По профессии горняк. Живет в г. Сатпаеве.

1947 г.
 
1.
Дым с трубы дома правления председатель колхоза “Искра” Семен Прохоров увидел издалека и прибавил шагу. Под утро было холодно и безветренно. Снег, как плохая половица, скрипел под ногами и отдавался эхом в соседних улицах, и казалось, там тоже кто-то идет навстречу. Но никого не было, и только собаки беззлобно лаяли вслед, так, ради порядка, и казалось Семену, встречали его как председателя.
Дом правления, на зависть другим председателям района, в колхозе  был большой и основательный. Достался он колхозу еще в годы коллективизации, когда районное начальство потребовало от колхозного руководства, в угоду  партийной линии, итогов раскулачивания. Тогдашний председатель (до Семена) Макар Иванович Пряхин отписался, мол, погорельцы, едва отстроились. Да и где кулаков искать в тысячелетнем селе, когда родня на родне? Только району в те времена, видимо, тоже приходилось не сладко. И написали они Макару Ивановичу прямо: не найдешь, Пряхин, у себя кулака, так приедем и сами с десяток найдем.
Делать нечего, пошел тогда мудрый Макар Иванович к Петру Селину, к единственному пришлому человеку в селе, подрабатывающему, отстраивая дома погорельцам, оженившегося здесь и решившего остаться, построив между делом самый большой и крепкий дом.
Долго, полночь за полночь, говорили Макар и Петр, и выходило так, по Макара словам, что больше некого раскулачивать на селе кроме Петра. И слукавил тогда Макар, дескать, уже имеется такое мнение у правления колхоза. Так по утру и порешили, что продаст Петр, что сможет, а остальное отойдет колхозу. Вот так дом Петра стал колхозным. А самого-то Петра сослали с семьей в Сибирь, и кое время спустя, в весточке, передавал поклон селу  и особливо помянул, что не держит он зла на Макара и на сельчан. Да один Макар знал, каков на нем грех.
Да, чудной  был председатель Пряхин Макар. На удивление для тех времен – беспартийный, характером крут, как он уживался с начальством – непонятно. На всю округу только в его деревне сохранилась не только церковь, но и самый что ни есть настоящий поп, до настоящего времени еще не старый.
В году сорок третьем припылил в колхоз “воронок” и, наскоро прихватив с правления Макара, покатил к церквушке. Вся деревенька прильнула тогда к заборам: увидеть на прощание отца Варфоломея, да и жена его с малыми детьми металась недалече, наблюдая, как люди с машины, Макар и Варфоломей долго говорили о чем-то, прохаживаясь у церковной ограды. Так “воронок” и уехал, оставив председателя и попа в раздумиях.
А наутро Макар отменил все работы. Послал две бригады к отцу Варфоломею навести порядок у церкви, а прочему народу приказал к десяти часам прибыть на службу в церковь, одев что ни есть самое нарядное и добротное.
В десять отец Варфоломей начал службу. Ближе к одиннадцати в деревню прикатили несколько машин, из которых вывалило районное и другое начальство, а еще,  как потом выяснилось, несколько корреспондентов “не наших” газет.
Корреспондентов этих поразило не только то, что в колхозе есть церковь, но то, что на службе, казалось бы, в самое, что ни есть рабочее время, находится практически все село. Да что там корреспонденты, у председателя райкома волосы дыбом стали, когда впереди всей толпы молящихся он увидел с орденом на груди старательно крестившегося (и главное, правильно!) самого Макара. И как назло кто-то успел шепнуть корреспондентам, что это сам председатель колхоза. Корреспонденты, не мешкая, не церемонясь, придвинули отца Варфоломея к Макару, да так и сфотографировали. Начальство обливалось потом, в страхе, чем же это закончится. Однако все было хорошо. Говорят, кто-то, из совсем уж большого начальства, видел это фото Варфоломея с Макаром в каком-то там “тайме”, но у всех через пару месяцев отлегло на сердце: никаких нареканий сверху не поступило.
А еще через год в колхоз приезжал сам председатель райкома и, взяв самое честное слово от Макара и Варфоломея, только при них окрестил своего внука.
Вот таким был председателем Макар Пряхин, год назад самолично уступивший свое место Семену, и как-то сразу стал постаревшим,  молчаливым, ни во что не вмешивающимся стариком.
А молодой Семен с друзьями-фронтовиками, сменившие старого Макара и бабье с постов бригадиров, продолжали дальше чинить путь к светлому будущему в масштабе колхоза “Искра”.
2.
У крыльца правления из глубины собачьей конуры сверкнули глаза самого ленивого пса села Гитлера, неизвестно кем так прозванного еще до войны. Избалованный и откормленный Гитлер всех знал и ни на кого не лаял. А свою собачью верность и службу он с лихвой показывал на всякого рода районных работниках, узнававших о существовании Гитлера в последнюю минуту, когда он, верный своей тактике, выскакивал из-под крыльца и успевал отхватить на худой конец кусок штанины. О Гитлере знали даже в области. Как-то на партийной конференции секретарь обкома спросил докладчика из района: “Что-то я не вижу в зале вашего фининспектора?”, тот, копавшийся в это время на трибуне как раз-таки в бумагах этого фининспектора, ответил небрежно: “Да его Гитлер покусал”. И когда через пару минут он понял, почему в зале вдруг наступила гробовая тишина и, запинаясь и заикаясь, пояснил, кто такой “Гитлер”, зал буквально покатился от смеха.
Подбросив своему, как он называл Гитлера, “члену правления”, заранее припасенный мосол, Семен распахнул дверь избы. Из избы вывалились клубы тепла и нестерпимого запаха крепкого табака. Прикрыв дверь и пообвыкнув к свету, Семен увидел у круглой, до потолка обитой железом печки бригадира механизаторов Степана Кузнецова и конюха Фомина дядю Гришу, которого он просил прийти пораньше, чтобы сразу после утреннего наряда уехать по делам в район.
Поприветствовав их, Семен скинул тулуп и, смахнув невидимую пыль с орденов на груди, обратился к однорукому дяде Грише, потерявшему руку еще по молодости, в гражданскую, но  всегда утверждавшего, что он и одной рукой и “с конем и с бабой управится”:
– Ну и табак у тебя, дядь Гриш! Если бы твой табак на вооружение нашей Армии поставили, мы бы фрицев на два года вперед одолели.
– А экономия какая! – отозвался на шутку Степан. – Я вот обнюхался, так цельный день можно не курить.
Посмеялись они. Хороший парень Степан. И воевал он хорошо. У него-то орденов, считай,  как у всех фронтовиков колхоза вместе взятых. Герой, прямо сказать. Да вот незадача недавно с ним вышла.
Дело в том, что, как во всякой многовековой деревне, на все ее селение ходило с десяток фамилий, ну а если считать, что и именами оно было не богато – Иваны да Степаны, то и вовсе путаницы было много. А потому, чтобы было легче, все семьи  имели свои прозвища, передававшиеся из рода в род. Так, например, один из прадедов Макара Пряхина был краснолиц, потому и пристало к его роду прозвище Свекла. Так и говорили, чтобы с другими Пряхиными не путать – Макар Свекла. Дядя Гриша был от роду  Гриша Чудной. Прапрадед его Егор отличался тем, что со всеми, с кем говорил, всегда обращался на “вы”, будь то старше его или млад.
Не повезло вот только с этим Степану.  Прадед его, Иван, был известен тем, что на забаву себе и односельчанам мог по желанию издавать сколько угодно зловоний. Оттого и осталось за этими Кузнецовыми в роду прозвище П-н. Так о них и говорили: Иван П-н., Мария П-н., вот. А что? Были прозвища еще покрепче. И ничего, жили.
Только вот недавно, ко дню Красной Армии, приехали в колхоз представитель района и молодая девушка. Она, столичная журналистка, попросила в районе предоставить ей героя-фронтовика для статьи к празднику, так вот там решили, что лучше, чем Степан, кандидатуры нет.
Гости приехали поздно, в Правлении никого не было, все разошлись по рабочим местам. А поскольку нужно было еще сегодня и вернуться,  они пошли сами искать Кузнецова.
   Их отсылали то сюда, то туда  –  мало ли где бригадир механизаторов бывает, пока не попался им навстречу шустрый такой паренек. С минут пять он уяснял, какой-такой Кузнецов и какой-такой Степан, и, наконец, когда понял, о ком идет речь, радостно закричал:
–  Да вон же он идет, Степан-то! Эй, П-н! Ходь сюда. Тебя ищут!
  Надо ли говорить, как осерчал тогда Степан.  Назавтра, на планерке, он в горячке потребовал, чтобы его перестали называть таким позорным именем, поскольку для него, героя войны, это обидно слышать.
   Все тогда промолчали, и только дед Савелий – единственный,  кто остался из старого правления, сказал:
– Уж не знаю, что тебе сказать, Степан. Прадеда твоего не видел, слышал, будто сердешный был человек. Деда, одноименца твоего, помню, до смерти веселый был человек, да и отваги в нем было не мало, считай, у него одного, на деревню, два георгиевских было еще за царскую войну. С батяней твоим две войны прошел, и никогда он в трусах не числился, и врага не спиной встречал. Все они, земля им пухом, позора не имели, да славно пожили. Только от прозвища своего они не отказывались. Уж не знаю, каков ты герой, Степан, только ты на меня не серчай. Конечно, мы, правление, поймем тебя и поможем, а вот с народом мы это решить не сможем. Не поймет тебя народ, Степан, засмеет. Да у нас и в народе тепереча каждый второй – герой.
   Семен помнит, как замкнулся тогда Степан. Было видно, жалел он, что слово такое тогда сказал.
Хотел было как-нибудь и поговорить с ним про то. Да Степан, молодец, сам душой отошел, вот и шутить-то не забыл. Верное слово сказал тогда Савелий.
    Тут двери распахнулись, вошли еще двое, а с полчаса спустя все были в сборе, и началась колхозная планерка.
3.
   Ехать в район рано не получилось. Хоть и зима, а дел хватало. А то как же? Надо было удержать передовое Красное Знамя по району, не позориться. А тут вот и ЧП. Старик Тихон, сторож на ферме, проспал ночью, как корова отелилась, а теленок погиб без помощи. Сидит вот теперь, божится, что не спал, да видно – врет ведь, старый! Попугав его “вредительством”, Семен указал поменять его местами со сторожем овчарни, что на другом конце села. Тут кто-то сказал, что нельзя. “Почему?” – вскинулся Семен. Оказывается, у овчарни заметили следы волков. С каждым днем они все ближе и ближе. Всем управлением, благо рядом, сбегали к овчарне. Да, следы волчьи. Надо бы карабин с патронами выдать сторожу. Тут старик Тихон оживился, я, мол, стрелок отменный, ручаюсь, всю стаю положу.
– Ты бы старый шел  к своим коровам хвосты крутить! Ишь, чего надумал, ружье ему подавай, – осадил его Семен. – Еще подстрелишь кого сослепу!
Тихон аж прослезился от неожиданной амнистии, задком-задком и айда до своей старухи!
Вернулись в правление посвежевшие, и уж хором  похулив дяди Гришин табачок, продолжали разнарядку.
Посреди этого действия ввалилась в избу скотница Марфа, видно, что спешила, видно, что по делу. Как вошла, так и  присела на лавку у двери отдышаться.
– Тебе чего, Марфа? – спросил Семен, понимая, что по простому делу в это время к нему не зайдут.
– Так ведь эта, – сказала, взмахнув рукой Марфа. – Варька-то вот померла.
– Да говори ты толком, Марфа. Какая Варька?
– Да почтарка Варька, – всхлипнула тут Марфа и потом и вовсе разрыдалась.
Почтальонку Варвару Семен особо не знал, она стала работать  на почте после того, как он еще до финской в армию ушел. Слышать, как-то слышал, а знать не знал.
–  Будет плакать, Марфа. – сказал строго Семен. –  Понятно горе. От нас, что надо-то?
– Да жалко-то девчонку. – Двумя руками утирая слезы, сказала Марфа. – Да помочь надо. Одна ведь она с матерью жила.
– Надо помочь, поможем. Вот Степан Кузнецов и Егор Башев, узнаете все и сделаете, что надо. Понятно, Марфа?
Марфа без лишних слов поднялась и скрылась за дверью.
– Ну, баба, – вздохнул ей вслед Семен. – Тут на каждого мужика десять баб, а она такой шум подняла.
  Все усмехнулись, и только дядя Гриша, так почудилось Семену, с укоризной взглянул в его сторону.
Наконец, вскоре все дела были порешены и поручены, и Семен с удовольствием вышел из дома, у которого уже стояли запряженные сани, и рядом с ними возился дядя Гриша.
– Ну что, батя? Заправил свою технику?! – окликнул конюха Семен.
Тот ничего не ответил и, поправив соломку, уселся на свое место.
– Обиделся, значит, –  догадался Семен. – Да я ведь шутейно. Понимаю, что горе.
Дядя Гриша и тут смолчал, цокнул на коня, шевельнув для порядка вожжами, и сани тронулись, то ли скрипя, то ли снег скрипел под ними. И еще не кончились колхозные владения, как уснул, зарывшись в солому, ее председатель, досматривать недосмотренные все утренние сны своей нелегкой председательской жизни.
 4.
  Возвращались, уж вечерело. По дороге подобрали двух женщин, обменявших что-то на рыбу пряного посола у пленных немцев, строивших неподалеку от села железную дорогу. Семен эту рыбу как-то пробовал.
“Откуда у немцев такая вкусная рыба? – думал он. – Тут вот самим жрать нечего. Тоже мне, политика! А бабам надо сказать, чтобы не ходили пока туда, вишь как поздно возвращаются, опять же волки нападут, не дай бог”.
  Но, поразмыслив немного, решил, что не стоит говорить, все равно не послушают.
   В небе светились с десяток звезд, как впереди показалось село. Лошадка,  почуяв дома, пошла веселее, а бабы замолкли, как бы соображая, какие земные дела они сегодня еще не сотворили.
   И совсем уж на въезде  дядя Гриша, не оборачиваясь, вдруг сказал:
– А что, Семен, заедем к Варьке в дом, пособолезнуем?
– Конечно, батя, давай завернем, – легко согласился Семен, обрадовавшись тому, что можно сгладить перед дядей Гришей свою утреннюю оплошность.
Подъехали. У дома несколько женщин и подростки чистили снег, остальные стояли поодаль, ожидая очереди. Поздоровались, прошли в дом.
В избе к ним подвинули мать Варвары, сухонькую женщину в черном, – пособолезновали ей. Она не плакала и только сказала:
– Пройдите.
Дядя Гриша присел на предложенное место, Семен же придержал рукой на месте бабульку, пытавшуюся уступить место и ему, оглянулся вокруг. Из народа были все женщины в черном, еще старики, а из молодежи все больше девки – тоже в черном. Из мужиков заметил  также фронтовика, Пряхина Фрола Немого. Тот  сидел здесь по-соседски, заметив взгляд председателя, кивнул ему головой.
В избе было полутемно, лампа на потолке прикрыта газетой, вокруг все свечи. Покойная лежала среди комнаты, безучастная ко всему. Взглянув на нее, Семен подумал: “Эка Марфа дура, мол, девку жалко. Да ей, поди, уж за сорок было”. Что-то не нравилось здесь Семену. Уж больно народу много. Вот недавно Игната Степанова схоронили, фронтовика, так народу было куда меньше.                                             
“Тут что-то не то,  –  думал Семен. – Ты глянь, и бабы все в черном. Уж не секта ли завелась у нас на селе? На последней-то конференции секретарь особо отмечал,  подняли сектанты головы, пользуются тем, что народ такую погибель и трудности пережил. Вон бабка в углу, все какую-то книгу читает. Потерял ты бдительность, Семен. Надо бы в книжку эту заглянуть, да дядю Гришу расспросить, что за сборище-то”.
Тут в избу вошел Егор Башев, он из Сохатых по роду, а значит, сродственник Варькин. Прослышал, видать, что председатель тут, да зашел отчитаться. Верно, вон глазами ищет. Семен пошел к нему другим кругом и по пути заглянул в бабкину книгу. Ничего особенного в книге той не было. У Семена бабки такая же была. Она все ее прятала, а потом сняла с нее обложку, приладила ее под обложку стихов Пушкина и хранила среди Семена учебников. И когда ему, конечно, по делу, от бабки доставалось, он все грозился рассказать в школе, как она  книгу пролетарского поэта испортила. Бабка испуганно крестилась и многое тогда Семену прощала. Бабки уж нет, а книга так у Семена в память о ней и осталась. Семен как-то показал ее отцу Варфоломею, тот сказал, что это Псалтырь, поцеловал и благословил ее, да прибавил, чтобы Семен хранил ее вечно и тогда дом его не оставит бог.
Егор тихо сказал, что все готово, и прошел вглубь. Семен и дядя Гриша, согласно обычаю, не прощаясь, вышли из избы.
  В пути, придвинувшись ближе, он спросил дядю Гришу:
– А что, дядя Гриша, народу у Варьки так много-то?
– Ты это верно заметил, председатель. И вправду, народу много. Так ведь чует народ вину свою.
– Да ты не чуди, старик! Какая такая может быть вина?
– Э, да ты ничего не знаешь, Семен, -– сказал дядя Гриша, развернувшись и бросив поводья, дорога-то одна. И продолжил. – Понятно дело, не было тебя с нами. Варвара-то наша жила одна с матерью, если помнишь, отец ее потоп еще в тридцатых, ты еще мальчонкой был. Почтаршей она стала через год, как ты в армию ушел, когда старая почтарка Мария ногами слаба стала. Ты бы Варвару видел Семен тогда. И собою хороша, и голосок у нее был, словно пташки щебечут. А тут война, будь она не ладна! А что в войну-то? Каждый весточку-то ждет. А вести-то с войны, сам знаешь, все больше были какие. Вон на тебя и то похоронку успели прислать, пока ты в окружении был. А каково Варьке-то было. Все на нее смотрели, вестей ждали. А которые вестей плохих дождались, так лучше бы на нее не смотрели. Не узнать стало Варю, и голоса-то ее уже никто не помнил. Куда-то ушла краса, и глаза померкли. А всем недосуг. У каждого свое. Вот о старике Акиме слух шел по селу, мол, по ночам к снохе своей заглядывает. А он, бедолага, каждую ночь вокруг дома обходил и слушал, не плачут ли его четверо внуков от голоду. Да так и помер от недоедания. Да то старик, а Варька-то за двадцать только перевалила.
– А ну, двадцать!? – изумился Семен.
– А как ты думал, сынок? Если ты там, на фронте, своего хлебанул, так мы тут за тобой не отсиживались. Мы тут с бабьем такого наворотили, вам, молодым, еще поднапрячься надо. Это они сейчас, бабы, бабами стали, вас видя, сердцем отошли, а в войну хуже всякой скотины жили. А у Варьки-то сердца не хватило, уж горе каждого она перевидала и пережила.
  Замолчал дядя Гриша, и Семен больше ничего не спросил. А в тишине то ли снег скрипел, то ли сани скрипели. Да звезд стало полный небосвод.
5.
К часу похорон, так Семен с утра сказал, все были в Правлении. Подъезжать к такому дому было не принято, пошли пешком. Все шли за Семеном, весело и шумно, обсуждая по пути дела, да  воскресное кино в клубе. Было, на удивление, по-весеннему тепло, и казалось, вот-вот начнет таять. Все они молодые, тулупы нараспашку, и старик Савелий едва успевал за ними. Свернув к дому, вдруг стихли. Улица была полна народа. Семен оглянулся, все спешно оправились, подтянулись, и только тогда шагнул вперед. Народ расступился, пропустил их к дому, и другая молодежь, бывшая здесь, невольно подтянулась к ним. А вскоре вынесли Варвару и поставили у дома перед всеми. Вышел отец Варфоломей в легкой сутане, крестясь и молясь.
Мать Варвары стояла рядом и безслезно прощалась с дитем своим. Как все стихло, вышел к гробу старый Макар Пряхин, взглянул на Варьку и сказал:
– Вот, люди, нету нашей Варвары-то. Ты уж прости, Варвара, души наши. А уж особо меня прости, старого.
И упал вдруг старый Макар перед гробом Вари на колени, лишь рукою успел упереться в него.
Бросились к нему Варфоломей и Егор Сохатый, подняли и увели в сторону.
Люди зашевелились вокруг, надо было начинать.
Мать подняла глаза свои, больные от горя, словно искала защиты. Несколько женщин увели и ее.
Кто-то шепнул Семену, что надо бы Варвару немного пронести от дома.
– Конечно, – сказал Семен, и в пример другим скинул тулуп в сани для подвоза, и первым встал у гроба, смахнув с орденов неведомо что. Другие последовали его примеру, и молодые и красивые, понесли свою сверстницу в ее последний, земной путь. И тихий перезвон медалей на их груди, словно Колокольный звон, служил на прощание ей.