Прозаик, публицист,  издатель. По профессии – врач. Автор ряда книг и исследований, посвященных болевым темам современности.

Живет в Алматы.

Боль.

Культура боли

(Из новой книги “Война против пустоты угнетательной цивилизации. Победа.)

Периоды чувства горя от самого себя – это самообличение внутрен­него хаоса. Хаос говорит: не задавайся, ты тоже частица хаоса. Я как персоналист есть принадлежность не только порядка, но и хао­са. Но моя жизнь не принадлежит всецело хаосу, моя личная жизнь – это то, что я сумел прояснить в себе, мой труд по созданию основ для уважения к самому себе, которое я воспринимаю как награду за труд.

Когда хаос набирает во мне силу, он атакует саму мою душу, и мне больно. В боли я не понимаю происходящего, в боли происходит битва моей души и хаоса. И когда я выхожу из состояния горя, это оз­­н­а­чает, что моя душа отразила атаку хаоса.

Мне не было известно другое отношение к боли, нежели отрицательное. Начиная эту гла­ву, я по-прежнему обеими ногами стою в отрицательном отношении к бо­ли, но впередсмотрением интуиции осознаю, что боль достойна пристального, внимательного отноше­ния, что боль не есть враг. Боль – неизменный спутник персонального существования; боль, как сигнальщик, вопит о нарушении заведенного порядка су­ществования, а в беспорядке существования и боль чужда коллективному существованию, чужда гармонии коллективного существования. В коллективизме, персонализме боль значит нечто другое. Боль ничего не сообщает о персональном существовании, боль постоянна. Если б не бы­ло боли в персональном существовании, персоналисту нашего толка не оставалось бы ничего, кроме как одичать, стать бездомным животным. Боль сохраняет жизнь в персона­лизме. Как видно, совершенно разные назначения у боли в этих совершенно разных спо­собах существования.

Боль бессмысленна. Боль отупляет, боль ослепляет. Боль – нечто пустое, чисто чувст­венное. Но я догадываюсь, что при своей бессмысленности боль, душевная боль, неотменима. Боль не только неотменима, но и необходима: боль не только признак продол­жающейся жизни, но и топливо жизни. Вот до этого нужно додуматься – почему в персо­нализме боль есть топливо жизни.

Здесь нелегко ориентироваться: клише известной мне жизненной культуры, которая вся насквозь коллективистская и которой боль тотально чужда, не дают ориентироваться – как густой туман не дает видеть. Нужно проглядеть туман, найти предназначение боли в том образе существования, который я веду всю свою жизнь – неразлучно с болью.

В классическом коллективизме боль вызывают атаки извне культуры: война, эпидемия, ут­раты. В классическом коллективизме мир обжит, весь назван и весь понятен. В классиче­ском коллективизме боль вызывается повреждением классического мироздания. Образ существования обретает свойства классичности именно тогда, когда из существования устраняются внутренние причины для страха и боли.

Наш персонализм начинается со страха и боли, наш персонализм берет начало с поры тотального разрушения нашего классического мироздания (номадизма). Культура спло­ченности замещается бескультурьем разобщенности, философия которой – релятивизм. Я совершенно не понимал, почему в наше время каждый по-своему прав. Разговаривают два человека, горячатся, спорят, а потом, заканчивая разговор и пожимая друг другу руки, искренне и дружески признают: в том, что вы утверждаете, безусловно, есть доля истины. В “Освобождении духа” я называл это разделенное состояние правды жизни сегментиро-ванностью истины. Но как тяжко жить в мире, где истина существования сегментирована на миллионы осколков!

Когда я начинал жить, я до сумасшествия не понимал, как два взаимоисключающих мнения могут быть одновременно правдивыми. Я был уверен, что релятивизм (тогда я не знал этого слова, но знал его суть) – сплошная ложь. Что люди, исповедующие реляти­визм, тотально притворны и фальшивы.

Релятивизм ликвидирует принцип существования незыблемых жизненных канонов, пу­теводных вешек. Разрушает самые основы жизни человека: незыблемые в культуре прин­ципы устройства семейной жизни, воспитания детей, отношений с миром. Релятивизм диспергирует мироздание национальной культуры до состояния пыли. В релятивизме гос­подствуют безбожие и равнодушие.

Я думаю, что релятивизм – прибежище трусливых. Тех, кто в коллективизме со­ставляют массу, тех, кто в коллективизме глядят на национального героя снизу вверх и как могут (могут, но только в воображении) подражают герою. Ведь с разрушением классиче­ского мироздания люди все равно продолжают жить, но меняя философию – подданство существования.

Здесь нужно продвинуться дальше идеи о сегментированности в наше время единой коллективистской идеи. Правда сегментирована; действительно, “каждый имеет право на свою точку зрения”, но что получается, когда это право становится действительностью? Когда я относился к состоянию сегментированности правды с безусловным уважением (с безусловным уважением к суверенности каждого человека), я не вполне осознавал, что начальная и очень длительная пора персонализма – пора личного культурного ненастья.

Когда каждый имеет право на свою точку зрения, тогда право на свою точку зрения попирает возможность взаимопонимания. Всей своей возможностью. Тогда в социуме меня­ется воздух – дух сотрудничества, свойственный коллективизму, меняется на дух разъе­диненности. Когда право на свою точку зрения становится почти каноном, тогда в социуме царствует и правит дух одиночества. Право на свою точку зрения никогда не становится тоталь­ным, не может стать действительным каноном существования (в счастливой семье всегда один из двух откладывает подальше свою точку зрения, иначе это не дом, а война), но так отравляет жизнь, что делается тошно. В этом темном и злом мире одиночества мы порой набредаем на микрооазисы жизни (когда по совпадению случайностей делается возмож­ным стать примирительным, уступчивым, благодаря чему возникает дружба), но дружба и счастливые семьи видятся исключением из правила.

Очень больно, мучительно жить в релятивистском хаосе. Там всюду пустота и тьма. Населенный город без единого электрического огонька. Однажды мне пришлось прошагать несколько километров по черному городу. Этому предшествовали некоторые события, которые принято называть горестными, я был в чувственном шоке, мне хотелось рыдать, но я, как мог, думал. Почему я остался один? Почему за меня никто не вступился, не подал голоса? Одиночество мое было тотальным, я был одинок всем сердцем, и мне было больно той болью, при которой знаешь: нет на горизонте ни единого человека, кто мог бы пригасить пламя боли. Тогда мне было 20 лет и я не знал, что значит в жизни слово “конформизм”.

Теперь имею некоторое представление. Конформизм – выражение в поведении философии релятивизма. Поскольку в релятивизме нет культурных основ, в конформизме, соответственно, нет принципов. Легко существовать законченному конформисту: это че­ловек своего времени, соответственно, это человек, притягивающий внимание, известный. Конформизм – масс-культура эпохи релятивизма, законченный конформист – идол масс.

В русском языке красивому слову “конформизм” соответствует некрасивое из-за своей откровенности слово “приспособленчество”. Откровенность этого слова помогает обна­ружить тотальную непоступочность конформистского поведения, тотальную непобедительность конформистского духа. Если во всяком классическом образе существования на авансцене действуют герои, то в культурной разрухе там маячат фигляры; героичность и конформизм антагонистичны; если герой – конкретный идеальный человек конкретной культуры, то приспособленец – законченная скотина. Эти формулировки – трюизмы, но я обнаруживаю их тривиальность через труд рассмотрения своего мира.

Правда и релятивизм – день и ночь. Разве можно вышагать из ночи в день? Ночь сме­няется днем по воле Создателя. По чьей воле людская ночь сменяется людским днем?

Холоп-конформизм всеми возможностями утверждает своего повелителя, в релятиви­стском мире даже дети знают: правды в жизни нет! Один только солдат божественного порядка продолжает сражение в тотальной оккупации врагом-релятивизмом. Этот одино­кий солдат – боль. Боль существования.

Очень трудно узнать в душевной боли голос своей совести. Не в том положении, в каком я сейчас нахожусь – в специально отведенном времени, работе, – а в процессе больного существования, больной жизни, в самом пламени боли. До самой этой работы я не знал сущности душевной боли, знал одно: я должен написать главу “Культура боли”. Но не знал самой главы. Знал: эта глава потребует предельной концентрации. Ради ясности ума и способности к предельной концентрации на время прекратил питаться – в состоянии полного поста я писал “Казахскую ментальность”; тогда было подобное положение: я почти ничего не знал наперед.

Культура боли. Что может быть культурологически перевернутее, чем культура боли? Непроясненнее. Всматриваясь в это явление, обнаруживаю, что культура боли – это куль­тура героического сознания, и в этом смысле культура боли не чужда традиционной куль­туре. Культура боли – это культура длительного и мощного напряжения: ежевечерний за­бег на длинную дистанцию, в котором сердце выпрыгивает из груди и мнимо смертельно не хватает воздуха – и самоуважение, радость тела, когда дистанция побеждена; созна­тельный и длительный отказ от пищи, в котором становится возможным не только прочув­ствовать, но и уразуметь назначение победы воли над жалобами тела; напряжение чтения страница за страницей толстой книги, трудной для понимания, и праздник конспектирова­ния этой книги, когда все страницы прочтены и поняты, а иные строки выделены каранда­шом. Я начинаю понимать боль и уважать назначение боли; пости­гая боль без ненависти к боли, без страха перед болью, мало-помалу узнаю, что чувст­венность мироздания – это человеческая чувственность; это счастье, что я все еще могу испытывать боль и при этом не слепнуть от боли, не глохнуть. В уважительном отношении к боли можно каким-то образом постигнуть, что боль может дать знать: жизненная задача всякого человека – стать уникально незаменимым элементом культурного универсума. Стать частью того культурного порядка, в котором нерушимо упорядочены движения планет и светил, упорядочены пробуждения солнцем спящей в холода природы, упорядочена пре­допределенность праха вновь обрести витальность. Каждый родившийся человек обла­дает собственным и неразделимым жизненным поручением, но отнюдь не каждый, а единицы достигают совпадения своего образа существования с жизненным поручением; до совпадения жизни и поручения существование полно боли; боль – человеческий язык универсума, испытание порядком универсума твоей воли стать частью универсального по­рядка. Иными словами, испытание болью и испытание на мужество прожить болевой пе­риод существования, испытание на осмысление боли есть катарсис, после которого боль существования может уступить место счастью существования.

Это счастье – испытывать душевную боль; покуда есть боль, можно верить, что катар­сис продолжается, что ты еще не оставлен вниманием универсума, на тебя еще глядят, от тебя еще чего-то ждут. Это действительно счастье, ибо жизнь устроена крайне серьезно: тьмы людей списываются со счета задолго до того, как от них отлетит дыхание. Об этом прямо сказано в священных писаниях, и в этом смысле господство релятивизма есть от­кровенное господство сатаны. Я называю время катарсиса временем, в котором есть протекция Бога, а пору испорченного катарсиса – безвременьем лишенности протек­ции Бога.

Отсюда понятно, что культура боли противостоит, противодействует напору пустоты житейской породы. Сражение с пустотой подобно сражению подземного рабочего с горной породой; житейская пустота есть пустая, ничего не значащая порода, а в серьез­ном человеке всегда есть нечто, что побуждает его рубить породу, и это побуждение есть неизвестный до поры до времени персональный канон существования серьезного челове­ка. Пустота – не вакуум, не безлюдье, но людская деятельность, лишенная порядка и смысла, деятельность, которая ничего не значит. Именно в проживании боли – рубке пус­той житейской породы – рождается канон собственного существования: не обрести свой канон без сражения.

Совестно серьезному человеку смотреть фиглярские театральные представления. Со­вестно читать или лживые, или вульгарные газетенки. Совестно смотреть дурное телеви­дение. В одурневшем мире нет порядка, свойственного классически культурному миру, нет соответствия тому неведомому, но классическому порядку, который дан серьезному человеку в его персональности, в жизненном поручении. На время становится невозмож­ным жить в том мире, где театр насквозь фальшив, газеты лживы, телевидение дурно (не­выносимо болевой период существования). Но это – окружающий мир. Как целый мир не может не быть больше индивидуума? Разве бывало от сотворения мира, чтоб весь мир не был всегда больше, чем индивидуум? Конфликт между совестью (в наше время – персональностью) серьезного человека и раскультурившимся вследствие разрушения канона существования миром неизбежен.

Все вступают в конфликт с нашим миром, нет подростка, который бы не состоял в кон­фликтном раздрае с миром, но не все, а единицы выдерживают испытание болевым периодом. Ничего не остается достоверного в жизни, кроме совести, в этом невыносимо бо­левом периоде.

Совесть и громада неизвестного мира. Совесть неизвестна – что это? зачем это? – и неклассичный мир неизвестен. Это разрушение знания о себе и мире естественным обра­зом губительно: нет подлости в том, чтобы остаться вместе с миром – к этому побуждает инерция исторической культуры. По инерции истории, не по своей воле мы де­лаемся принадлежностью пустоты.

Почему боль – топливо настоящей жизни? В том, что боль – топливо жизни, я теперь убе­жден – предшествующие размышления как будто целеустремленно подвигали к понима­нию: боль есть топливо жизни. Это новое положение, прежде нечто иное служило топли­вом жизни. В классичном существовании мало боли, и боль там иных качеств.

Наш единый сюжет существования – переживание неклассичности, путь преодоления нашей духовной неклассичности. Не имея органа чувств, специфичного для неклассично­сти, мы переживаем неклассичность через кажущееся беспричинное страдание. Я знаю это по очень длительному опыту болевого существования: я был болен, не зная физических лишений. Очень многие мои современники прожили или все еще проживают беспричин­ную боль существования.

Боль. Это либо просто чувственное сопровождение существования, либо топливо дви­жения и развития. В качестве только чувственного сопровождения процесса существова­ния боль бессмысленна, просто обуза, тягость существования. Боль побуждает. Побуди­тельность – качество топлива. Боль побуждает читать книги, тая суть интереса, расспра­шивать людей, побуждает менять места жительства, жизненные занятия и думать, думать. Никто не может рассказать, что такое боль существования, ничто не способно устранить эту боль. Боль выгорает по мере проживания жизни; то, что поначалу было болью-муче­нием, чувственной лихорадкой, становится ведением, могущественностью. Боль делает наивного и растерянного человека умудренным, обывателя – зрячим. Здесь вспоминается боль Будды, его проживание боли. Боль формирует личную культуру в человеке, показывает, что есть нечто, обращающее частицу массы (людской породы) в личность. Опыт проживания боли,  собственными усилиями по проживанию боли сотворенная культура – высочайшее персональное достижение и бесценное достояние; культура, которая сотворена из пепла боли – это культура, которая сродни, единосущностна с культурой внеперсональной, со­творенной усилиями Создателя – культура ясного отношения к миру.

Явственно: чаще, чем уважение, боль вызывает ненависть к себе. Боль чаще не нахо­дит своего осознания, в нас сидит древний рефлекс избегания боли. Если представить первую встречу с душевной болью как исходный пункт жизни и состояние стабильности как конечный пункт боли – представить путь боли, стили существования с болью, то путь, который сопровождается чувством ненависти к боли, тотальным отрицанием боли, всегда заканчивается тупиковым состоянием оскотиненности, духовной анимализированности. Риск навеки пропасть в канаве оскотиненности – риск не новый, не только перед нами стоит вызов боли. Наша эпоха внутренне сродни всякой другой эпохе культурных пере­мен, в сломах времени всегда и непременно возникает вопрос: возвышаться или опус­каться. “Наши сердца покрыты пеленой, / Что отделяет всех нас от твоих призывов, / И глухотой закрыты наши уши; / 3авеса между нами и тобой...” (Коран, 41, 5). Я понимаю эти строки как признание людской массы в своей порабощенности традициями, которые вы­родились в архаику и рутину существования: в рутине (выродковой традиционности) нет боли, но в рутине нет и жизни. Призыв пророка сломать рутину, начать жить в иной культуре страшно пугает, люди выдумывают тысячи причин, чтобы продолжать существо­вать по-старому (мнимое культурное почитание традиций), а если пророк настаивает, его либо изгоняют, либо убивают. Страх предстоящей боли толкает обывателей на пре­ступления. В этом страхе перед сломом застоявшегося времени таятся истоки ненависти, которая своим адским жаром замещает воздух в безвременье межкультурья. Отсюда ста­новится понятной и простительной бережность людей по отношению к своим устарелым канонам существования; люди тщательно оберегают свои каноны существования даже то­гда, когда почти все понимают, что каноны стали рутиной; каноны существуют до той по­ры, пока сами по себе не рассыплются.

Культура боли – культура сломавшегося времени; культура боли – культура преданно­сти собственной человечности (совести), которая в периоде сломавшегося времени дела­ется единственной опорой существования; культура боли всегда остается исторически неизвестной, предметом открытия поколений, проживающих свои жизни в сломавшемся времени. Если срок жизни эпох традиций – века, то периоды культуры боли – десятилетия.

Но при этом периоды культуры боли не подобны прослойкам глины между пластами поч­вы – напротив, периоды культуры боли есть плодороднейший чернозем, в котором фор­мируются росточки последующей культурной эпохи.

Слом времени переживается именно так, как мы переживаем; наши переживания, на­ши модусы поведения – все предопределяется именно сломом времени, разрушением старой коллективистской культуры. Мы существуем среди обломков, завалов – как на ги­гантской мусорной свалке; какое иное машинально приходящее определение может отразить это положение, кроме пустоты? Пустота – не метафора, пустота – действи­тельность.

Обитатели свалки ковыряются в поисках объедков, примеривают обноски. Обитатели сломавшегося времени не могут иметь собственного модуса поведения, их модус – либо животно-растительное существование, либо подражательство тем, чьими объедками и обносками они пробавляются. Писание книг в этих тягостных обстоятельствах я называю ремонтом времени. Писатель всегда одинок, но в сломавшемся времени писатель одинок беспредельно: в эту пору в принципе можно не напрягаться, не писать, потому что писа­ние в такую пору – ни для кого. В сломавшемся времени писание перестает быть литера­турой, делается сродни строительству ковчега – собственного достоинства. Писатель очень далек от окружающих в этом времени, но мысль хочет быть выраженной. Мысль не будет услышана, не будет прочитана, но мысль – помимо воли писателя – хочет стать идеей, витающей в воздухе – ни для кого, ни для чего – сама по себе.

Превращение мира в пустоту – что это, как не образ потопа? Культура боли – культура потопа пустотой. Время не повторяет своих событий, иначе это не время; наша пустота сродни пустоте Ноя только пустотой, ничем больше. Всякому, кому хочется сотворить свой человеческий облик, предстоит построить собственный ковчег. При этом никакая книга не может стать другому ковчегом, образов ковчега в нашем безвременье столько же, сколько творящих свой человеческий облик.

Так, приближаясь к пониманию феномена культуры боли, отчетливо представляю, что культура боли есть культура личностного ковчега. Понимаю, отчего будто само по себе становится необходимым быть выносливым, стойким по отношению к телесной боли: за­чем делается необходимым бегать, избавляться от лишнего веса, придерживаться распо­рядка дня – только так становятся кормчими. Культура боли – культура прибежищная, культура в мире Нигде. Культура состояния, когда не с кем разговаривать, некому показы­вать написанное, некому задать серьезный вопрос. Не потому не с кем разговаривать и прочее, что нет рядом разумных людей, но потому, что в этом безвременье каждый по от­ношению к другому делается Никто, делается непроницаемым для взгляда, вопроса. В пору, когда, разрушившись, куда-то исчезает социумная культура, по прошествии некоторо­го периода ошеломленности этим открытием мы внутри себя начинаем создавать свою социумную культуру – ковчежную, прибежищную; люди перестают что-либо значить в эту пору. Все вызывает боль в эту пору; все, что ни есть вовне: жестокость людских отноше­ний, бесчеловечная политика, уродливые публичные представления, откровенная ложь, напирающие со всех сторон, – все вызывает боль, и нужно как-то научиться жить с этим миром, научиться уважать себя, понимая при этом, что уважение к самому себе не может стоять рядом с озлобленностью.

Состояние мира ничего не значит в пору существования культуры в ковчежном состоянии. Мир делается бескультурным действительно – пространством, на необходимое время за­топленным пустотой. Культура собирается в разрозненных ковчегах. Каждый по-своему прав – на самом деле. Как прав каждый судоводитель, даже если иной из них ведет свое судно к крушению. Значит, таково качество его правды, достойной только одного – круше­ния.

Пустота – правда; пустота – не злодеяние. Правда пустоты жизни, правда периода пус­тоты поступательного развития мира. Теперь я знаю: пустота – не моя персональная за­умь, но необходимость: Создатель стер с доски все старые предначертания.

Выше я писал: мир стал пустотой, потому что пространство перестало быть пронизан­ным созидательными идеями и побуждениями. Здесь продвигаюсь дальше: наш мир сде­лался пустотой, потому что сменилась эпоха и культура мира перешла в почковое состоя­ние. Одуряет и дезориентирует нас не столько пустота, сколько хаос, который создают люди массы. В коллективизме люди массы были преданы культу национальных героев, а в бес­культурье переходного периода столь же самозабвенно отдаются стихии низости. Не культурная пустота угнетает, которая сродни пустоте неба, но низость людского окружения. Кроме того, не обладая историческим опытом, мы не в состоянии предвидеть зав­трашний день культуры в почковом состоянии – не в состоянии верить невидимому.

Пора заканчивать это рассуждение. Здесь я понял, что боль – это сигнал совести, через боль совесть правит персональным существованием. Через боль, проживание боли осу­ществляются человеческие трансформации типа “червячок – куколка – бабочка”: боль – индивидуализация существования; проживание боли – самообучение самостоятельности существования; ос­мысление боли – обретение поступочности, или созидательности. На всех стадиях персонального развития боль служит топливом существования.

Конформизм, релятивизм – это из другой оперы – из оперы вырождения коллективист­ской массовой культуры. В коллективизме люди массы не столь известны; исповедание коллективистской культуры окультуривает людскую массу, а пустота раскультуривает. Пус­тота разделяет людей – неминуемо. На тех, в ком есть отвага, чтобы стать человеками, и на тех, в ком такой отваги нет. Это счастье – иметь уделом долгое-долгое проживание боли. Осознание боли как элемента культурного существования вознаграждается бесценным призом – судь­бой.

 1 Целую толпу людей Иисус Христос обратил в свиней (одержимых бесом, что на языке нашего обихода следу­ет называть одержимостью цинизмом).

Полностью материал читайте в журнале "Простор" № 2, 2007 г.