. Достоевский активно обживал Европу. Все правильно, это тот самый случай, когда большое видится на расстоянии. Такая дис­танция нужна, чтобы точнее понять характер и коллизии происходящего.

- Аура, в которой я нахожусь, позволяет пи­сать мне без оглядки, - считает он. Мы говорили с ним о прокрустовом ложе истории, о прокру­стовом ложе эпохи. Любой. Сам по себе человек никогда в это ложе не умещался. Тем более в ХХ веке. «Мне на плечи бросается век-волкодав». Это Осип Мандельштам. Казаху тут и возразить нечего.

Джут. Потом год 1937-й. Война. Послевоен­ный разгул сталинщины. А Темиртау? А декабрь 1986-го…

Слушал я этого талантливого, умного, от­крытого парня и думал: оно и впрямь, наверное, хорошо, что его «казахскость» произрастала вда­ли от реки его детства и сохранила свою незамут­ненность и родниковую чистоту.

ГРОЗДЬЯ ГНЕВА

Фильм «Уроки гармонии» как зеркало школьных реформ

Дарига Назарбаева призналась, что ее, как и многих из нас, тошнит от нескончаемых школь­ных реформ. Полностью солидаризуясь с ее тош­нотой, должен сделать признание, что имел не­осторожность посмотреть фильм «Уроки гар­монии», после чего тошнота перешла в стойкий рвотный рефлекс. Разумеется, от состояния дел в нашей школе.

Школа как бренд и проклятие

Начнем с того, что фильм, безусловно, талантлив. Аналоги были, это, прежде всего, лента Валерии Гай Германики «Школа», но она по большому счету бездарна, не может претендовать на глубину и обобщения и снята методом ползучего реализма. А фильм Эмира Байгазина, вопреки тому, что это дебют, повто­ряю, талантлив, свидетельство чему гран-при и прочие награды международных конкурсов и фе­стивалей.

Нет, это не арт-хаусное кино, фильм Байгази­на - для широких масс и о широких массах. И хотя снят он, казалось бы, предельно безыскусно, но в нем зачерпнуто из таких глубин жизни, что со­прикосновение с ними обжигает. Конечно, мож­но философскими рассуждениями, как фиговым листком, прикрыть явленные нам срамные места нашей жизни. И автор, дабы избежать нападок, наверное, правильно поступает, утверждая, что школа в его фильме даже не место действия, она скорее «носит социально-философский ха­рактер. Это символ». Однако символ настолько узнаваемый и всем понятный в своих конкрет­ных реалиях, что возникает стойкое убеждение:фильм скалькирован с жизни, он зеркальное от­ражение школьного повседневья, жестокого, бес­компромиссного и страшного по своей сути. И не надо лепить его герою по имени Аслан «скрытое расстройство личности». Пока его не изуродова­ли полицейские, это нормальный и очень способ­ный парень, с мощным и несгибаемым внутрен­ним стержнем, потому-то и мордуют его подон­ки-однокашники, не стоящие его ногтя.

Фильм «Уроки гармонии» о том, как шко­ла уродует наших детей. Наша казахстанская школа. Наших детей, будущих граждан нашей страны. Причем обвинять создателей фильма в предвзятости едва ли получится: слишком, по­вторяю, убедительны реалии школьной жизни (и не только школьной!), показанные на экране. Слишком узнаваемы учителя, родители и учени­ки. Вообще своих детей мы отправляем в первый класс как на войну, потому как к десятому классу наш ребенок будет наверняка изувечен, если не физически, то нравственно.

Итак, начнем с семейных ценностей.

Бабушка как козел отпущения

Аслана мама сняла с хвоста как помеху в своем дальнейшем жизнеустройстве, то ли будучи матерью-одиночкой, то ли предвари­тельно разойдясь с мужем. Это уже не имеет зна­чения, потому что не Аслан отрезанный ломоть для его мамы, а как раз мама отрезанный ломоть для Аслана. А бабушка… что бабушка? Тут как загнанный баран можешь кидаться на стену (есть такой запоминающийся кадр в фильме), ситуа­цию не переломишь, мальчонку надо правдами и неправдами растить. И бабушка в степной глуши растит его как может.

А может она многое. В соответствии с из­вечным кодексом номада она внедряет в него не­зыблемые ценности и умения Степи. Смотрите, как умело и ловко он валит барана, режет его, свежует, сдирая шкуру, а потом разделывая тушу по уму. Бабушке, стоящей рядом и одобрительно следящей за работой внука, остается лишь одно - произнести вот это: «Бисмилля демидiн гой». Вопреки присущей ему душевной тонкости и органической рефлексии, он не выглядит неу­мехой и рохлей. Под крылом бабушки растет и набирается сил истинный мужчина. Конечно, ма­теринскую любовь ничем не заменить, и отцов­ский догляд растущему отроку нужен. Но чего нет, того нет, есть лишь малограмотная бабушка, в ней и отец, и мать, и строгий воспитатель. А раннее сиротство - оно как вирус будет точить душу с малолетства, лишая мальчика любви, а значит надежной защиты от ударов судьбы. И молчаливый, замкнутый, скупой на чувства и слова Тимур Анарбаев (надо полагать, это тоже дебют восьмиклассника) очень точно передает и вселенское одиночество Аслана, и его трепетную беззащитность, и яростное стремление отстоять свое «Я».

Его новоявленный друг сбежал из города в сельскую школу от родителей, грызущихся в бракоразводном процессе. Здесь тоже, наверное, бабушка оказалась крайней, ей сбросили пацана как ненужный груз, как неуместного свидетеля семейного раздрая. Он хорохорится, из послед­них сил пытается держать лицо. И как талис­ман, как билет в страну счастья бережет карточ­ку-пропуск в страну аттракционов «Хеппилон». Но даже этой малости его лишат, как и Аслана, у которого тоже отнимут нагрудный талисман, единственную опору в его противостоянии судь­бе один на один.

Родители как страдательное причастие

Собственно, из всех родителей мы видим, и то мельком, лишь маму одного из дру­зей Аслана. Явно мать-одиночка. Она мыкает судьбу, работая уборщицей в школе. Она сумела собрать деньжат и купила ему белые кожаные кроссовки. Не просто кроссовки, а праздник души. Тем более что с ногами у него беда: кто-то постоянно избивает парня, и ниже колена левой ноги у него неизбывный и все разрастающийся синяк. А он боится надеть кроссовки в школу. Отнимут, должны отнять. И отняли. А пацан за­гремел в райбольницу, там должны ему резать синяк, иначе будет гангрена.

Наверное, это последняя капля терпения в душе Аслана. Он невольно присутствует при бе­седе этой несчастной матери с завучем. А завуч слушает все это безучастно. Как истукан, как ка­ менная баба на тысячелетних просторах степи. Она не слышит, ей это не дано, у нее напрочь от­сутствует орган слуха. И сердца там изначально не было и нет.

Что поражает в облике мамы, так это ее пре­дельная покорность. Судьбе, обстоятельствам. Носит она в душе своей клубок боли, но спо­собна лишь на пассивный и почти бессловесный протест. Как и гурьба пацанов, что является к малолетнему школьному пахану-вымогателю на разборку полетов. Эта покорность, эта неспо­собность к протесту и запредельный страх перед наглостью вымогателей потрясают. И каждо­дневные свирепые избиения тех, кто не приносит мзду, кто неплатежеспособен, поскольку там и у родителей каждая копейка на счету… Даже баран и тот, как мы видим в первых кадрах фильма, пы­тается сопротивляться злому року, когда над ним занесен нож.

Нет, в этой тотальной покорности пацанов есть что-то запредельное.

А мы мечтаем построить гражданское обще­ство.

Держиморда у классной доски

Учителя школы, явленные в фильме, без­лики, блёклы, с невыразительными тус­клыми голосами. Они что-то говорят за кадром, это либо банальности из учебного процесса (про Дарвина, птиц и ящериц), либо нечто сомни­тельное. К примеру, связка деньги-пища-энер­гия. Ученики как пушкинский народ в «Борисе Годунове», безмолвствуют. А если кто-то что-то вякнет, его тут же осадят на все четыре копыта. Причем совершенно очевидно, что у школьников своя, неведомая учителям жизнь, учителей никак не интересующая.

Изредка в класс является завуч. Как правило, сделать разнос кому-либо из учеников. Пристру­нить, прищучить, заклеймить. Из таких кадров получаются отменные прокуроры. И если такая дама явится однажды в прокурорском мундире, едва ли эта метаморфоза кого-то удивит.

О, как она прокурорствует, наставляя на путь истинный девчонку, посмевшую надеть хиджаб! И как она непримирима по отношению к нович­ку, который - она уверена в этом! - был зачинщи­ком драки с друзьями-товарищами. А то, что это были отъявленные негодяи и мерзавцы, которые держат школу в страхе и которым он один-един­ственный пытался дать отпор, ей это невдомек. Есть такое животное в Южной Америке броне­носец с непробиваемым панцирем. Она из этой категории млекопитающих.

Дорога на «Хеппилон»

А дальше… дальше пацанов начинают учить уму-разуму полицейские. Донести на товарища, оговорить себя и других, сподли­чать, чтобы спасти свою шкуру. У них свои мето­ды, которым инквизиция в подметки не годится. Сколько же надо иметь мужества, чтобы не отве­сти глаза от киноэкрана, когда нам показывают, как работают наши доблестные рыцари в пого­нах, выбивая нужные им показания из тинейдже­ров. Работают в поте лица, потому как сроки под­жимают. Работают добросовестно, не щадя сво­их рук и ног. Наших мальчишек они вынуждены были засундучить в одну камеру, потому что «все камеры переполнены». Поскольку это не тюрьма, а следственный изолятор, там сидят по идее под­следственные, а не «осужденные» - я настаиваю на этом бездарном и безграмотном ударении, оно как лакмусовая бумажка отражает уровень ин­теллекта представителей наших достопочтенных правоохранительных органов. Ну невозможно представить себе эпоху Хрущева без его крыла­тых неологизмов «магазин» и «молодежь»!

Впрочем, неслучайна и оговорка одного из заплечных дел мастеров, устало моющего руки после экзекуции над подростками:

- Лучше бы я оставался учителем истории в школе.

Представляете, какой это был лучезарный и добрый учитель! А его подельник тоже как бы случайно бросает фразу:

- А вдруг они не виноваты?

И получает от бывшего учителя истории вполне закономерный ответ, дескать, какая разни­ца. Виноваты они или нет - дело второе. Главное срочно раскрыть преступление и доложить об этом начальству.

И чуть позже, как следствие этих дознаний и педагогических приемов полицейских-правдолю­ бцев, мы видим Аслана уже после мнимого осво­бождения, уже после небытия в больничной пала­те. Он наконец-то попал в ту заповедную счастли­вую зону «Хеппилон», в эту невозможную сказку, где радужные аттракционы, в них как в нирвану погружены его уже покойные друзья-недруги. И нет бы соучаствовать в этом счастье ему, Аслану, а он вдруг корчится от боли и падает, сокрушен­ный судорогами. С чего бы это?

Фэйсом об тэйбл

Эмир Байгазин прошел школу кинемато­графической выучки в США. Наверное, отсюда раскованность и смелость его дебютной картины. Если хотите, она акт гражданского му­жества. Американские киношники умеют заме­шать гуманизм на жестокости. И если там гибнет негодяй, то это воспринимаешь как долгождан­ный акт возмездия. То же и здесь. Последние минуты жизни смазливого главаря разбойничьей школьной шайки, когда он красуется в кроссов­ках, снятых с ног избитого им пацана - с ног, об­реченных на гангрену, испытываешь ликующее чувство мести. Оно, быть может, и нехорошо и даже неэтично, но гроздья гнева подспудно зреют в твоей душе, и в данном случае это, извините, праведное чувство.

Конечно, наша школа родом из советской системы просвещения, там тоже изредка затева­ли реформы, но они не носили перманентного характера, не бросали нас как самолет в болтан­ку, вызывающую тошноту. А главное советская школа давала глубокие, основательные знания, о которых сегодняшний выпускник может лишь мечтать. И как средство от тошноты всем чи­новникам Минобра надо вменить в обязанность посмотреть фильм «Уроки гармонии» и потом периодически освежать его в памяти, озаботясь наконец-то не высосанными из пальца пробле­мами ЕНТ и тестирования, которые выкроены по уродливым лекалам Запада, а моральным клима­том в школе. Потому как здесь - «иногда, порою, кое-где» - правят бал не педсоветы (опять же зача­стую дуболомные!), а несовершеннолетние «па­ханы», подчиняющие школу законам лагерной зоны. И ведь ничего не изменилось с гибелью ли­дера шайки вымогателей. Ни-че-го! И даже арест еще двух эмиссаров-мерзавцев - всего лишь лож­ный манок к хеппи энду, вполне в американском духе. Вы только посмотрите, сколько их следом появилось, шаек и «паханов». Мафиози гибнут, но мафия не умирает! Система, однако.

К таким вот не оптимистичным выводам приходишь после «Уроков гармонии».

«КАРМЕН»: ИЗДЕРЖКИ ДЕРЗКОГО ВООБРАЖЕНИЯ

Зачем дон Хозе придушил Карменситу?

Такую «Кармен» мы, наверное, видим впер­вые. В театрах мира осовременить постанов­ку оперы пытались неоднократно, теперь вот сделали попытку и у нас в Театре имени Абая. «Кармен» в стиле модерн! Это же сверх смело для оперной довольно консервативной сцены. У самого театра дух перехватывает от восторга. Еще бы! Сенсационная премьера года. Масс-ме­диа, ликуя, сообщают: без сомнения, эта опера - на экспорт, ее смело можно везти за рубеж, де­монстрируя почти неограниченные творческие возможности нашего театра.

Кураж как двигатель искусства

Современный антураж, реквизит, совре­менные костюмы, декорации, в которых живет дух нашего времени - все это призвано удивить зрителя, увидеть события оперы как бы заново, ощутить взаимоотношения персонажей не как хрестоматийную данность, а как нечто нарождающееся у нас на глазах, чему мы живые свидетели. Замысел и благородный, и непростой. Но именно удивить, увидеть заново, заставить зрителя почувствовать, что персонажи оперы - их современники, - именно эта идея увлекла в пер­вую очередь режиссера Ляйлим Имангазину, а уж во исполнение ее замысла, ее воли следовали и многоопытный маэстро дирижер Алан Буриба­ев, и художник-постановщик спектакля Вячеслав Окунев, солисты и хор, и все-все-все бойцы не­видимого фронта, благодаря которым спектакль обретает жизнь. О чем и было сказано журнали­стам на пресс-конференции перед генеральным прогоном спектакля.

Во время пресс-конференции кто-то спросил вполголоса как бы самого себя:63

Критика, литературоведение, искусство

- Ляйлим Имангазина... Что-то о ней давно не было слышно?

И так же тихо, вполголоса, прозвучал ответ:

- Она была в Вероне. И в Венеции. На стажи­ровке.

И тут же - краткий комментарий:

- А-а, надышалась, значит.

То есть как это понимать: надышалась? Да, надышалась. Ну и что?

А вот что.

Пишем оперу вместе

Каждый мало-мальски грамотный чело­век помнит, что Карменсита работает на табачной фабрике, где с подругами, такими же разбитными красотками, как и она, скручивает табачные листы в сигары и набивает табаком па­пиросы. Так? Отнюдь! Забудьте про «табачку».

В нашей «Кармен» дело происходит в некоей телестудии, где снимают клипы из жизни офис­ного планктона. Клерки при галстуках и в стро­гих костюмах с пистолетами в руках разыгрыва­ют из себя крутых полицейских, скручивающих руки террористам. А рядом Кармен с подруга­ми фланирует на подиуме. Они, чтоб вы знали, топ-модели, а потому готовы одаривать очарова­тельно-дежурными улыбками и принимать эф­фектные позы. Здесь тоже идут съемки клипа. Вокруг, естественно, суетятся фотографы, опера­торы, осветители и прочая сопутствующая им пу­блика, не имеющая к опере «Кармен» абсолютно никакого отношения, но дающая понять, что это вам не XIX век, а вполне себе XXI. Не верите? А граффити на заднике? А мобильники и селфи? А визуальный кино-ряд?

Причем, чем дальше в лес, тем больше дров. Девицы въезжают в притон контрабандистов на новенькой ауди, которая едва не рухнула в орке­стровую яму. С потолка сцены из-под колосников спускается мотоцикл с бычьей мордой, он здесь просто необходим. Кармен влюбилась в бай­кера, а байкер - вы что: не знали? - Эскамильо! Погрязшие в компьютерных играх тинейджеры и юноши, которых чудом замело в театр, будут в восторге: круто! Правда, они будут морщиться в недоумении, зачем эта музыка и чего распелись эти разнаряженные тетки и вполне себе на уров­не дядьки. А публика, пришедшая все же слушать Бизе, тоже будет в отпаде от инноваций, которые замусорили сцену, лезут изо всех щелей и меша­ют слушать оперу как таковую. Лучше закрыть глаза, как это сделала сидящая рядом моя колле­га из очень солидной газеты, и я последовал ее примеру, потому как Бизе не перебить никакой мишурой, никакими патрульными вертолетами, барражирующими в ночном небе над оперной сценой и над коронной арией тореадора.

Голос Оксаны Давыденко (там есть и вторая исполнительница, Дина Хамзина, тоже алмаз чи­стейшей воды, но в тот вечер исполняла партию Кармен Оксана), так вот - голос Давыденко зву­чит божественно. Ей рукоплескала бы сама Еле­на Образцова. Наверное, она в силу своего про­фессионализма подсказала бы Оксане, где надо подтянуть «верха» и приспустить «низы», где приоткрыть звук «а» и приструнить звук «о». Мы не столь искушены в этих обертональных тонко­стях, мы просто испытывали восторг и благого­вение перед талантом оперной дивы, она истин­ное украшение нашей сцены, крупнейшие театры мира сочли бы за честь иметь в своей труппе пе­вицу такого уровня. Поверьте истинному мелома­ну и трепетному почитателю нашего театра, здесь нет ни грана преувеличения.

Елена Образцова наверняка благословила бы высокой оценкой нашу несравненную Майру Му­хамедкызы (Микаэла), и нашего именитого гостя мексиканского тенора Хоэля Монтеро (Хозе), и Андрея Трегубенко (Эскамильо). Хор театра тоже заслуживает отдельного разговора. И оркестр под началом маэстро Алана Бурибаева явил нам му­зыку Бизе во всем ее первозданном блеске. Есть, правда, по признанию Ляйлим Имангазиной мас­са посторонних звуков («бла-бла-бла» из дина­миков и т.п.), но они не мешают Бизе делать свое дело, так что он как бы не возражает.

С широко закрытыми глазами

Вообще слушать все это надо и впрямь, за­крыв глаза. От восторга. И не только.

Думается, Елена Образцова закрывать глаза не стала бы, увидев все это. В самом благопри­ятном случае выгнула бы дугою бровь в удивле­нии. В многообразной и не безоблачной истории 64

Литературная

Алма-Ата

«Кармен» Елене Васильевне, конечно, приходи­лось сталкиваться с подобными «нанотехнологи­ями». Не думаю, что они вызывали у нее восторг. Вспомните, как в телешоу «Большая опера» она наставляла нашу Салтанат Ахметову (взявшую тогда гран-при!), когда та, исполняя арию, пере­бирала галстуки возлюбленного. «Зачем тебе это? - сетовала Елена Васильевна. - Главное для тебя - вокал. Ничто при этом не должно отвлекать вни­мание зрителя».

А в нашей «Кармен» на зрителя, искушен­ного и не очень, обрушивается такая барахолка визуального ряда, что хочется и впрямь зажму­риться. Какая там музыка, какой вокал? Сплошь и рядом - несостыковки, поют одно, а делают другое. Кстати, синхронный текст на табло порой бестолков и бездарен. Понятно, что это подстроч­ник, но, может быть, имеет смысл его все же от­редактировать?

И спрашивается: зачем дон Хозе придушил Карменситу? Общеизвестно: он ее - назовем вещи своими именами, как это ни грубо, - зарезал. Для этих целей она сама вручила ему нож. Но по­становщики посчитали это, очевидно, слишком грубым действом, их увлекла идея бескровного финала, хотя и с неизбежным трупом. К тому же, насколько помнится (может я ошибаюсь, тогда простите великодушно), Кармен уже пронзенная, уже с ножом в груди, должна была шепотом про­петь что-то прощальное. Но какой уж тут шепот (тем более - пение!), коли тебя придушили. Тоже, однако, новация.

Быки на взлетной полосе

А главное происходит все это (не упадите со стула!) в аэропорту. Вышколенные стюардессы, табло с расписанием рейсов, неиз­бежное гулкое и невразумительное «бла-бла-бла» из динамиков, авиалайнер в натуральную величи­ну, по трапу которого то поднимается, то сбегает вниз тореадор. Очевидно, там, в салоне самоле­та, прикончив быка. Во всяком случае, хор при этом громогласно и восторженно приветствует его очередной удачный выпад против разъярен­ного животного. А может быть, быки ворвались на поле аэродрома, и тореро пытается их согнать со взлетной полосы, чтобы они не мешали работе авиаторов? Тогда можно понять восторженный хор пассажиров, жаждущих улететь и потому одобряющих усилия Экамильо по нормализации работы аэропорта.

Я далек от мысли, что мы должны все по­нимать буквалистски, но должен же быть в этом хоть какой-то здравый смысл. Должно же как-то состыковываться происходящее на сцене с парти­турой оперы и ее либретто. Или это не обязатель­но?..

Тут особо хотелось бы отметить вот что. Как человек, знающий театр изнутри, я понимаю, что спектакль - результат напряженных усилий не только режиссера и солистов, но и многих цехов, начиная от костюмерного и поделочного вплоть до осветителей и звуковиков. Вы думаете что - гулкое «бла-бла-бла» само по себе выходит из динамиков? Тут тоже постараться надо. Так вот, в спектакле все сделано по высшему разря­ду. Вплоть до оформления. Правда, в данном кон­кретном случае - оно не пришей кобыле хвост и по большей части не имеет никого отношения к спектаклю «Кармен», как таковому. Но производ­ственные цеха и все прочие службы здесь ни при чем. Это, как вы уже поняли, издержки дерзкого воображения.

Интерпретация и профанация

Теперь о частностях.

Да, Кармен - загадка. Во всяком слу­чае, так якобы переводится имя ее с испанского. Часто Кармен выставляют особой вульгарной, хотя, по-видимому, это не так. Иначе она едва ли была бы так притягательна и представляла бы столь жгучий интерес для мужского населения планеты. Отсюда, вероятно, навязанная ей в дан­ном случае ипостась топ-модели, хотя и без того в исполнении Оксаны Давыденко в ней нет и тени вульгарности. Да, это особа весьма решительная в отстаивании своих прав любить того, кого она считает нужным, и отвергать того, кто любовь ей навязывает. Да, флер романтичности в ней не бесспорен, но… Видя потуги постановщиков осовременить Кармен, просто физически ощуща­ешь, насколько солистке безразличны все эти мо­дерновые аксессуары, она их просто не замечает, и всей своей статью, своей красотой, своим вока­65

Критика, литературоведение, искусство

лом, молодостью, сердцем и душой она предстает натурой цельной, не подверженной девальвации сиюминутных поветрий и жесткому диктату веч­ности. В исполнении Оксаны Давыденко ее Кар­мен - на все времена. Независимо от декораций.

Краем глаза я наблюдал, как воспринимает происходящее на сцене моя невольная соседка по зрительному залу, моя коллега. Человек вполне современный, но человек - увы! - с неиспорчен­ным вкусом. Она слушала «Кармен» и не раз. И я читал на ее недоуменном, а временами и потря­сенном лице вопрос: как относиться ко всей этой катавасии? Лабуда откровенная. Но скажи, что не понравилось, сочтут ретроградом. Сказать, что в восторге, но это как же надо переступить через самого себя?..

В отличие от тревог сидящей рядом со мной коллеги, мне было по барабану, сочтут меня ре­троградом или нет. Я люблю театр, я предан ему - и всё тут. Но я убежден, что традиция - это (ци­тирую «Литературную газету») «историческое сложение усилий многих талантов, от нее нужно отталкиваться, а не попирать ее эксперименталь­ным вздором». И далее: «Зритель должен иметь хотя бы представление о норме, об «исходнике», с которого начинается череда интерпретаций». А постановщику, замахнувшемуся на классику, надо осознавать свою ответственность и чувство­вать границы дозволенного, а не пускаться во все тяжкие на поводу у своих безудержных режис­серских причуд.

Продолжение читайте в альманахе.