Сижу за решеткой
                     в темнице сырой.
Вскормленный в неволе
                         орел молодой,
Мой грустный товарищ,
                       махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном.
Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно.
Зовет меня взглядом
                      и криком своим
И вымолвить хочет:
                   "Давай улетим!.." 

Отшвырнул статью, подпер  голову рукой, отбивался от грустных мыслей, бередивших душу: "Ну, этот король конфетный какую чепуху несет! Ни логики, ни мысли. Наверное, референт пустоголовый нацарапал, а он подмахнул, не глядя, как делают все начальники. И не стыдятся ставить свои подписи под чужими трудами. Эх, жизнь-то полосатая, как зебра. Полоса черная, полоса белая. И лягается, и кусается, притом, больно, норовит ударить сильнее. И меня лягнула. Одиннадцать лет, от звонка до звонка, на Мангышлаке песок глотал. Летал, ездил за репортажами и очерками. Потом в парламентской газете "Советы Казахстана" пять лет лямку заместителя главного редактора тянул, дневал и ночевал в конторе. Три книги издал. Был на коне, а теперь на хромом стуле. Газету, а она зубастая была, как кость в горле правительству, закрыли. К министру печати, индюку надутому, на поклон не пошел. Он воду мутил, хорошую газету под нож подводил. А я стал бодаться с ним, открытое письмо опубликовал, хотел газету сохранить. Не получилось. Газету закрыли. И передо мной все двери в редакциях захлопнулись. Редактора-проныры пронюхали, что министр на меня зуб наточил. Два года в безработных ходил. Жене было в глаза стыдно глядеть. Хорошо, что в этот журнал случай привел. Тут, правда, гроши платят, но штаны не спадают. Хотя в кармане ветер свистит и блоха на цепи сидит. Не любят начальники гордых, кто спину не гнет, пятки им не лижет. Сбивают с ног, как врагов, норовят в землю закопать. Хамы, пройдохи везде, куда ни глянь. Прохиндеи, подлецы в теплых креслах сидят. И еще зубы скалят: "Если ты умный, то почему бедный?" И в голову олухам не приходит, что погоня за деньгами – это бег за призраком".
И тут ясно голос с плеча мне сказал: "Клинок закаляется в огне, а человек в испытаниях. Ладно, бросай эту статейку, глаза тебе еще сгодятся. Топай на улицу, глотни воздуха свежего. За тучами всегда солнце. Будет еще праздник на нашей улице".
Я глянул в окно, а на дворе играла, танцевала пушистая зима, осыпала город мягким снегом. Казалось, что с огромной небесной яблони слетали на землю дивные белые цветы.
Отложил в сторону нудную статейку, надел свой коричневый, видавший виды, на рыбьем меху, плащ, натянул на свою большую, коротко стриженую голову, черную вязаную шапочку, закрыл дверь кабинетика. Ноги сами понесли меня в небольшой сосновый парк.
Снегопад вдруг разом прекратился, сосны, как бабы-великанши, стояли в белых пуховых платках, широко улыбались. В парке тишина, лишь где-то звонко пела невидимая птаха.
Набирая снег в ботинки, я подошел к огромной, с гладким стволом, сосне, погладил ее по золотистой коре, обнял красавицу. И вдруг она зашумела, закачалась сильно, хотя и не было ветра. И на меня обрушилась лавина снега, он был почему-то горячий и мягкий. И мне стало легко, радостно. Неожиданно на ум пришли удивительные слова, будто кто-то прошептал фразу: "Скромность – это бриллиант, присыпанный пылью". И я громко, на весь парк, повторил эти слова, слетевшие, наверное, вместе со снежинками, этими цветами небесной яблони. И сам поразился их точности, ибо нынче, в дикие, окаянные годы, скромность, действительно, засыпана пылью, затоптана в грязь.
И тут я услыхал оклик: "Эй, Николай!" Недалеко, на дорожке, возле зеленой скамейки, стоял мой старый знакомец, еще с университетских беспечных годков, филолог и книгочей Асыл. На нем модное, почти до пят, черное кашемировое пальто. Пестрый шарф на шее, черный кепон набекрень, из-под него седые волнистые волосы.
Он, Асыл, мечтал некогда стать академиком, поступил в аспирантуру, а судьба бросила в партийный котел, где он и варится больше тридцати лет. Сначала фортуна ему широко улыбалась, быстро он пошел вверх в Центральном Комитете, главном гнезде коммунистов. Стал начальником сектора, потом инспекторам. По слухам, бумаги готовили на повышение. И тут коллега, старый приятель, свинью подложил. Пригласил в субботу в гости, накачал армянским коньяком, три бутылки не пожалел. А когда гость спьянел, вызвал наряд из вытрезвителя. Выпроводил Асыла и сказал: "Там тебя мотор ждет, домой подвезут бесплатно, я договорился".
Асыл прямо в лапы ментам и угодил. Один ондатровую шапку прямо с шевелюрой сорвал, второй ребра посчитал. Утром, правда, отпустили, даже извинились, но бумагу в орготдел, который кадрами партийными ведает, отправили с нарочным. Асыл на службу пришел, а в кабинете, за его столом, вчерашний приятель сидит, брови хмурит, в упор не узнает.
Короче, выговор Асылу влепили, отправили в отстойник, так называли тогда профсоюзы. Пять лет справки он строчил, был помощником председателя, бывало, что и портфель его носил. Потом коммунисты власть потеряли, профсоюзы в тень отошли. Десять партий в стране появилось. Асылу место нашлось в самой большой. Мужик башковитый, не пропал, не потерялся. Начальником контрольного отдела он там. Как говорится, сыт, пьян и нос в табаке.
Вот такая грустная история с моим знакомцем, с которым в одной в общаге почти пять годков проживали.   
Я неторопливо подошел, а он удивленно спросил: "Ты весь сияешь. Что, наследство получил?" А я ему ответил словами: "Скромность – это бриллиант, присыпанный пылью".
– Здорово сказано. Ты что, в книгу мудрых мыслей по утрам заглядываешь? – спросил Асыл. – Чтобы щегольнуть звонкими словечками?
– Под сосной стоял, она и нашептала. Понимаешь, я сам не поверил, просто чудо, прямо голос слыхал.
Асыл, покачав седой головой, недоверчиво улыбнувшись, сказал:
– Мистика. Опять ты фантазируешь. Как может сосна слова шептать? Но это получше всякого наследства. Если в твою голову такое богатство пришло, ты его не теряй, ты записывай, а то память, как решето, не все держит.
А я возразил словами:
– Память – царица времени.
Асыл поднял брови и, подумав, покачав головой, сказал:
– Это же настоящие афоризмы. Сильно звучат, надо книгу издавать, дуй в контору, заноси в компьютер, помолчал и добавил, подняв тонкую руку: – Запомни, кто первым твоим добрым критиком был. Но пока не издашь, рот на замке держи, не распространяйся. Сейчас все воруют.
Чуть отошел, повернулся и сказал:
– А ты все сидишь в журнальчике? Не твой масштаб. Звякни Анатолию Бурскому, он же сейчас большой газетой рулит. Может, и поможет, вы ведь вместе не один год пахали, наверное, пуд соли съели, бочку водки выпили. Или письмо забрось в правительство, обрисуй ситуацию, пускай министру печати холку натрут. Ценные кадры, как ты, на дороге не валяются. Они сейчас, как воздух, нужны. Не молчи, бунтуй, шум поднимай, под лежачий камень вода не течет.
– А-а-а, никогда не стану с рукой протянутой ходить, гордость на деньги не разменивается. А бюрократы – круговую оборону всегда держат. Ворон ворону глаз не клюет.
Асыл покачал головой и молча ушел.      
Через пару дней я встретил его в парке, под соснами. Он помялся, сконфуженно улыбнулся и сказал:
– Старик, знаешь, я по твоей милости две ночи не спал и жене спать не давал. Просмотрели все сборники афоризмов и не нашли похожих, как у тебя. Выходит, что к тебе озарение пришло. Интересная история, кто бы рассказал – не поверил.
– Сосна же мне нашептала.
– Опять ты фантазируешь. Почему мне не шепчет, я в этом парке сорок лет хожу, все уголки знаю. Будущей жене, Свете, вон под той сосной блоковские стихи о Прекрасной Даме читал. Помнишь: "Я сидел у окна в переполненном зале, что-то пели смычки о любви..." 
– Годы – дикие кони, их бег не остановить.
– Точно, фортуна перед тобой пляшет, – сказал Асыл и медленно пошел по белому пушистому снегу, глядя на верхушки сосен.   
...Поэт и философ С., с раздумчивым взглядом, в черной, как у древнего шумера, бороде, встал со стула, внимательно прослушал несколько изречений, оглядел меня, точно пришельца с другой планеты, и сказал, сведя густые, красивые брови:
– Афоризмы в голову не всегда даже поэтам приходят. Хороший, сочный афоризм стоит дороже пустого рассказа или романа. Тебе, наверное, золотая небесная труба протрубила. Надеюсь, в свет выпустишь свои откровения, хотя сейчас это почти невозможно. Везде баксы спрашивают. Раньше авторам гонорары приличные платили, а теперь фигу показывают, норовят три шкуры с них содрать. Вот литература и чахнет. Хлеб и вода – писательская еда. Двадцать первый век – дикий век, все перевернулось вверх дном.
– Ничего, прорвемся, – ответил я, – богачи, хоть и жируют, да себе хомут из денег надевают. Они свободы не знают.
– Давай лучше пропустим по стопарику, – сказал поэт, – у меня есть астраханская водка, земляки привезли. Я же в низовьях Волги, в заповеднике, родился. Там в заливах лотосы цветут. Рыбу руками можно ловить. Рай на земле.
И мы выпили за нашу внутреннюю свободу, закусили лимоном.  
Та зима была щедрой, приветной для меня. Приходил к сосне, обнимал, прислушивался. И каждый раз слетали с небес чудесные слова – небесные кони.
Они, эти волшебные скакуны, рвутся на волю. Предлагаю вниманию читателей часть афоризмов, подаренных мне сосной в зимний декабрьский день.

***
Скромность – это бриллиант, присыпанный пылью.

***
Жизнь – скачки в тумане: утром верхом, на закате –
                                                                   под копытом.

***
Жизнь – паутинка, люди – искры в дождливой ночи.

***
Жизнь – река, порой за ночь меняет берега:
        засыпал на шелковой траве, проснулся на дикой скале.