Это имя я время от времени видел, когда еще работал в железинской районке, под очень живыми и, я бы сказал, изящными заметками, репортажами, зарисовками, рассказывающими о ходе строительства ЭТЭК (ударной Всесоюзной комсомольской строки) в казахстанской республиканской молодежке «Ленинская смена». А 1980 году судьба меня самого занесла в Экибастуз, «столицу» того самого ЭТЭК. Причем, приехал я сюда с твердым намерением устроиться электросварщиком на какую-нибудь из многочисленных строек. Районка с ее маленькими заработками, жизнью от получки до получки и бесконечными поездками по селам и аулам мне до чертиков надоела. Экибастуз тогда «гремел» на всю страну, и здесь можно было хорошо заработать где угодно: на строительстве ГРЭС, бурно возводящегося жилья, монтаже железнодорожных путей в угольных разрезах. В том, что куда-нибудь устроюсь, абсолютно не сомневался: сварщики требовались повсюду, а варить я за минувшие восемь лет совершенно не разучился, проверял неоднократно во время тех же командировок по совхозам. Остановился у своей двоюродной тетки. Буквально на второй день шел по улице Строительной и увидел за рулем неспешно едущей «Нивы»… Кишкунова Леонида Павловича! Он к тому времени был переведен сюда из Железинки редактором газеты Экибастузского сельского района «Вперед» (город обзавелся своей газетой – «Заветы Ильича», отпочковавшейся от районки вместе с основным ее творческим костяком во главе с редактором Павлом Ильичом Оноприенко, бывшим собкором областной «Звезды Прииртышья» по ЭТЭК, выходцем из железинского же «Ленинского знамени»). И Кишкунов меня тоже увидел. Он суматошливо замахал рукой, замотал головой, показывая, чтобы я подошел к ближайшей остановке, куда и припарковал «Ниву». «Блин! - подумал я, направляясь к машине. – Сейчас будет звать в газету. Ни за что не пойду!». Сел к нему в машину, мы тепло поздоровались. Кишкунов сказал, что едет на обед, пригласил к себе. Там, за пельменями под водочку с огурчиками, он все же и «сосватал» меня вновь на работу в редакцию на должность завсельхозотделом, как я ни отнекивался. Кишкунов давил мне на сознательность («Ну ты пойми, работать в газете некому!»), соблазнял тем, что запросто выбьет для меня квартиру и вообще чуть ли ни редактором через год-другой сделает. «А-а, "сварным" я всегда успею поработать! - подумал я. - А тут новая газета, новые люди. Город, наконец. Интересно ведь!» Уже на следующее утро я вышел на работу, и в тот же день разбитый «уазик» уносил меня по тряской грунтовке все дальше и дальше от города в какой-то совхоз – кажется, «Аккольский», за репортажем со стригального пункта. «Все повторяется! – запоздало раскаивался я, затягиваясь «Примой» и неприязненно всматриваясь в проплывающую за окном машины выгоревшую под лучами белого беспощадного солнца, всю в мелких сопках, экибастузскую степь. В Железинском районе хоть березовые колки были, сказывалось соседство с Сибирью. Про любимый мной Иртыш я уж молчу… В штате экибастузской районки тогда работали заместителем редактора русской газеты Бактыбай Мусатиров, «сосланный» сюда за какую-то провинность из райкома партии, впрочем, вполне безобидный и даже, пусть коряво, но сам пишущий пожилой невысокий казах с изрытым оспой лицом; еще один заместитель редактора, ведущий переводной вариант газеты - «Алга», что и означало на казахском «Вперед», Амангельды Кантарбаев; заведующая отделом писем симпатичная казашка Алия Рахимбаева, высокий и жилистый фотокорреспондент Николай Мякинький, еще несколько человек технического персонала. А вот ответственного секретаря не было – его обязанности исполнял сам Кишкунов. Я был принят коллективом вполне доброжелательно, и уже через неделю-другую мне казалось, что работал здесь всегда. Редактор вынужден был часто бывать в райкоме и райисполкоме на различных заседаниях, периодически выезжать в Павлодар - в облполиграфиздат, что отнимало у него много времени. А газета выходила три раза в неделю на четырех полосах, значит, редактору надо было в неделю смакетировать 12 полос, это кроме правки поступающих материалов и написания своих. В общем, Кишкунов все время искал, кому бы «сбагрить» секретарство. И нашел. Однажды он привел в нашу рекреацию на четыре стола невысокого и плотного, с заметным брюшком мужичка лет сорока явно неславянской наружности, с маленькими и веселыми черными глазами, большим красногубым смеющимся лицом, обрамленным черной бородкой-эспаньолкой. - Знакомьтесь: наш ответственный секретарь Алим Бабетов, - довольно сказал Кишкунов. Он показал Бабетову его стол, передал строкомер, тощую папку с материалами очередного номера, стопку незаполненных макетов и ушел к себе. Вот тогда я сразу вспомнил эту фамилию, которую часто видел в «Ленинской смене». Алим Бабетов, производное от брака казаха с татаркой, оказался очень общительным человеком, прекрасным рассказчиком, настоящей душой нашего небольшого коллектива. Журналистом он был от бога. До нашей районки успел поработать во Фрунзе – если не ошибаюсь, в тамошнем ЦК ЛКСМ кем-то вроде сегодняшнего спичрайтера, в Алма-Ате – в штате республиканской молодежки, публиковался в ряде серьезных изданий, в том числе в популярном журнале «Смена». Потом был направлен в Экибастуз собкором от «Ленинской смены». Бабетов при его способностях мог сделать неплохую карьеру, но ему всегда и везде мешали его пристрастие к выпивке и необузданный азиатский нрав, который пер из него буквально после первой же стопки. После одного из скандалов, затеянных им не то в горкоме комсомола, не то горисполкоме, Бабетова из собкоров молодежки «ушли», вот так он и оказался у нас. Поскольку мужики в нашей редакции тоже были не дураки выпить (за исключением редактора – мало того, что положение обязывало, ему еще и больной желудок мешал), компания у нас образовалась развеселая. Сейчас я просто обязан сделать небольшое отступление от темы. Хотя – почему отступление? Напротив – углубление в нее! Увы, означенной слабости – возлияниям, были подвержены большинство районных газетчиков, каких я знал, не исключая и автора этих строк. Не знаю, чем это объяснить: то ли тем, что ни одна из поездок корреспондентов в совхозы района не обходилась без того, чтобы руководители хозяйств не накрывали для них «поляну» - так, на всякий случай. И отказаться от застолья, с одной стороны, было неловко, с другой – а зачем было вообще отказываться? Ведь в районах, где я работал, как и во всей необъятной стране, пили на всех уровнях, по любому поводу: после любого мало-мальски значительного партийного, советского, хозяйственного форума или совещания, по поводу начала весенней полевой кампании и завершения оной, окончания стрижки овец, на сенокосных и простых субботниках, воскресниках, на различных конкурсах мастерства – доярок, механизаторов, стригалей, и пр., и пр. И все считали своим долгом угостить корреспондента: тогда пресса была влиятельным инструментом органов власти, и журналистов таким образом пытались или отблагодарить за предыдущие публикации, или задобрить перед готовящимися. Но чаще все же угощали просто так, от душевной широты. А поскольку районщик, в отличие от журналиста областной, тем более – республиканской, центральной прессы, вынужден был «гнать и гнать строку», так как в штате районной газеты обычно работали всего четыре-пять пишущих человек, которым надо было еженедельно заполнять по двенадцать газетных полос, то и в совхозы он отправлялся не реже одного раза в неделю, а порой и чаще. И почти всегда эти выезды заканчивались возлияниями. Я сейчас только диву могу даваться: это каким же надо было обладать здоровьем, выносливостью, чтобы на следующий день с больной головой садиться за письменный стол и строчить, строчить, строчить… Увы, немало газетной братии при этом элементарно спивалось, судьбы их ломались, они гибли. Хорошо было тем, как ни парадоксально это звучит, кто чем-то болел, из-за чего просто не в состоянии был выпивать. А вообще не пьющих среди районных газетчиков практически не было. Причем, прослеживалась такая закономерность: чем способнее, талантливее был журналист, тем больше он был подвержен этому недугу. Случались и пьющие бездари, но таковые долго задерживаться в редакциях не могли: кто будет работать за тупого алкоголика, когда каждое перо и без того на вес золота? Но вернемся в нашу компанию. Обычно мы старались «отписаться» в очередной номер в первой половине дня, желательно – к обеду. Бабетов, к тому времени смакетировавший очередные полосы (делал он это быстро и красиво, сверстанная по его макетам газета, надо признать, выгодно отличалась от той, что делал Кишкунов), ближе к двенадцати кричал из своей половины рекреации: «Нет, мужики, у вас совесть есть, нет?». А на столе у него уже лежал его вклад: пара мятых рублей или пригоршня мелочи. Приносил свою долю Кантарбаев, шарились по карманам мы с Мякиньким, а если денег не было, выканючивали их в долг у добрейшей бухгалтерши кореянки Веры Тимофеевны Ким. Потом кто-то из нас шел в магазин за углом и возвращался с несколькими «огнетушителями» и скудной закуской. К нам нередко присоединялись пара инженеров из "Шахтостроя", "Казтеплоизоляции» - эти предприятия, а также еще отделение КГБ вместе с нашей редакцией располагались под одной крышей трехэтажного, наполовину жилого здания на тихой улочке Матросова, и у нас начинался «обед»… Кишкунов, нередко обнаруживая нас к концу дня уже соловыми и держащимися - чтобы не свалиться, - за углы столов, багровел и начинал орать, что разгонит всех к чертовой матери и сам будет делать газету. Как же, разгонит! Редактор не хуже нас знал, что без нас он ничего не сделает, и что назавтра мы как огурчики – правда, зеленые с похмелья, - вновь будем на своих местах, дописывать материалы, допечатывать снимки, дорисовывать газету. Но если случался перебор, то кто-то уходил и в загул на несколько дней, что создавало для газеты серьезную проблему. Кишкунову это надоело, и когда Бабетов как-то по пьянке чуть не отлупил сначала тишайшего Мусатирова, а потом и его самого, он, наконец, уволил Алима. Бабетов из редакции ушел. Но не из моей жизни. К тому времени мы с ним успели сдружиться, а поскольку и жили в одном микрорайоне - между нашими домами была всего сотня метров, - то часто бывали друг у друга. Нашим женам это не нравилось, поскольку разве могли уважающие друг друга «матерые» журналисты, каковыми мы взаимно считали друг друга, встречаться просто так, «на сухую»? - Слушай, старина, у меня фашизм начался, - со смехом жаловался мне потом по телефону Бабетов (у него жена была немка). – А у тебя как? - Полный газават! – ответствовал я. И мы на какое-то время становились белыми и пушистыми. Алим куда-то пропадал, я с головой окунался в работу. К тому времени я был на самом пике производительности. Писал много, причем не только в свою газету – в Экибастузе выходило несколько газет. Писал я также и в областные и республиканские газеты, на радио, – не было месяца, чтобы в мой адрес не приходило несколько почтовых денежных переводов, обычно на 20-30 рублей, а как-то даже на целых 90. У Алима, похоже, был нюх на такие вещи. Он тут же обнаруживался, как черт из табакерки, также, впрочем, как и в дни выплаты зарплаты, и наша троица (с собой забирали еще и Мякинького – нам не хватало его скрипучего смеха) заваливалась в пивбар или оккупировала уличную пивную бочку на колесах. Алим так и не нашел себе больше в Экибастузе работу – ни в одну из газет его не брали. Правда, как-то он устроился на железнодорожный переезд – поднимать-опускать шлгабаум. Но и там сотворил что-то непотребное, и его попросили на путях больше не появляться. Он практически сидел на шее у своей жены, завуча одной из школ. Она его периодически выгоняла из дома. Алим, пошатавшись по только ему известным адресам, возвращался обратно и горячо обещал жене написать или киносценарий, или документальную повесть, что от него «давно ждут в Алма-Ате». Он и в самом деле садился потом за письменный стол, долго и упорно что-то писал, переписывал, давал и мне почитать фрагменты – это действительно было похоже на сценарий фильма про героев труда ударной комсомольской стройки. Но закончить Алиму этот шедевр почему-то никак не удавалось, а потому он искал разные другие способы заработать. Как-то умудрился договориться с руководством Экибастузского ПАТП о строительстве декоративного чугунного заборчика, которым надо обнести молодые сосенки, высаженные у предприятия вдоль дороги. Алиму пообещали за этот забор полторы тысячи рублей. Я как раз ушел в отпуск и хотел, как обычно, уехать порыбачить к себе в Пятерыжск. Алим уговорил пойти к нему в бригаду. На «подхват» мы взяли еще и где-то подобранного Алимом запившего и выгнанного со стройки дагестанца по имени Шукур. Втроем, а чаще – вдвоем с Алимом, поскольку Шукур периодически исчезал, мы за две недели собрали из чугунных секций и поставили на заливную бетонную ленту этот чертов забор. Буквально в десятке метров от него пролегала одна из оживленных транспортных магистралей Экибастуза, по которой время от времени проезжали и несколько маршрутных автобусов. Когда голые по пояс и обливающиеся потом смуглый и пузатый Алим и я, тогда еще стройный, и обгоревший на солнце до цвета вареного рака, несли очередные носилки с бетонным раствором, а мимо проходил автобус с пассажирами, мы дружно отворачивались, чтобы нас никто не узнал. Все равно узнавали, и по городу среди пишущей братии поползли ехидные смешки, что Бабетов с Валеевым открыли свою ударную стройку. Когда получали расчет за работу, нас обманули – выдали ровно половину от того, что обещали. Алим, будучи вне себя, пнул одно из звеньев забора, и оно охотно свалилось, выворотив с собой и тонюсенькую бетонную ленту. Мы как будто предвидели эту «лажу» с расчетом и клали фундамент прямо на землю, а не в траншею. Так что остальная часть забора со временем свалилась без постороннего вмешательства, думаю – к немалому изумлению жуликоватого руководства ПАТП. Потом я уехал в Сибирь, и Алим надолго выпал из моей жизни. Пока однажды не раздался междугородный телефонный звонок и я, не веря своим ушам, услышал в трубке знакомый смех и сочный баритон: «Нет, у тебя совесть есть, нет?». Да, это был Бабетов. И звонил он из Улан-Удэ. Какой-то необъяснимый виток судьбы забросил его из солнечной Алма-Аты, куда Алим вновь перебрался в начале 90-х из Экибастуза, в морозную снежную Бурятию. -Слушай, старина, - басил в трубку Алим. – Я тут работаю в республиканской газете «Бурятия», всем тебя расхвалил, какой ты юморист и фельетонист, под тебя готовы создать отдел. И Светке твоей найдем работу. Давай приезжай, а? -Но как ты меня нашел? -Брось, или ты забыл, кто я! Мне как раз надо было ехать на экзаменационную сессию в Алма-Ату, и мы договорились, что я на день-другой залечу в Улан-Удэ. Дело было в марте. Столица Бурятии неожиданно встретила меня таким же тридцатиградусным морозом, который остался у меня дома далеко на Севере, в Эвенкии, еще подумал: «А здесь-то с какой стати?». И тут же забыл про это, так как был потрясен увиденным из автобуса памятником вождю мирового пролетариата на центральной площади Улан-Удэ. Такого я еще не видел: на постамент была водружена просто одна иззябшаяся и чудовищно огромная ленинская голова со снежной шапкой на лысине. Еще бы шлем на нее – и готовая каменная иллюстрация к сказке Пушкина про Руслана и Людмилу! С трудом нашел редакцию, с полчаса дожидался Алима – аксакал казахстанской, а теперь еще и российской журналистики явно не спешил на работу. Наконец, увидел знакомую коренастую фигуру с торжествующе выпяченным животом, неспешно поднимающуюся по парадной лестнице на свой этаж. Мы обнялись, похлопали, как полагается, друг друга по спине. Алим оставил меня в своем кабинете, вернулся минут через десять и сказал, что меня ждет редактор. Я за это время полистал «Бурятию», в которой мне, возможно, скоро придется работать. Газета понравилась, воодушевляло и то, что рядом – Байкал, куда, как уверял меня Бабетов, они летом выезжают всей редакцией чуть ли не каждые выходные. К редактору пошли вместе. Он сообщил, что доверяет мнению Бабетова, и хотел бы взять меня на работу. Но вот насчет жилья ничего конкретного сказать не мог. Правда, пообещал место в семейном общежитии. Это тут же охладило мой пыл. В столице Эвенкии Туре я, после долгих мытарств, наконец-то получил просторную трехкомнатную квартиру и уже приватизировал ее. А тут придется все начинать заново. Более того, моя «Советская Эвенкия», несмотря на сотрясающие страну катаклизмы, даже перестав быть партийным органом, финансировалась администрацией округа довольно устойчиво, потому что была единственной газетой на весь огромный регион. А редакторат бывшей обкомовской «Советской Бурятии», оставшейся без партийной опеки и ставшей просто «Бурятией», постоянно пребывал в мучительных раздумьях, где найти денег на выплату зарплаты, гонораров, расчетов с типографией, с коммунальщиками… Я все же вежливо сказал, что подумаю над предложением бурятов. Бабетов тут же отпросился у редактора: «Ну, шеф, ладно тебе, друг же, вон он аж откуда залетел! Мы пошли, ладно?». И мы поехали к нему на редакторской машине. Сначала заехали в какую-то приземистую халупу, прятавшуюся на задворках многоэтажного жилого массива. Алим сказал, что это жилище его теперешней жены. -А кто она? – поинтересовался я. - Помнишь, в Экибасе меня гнобили фашизмом, а тебя газаватом? Не знаю, что у сейчас у тебя, а у меня – конкретный буддизм. С буряткой живу. Вот такая баба! У нее полно родни в селах, без мяса никогда не сижу. Сейчас кое-что заберу, и поедем в общагу, посидим. - А почему не здесь? - Нет, здесь мы зимой не живем, топить надо. А в семейной общаге у нас комната. Нормально, старина, жить можно, вот увидишь! Посидели мы в тот вечер и большую часть ночи хорошо. Сожительница Алима, маленькая и смешливая бурятка, и вправду была нормальная тетка. Во всяком случае, за столом от нас не отставала. Поговорили, похохотали, попели. Алим привел коменданта общежития, познакомил нас, сказав на ухо, что это от него будет зависеть, какую мне здесь со Светкой дадут комнату – пониже или повыше, поменьше или побольше. Но я уже знал: в Улан-Удэ мне не жить и не работать. - Нет, без дураков: переезжай сюда, старик, ладно? Мы с тобой такую газету забабахаем, все конкуренты позеленеют от зависти! – провожая меня на следующий день в порту, долго не отпускал мою руку Бабетов. Я тогда еще не знал, что прощаюсь с ним навсегда – Алим ведь всегда и везде «выплывал» из любых, самых чудовищных ситуаций, таким он был неугомонным, целеустремленным и жизнелюбивым человеком. Я потом отписал ему, что у нас со Светланой все хорошо в Эвенкии и срываться нам просто нет резона. Алим не ответил, и снова наша связь прервалась. А уже в начале двухтысячных, будучи в Томске на семинаре победителей межрегионального конкурса СМИ «Сибирь – территория надежды», я познакомился с работницей пресс-службы администрации республики Бурятия, обрадовался и спросил, знает ли она такого журналиста по имени Алим Бабетов, и живет ли он еще в Улан-Удэ. Моя визави как-то странно посмотрела на меня, помолчала и сообщила, что Алим уже несколько лет как вообще не живет. -Как?! – только и выдохнул я. Все оказалось до обидного просто и в то же время страшно. Заснул с сигаретой, постель загорелась, и он задохнулся в дыму. Бедный Алим, ему ведь было не больше пятидесяти. Я всегда считал, что судьбой ему уготовано было стать писателем... А оно вон как повернулось. И тут уж ничего не попишешь...
C интересом прочитала Ваш рассказ, Марат! В те времена, которые Вы описываете, я работала собкором ""Ленинской смены" по Павлодарской и Целиноградской областям. Алима Бабетова тоже помню, хороший был мужик, одно время он у нас был корреспондентом по Экибастузу, только вот его сгубила пьянка, впрочем, как и некоторых моих коллег по "Ленсмене". Писали ли Вы в те годы про комсомол? Может, напишите воспоминания? Мне бы очень хотелось к 90-летию комсомола выпустить книгу. Всего доброго, жду ответа.
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
