"Посиделки" 2011
Николай Петрович Зайцев родился 3 декабря 1950 году в г. Талгаре Алматинской области Казахстана. Мастер по изготовлению очковой оптики. В талгарской газете «Звезда Алатау» начинал публиковать стихи, рассказы, статьи. Печатался в республиканских журналах «Простор», «Нива», альманахе «Литературная Алма–Ата», московских «Наш современник», альманахе «ЛитЭра». Автор нескольких книг стихов и прозы.
Лауреат фестиваля «Славянские традиции» – 2009 г.
Письмена на песке
Семён Панкратович проснулся в прекрасном расположении духа. Ещё бы. Вчера он прибыл, инкогнито, в дом отдыха вагоноремонтного завода. Узнав о таком его побеге в неизвестность, друзья-враги из писательского союза (в котором он состоял давно и полноправно) несказанно бы удивились такому вольнодумству собрата – бери путёвку в дом творчества и отдыхай в приятном общении и неторопливых беседах с соратниками по перу, собирай сюжеты и монологи умных людей, потом пригодится.
Но он, через своего соседа-вагоновожатого, купил себе пропуск в совершенно незнакомый мир, чтобы здесь осуществить свой, в тяжких муках созревший, замысел – бросить писать. Это давнее желание казалось неосуществимым, без исчезновения из самой среды (сама такая редкая фауна не может опустеть, только множится), взрастившей талант и привычки писателя и никогда бы не простившей измены этому ремеслу. Никакие выпады из некоего круга совместного обживания мира литературы никогда здесь не приветствовались, тем более одиночные побеги из духовного сообщества. Этого не прощали ни друзьям, ни врагам.
Панкратыч, так его звали в недавно покинутом мире, поднялся из постели и оглядел свой одноместный номер. Как хорошо, просто дух захватывает – никаких пишущих устройств, ни листочка бумаги, ни даже огрызка карандаша. Один, будто в чистом поле. А за окном голубые ели серебрятся в утреннем, робком свете, за ними поляна, наполненная желтизной цветущих одуванчиков, а дальше бор – ели, сосны вперемежку – девственно красив. А ещё виден край водоёма, что большей частью скрыт утренним туманом. Благодать.
Так и хочется скакнуть через окно, поваляться на лугу и, может быть, утонуть в озере. Но теперь гибнуть ни к чему, с писательством покончено, с Панкратычем тоже, остался только Семен – пятидесяти двух лет от роду. У него есть двадцать четыре дня на раздумье о начале новой жизни. Ох, как хочется жить без литсовета, съездов лучших говорунов страны, литфонда и прочих литвсего, где есть эти три буквы. Послать всё это на другие три буквы – это самое лучшее в его жизни решение и он не отступит от него. Хорошо это или плохо, он пока не знает, но настроение чудесное – хочется жить везде сразу: и в Австралии, и здесь, и на Канарах, но такого ещё никому не удалось, а помечтать можно, за это никто не осудит, да и рядом никого нет. И Панкратыча, который исчез в неизвестность, понесло мечтами в дальние дали, будто годы его сократились минимум втрое.
День задавался отличный и Панкратыч, фу ты, Семен, отправился гулять. Дошедши к озеру, он присел на будто специально приготовленный для него высохший пень и стал созерцать водную гладь озера. Вода то и дело всплёскивала по разным местам своего пространства – то играла мелкая рыбёшка (юность не терпит покоя), и Семену тоже захотелось нырнуть в воду и поиграть в догонялки с весёлыми мальками, но прохлада, веявшая от воды, останавливала это его желание.
От взгляда на дивную вечность водного простора зашевелились мысли, и Семен не заметил, как в его голове начала слагаться некая задумчивая сага о счастливом рыбаке, живущем на берегу моря, а, может быть, этого самого озера. Когда он хватился сознанием ненадобности этих раздумий, было поздно, сюжет рассказа образовался, и повествование выходило на завершающую стадию эпилога. Он заволновался, завертел головой, будто в поисках помощи извне, но сосны дремали на берегу, скутанные редким туманным облаком, огромные прибрежные камни призывали к вечному покою, а на воде виделась рыбацкая лодка, плывущая издалека с утренним уловом.
Что-то задрожало внутри писателя, заставив вспомнить, что утренние часы – это время вдохновенного труда его светлых мыслей, но как в нынешнем положении выложить их на чистый лист, он не знал, поднялся с пня и зачем-то отправился ближе к воде. Его привлёк гладкий, усыпанный ровным, мелким песком пляж, где он нашёл острый обломок какой-то палки и стал писать прямо на песке, соблюдая красную строку и все знаки препинания.
Избороздив своими мыслями, превращёнными подручными средствами в письмена, довольно обширное пространство прибрежного песочного царства, Семен опомнился, хотел тут же затоптать написанное, но вдруг пожалел нелёгкий труд своего неожиданного вдохновения и непроизвольно начал вычитывать свою первую песочную рукопись. Делать эту работу оказалось непривычно легко – он просто равнял песок на месте неудачного слова и выписывал новое, таким же образом менял целые предложения, и если бы сумел посмотреть на себя и свои старания со стороны, то смог бы отметить многие превосходные стороны нынешнего труда – ни тебе стука пишущей машинки, ни скомканных бумажных листов, а похож он был на древнего мудреца, вычерчивающего фигуры слов в назидание будущим людям, которые когда-нибудь придут сюда, прочтут и задумаются над ценой человеческого счастья, которому вовсе нет никакой цены. Его письмена можно было бы сравнить со скрижалями Господнего завета, выжженного на камнях Синайской пустыни. Но Бог на то и Бог, что обращает наше лицо к Вечности, и потому высек слова завета на камне, а человеку суждено оставлять след лишь на быстро перемещающемся во времени сыпучем песке.
Долго ли коротко продолжалось это его священнодействие, а скорее колдовство, на песчаном просторе пляжа, но Семен не замечал летящего мимо времени и останавливался лишь на раздумье о продолжении повествования. Изрыв добавлениями и исправлениями ещё немалую площадь, он довольным взглядом осмотрел содеянное, подумав при этом: «Вот и хорошо. Подует ветер, прибудут волны и смоют эти каракули в бездну озера. А значит, я не нарушил обет молчания, то бишь, запрет на писательство». Ещё раз прочитав рукопись и исправив, добавив и исключив ненужное, он придумал название рассказу - «Простое счастье» и по привычке поставил свои имя и фамилию с правой стороны рукописи, написанной, исправленной, в общем, законченной прямо здесь и сейчас.
Написав в окончании крупными буквами слово «конец», Семен отправился к себе, в своё временное пристанище. Время оказалось обеденное, и он присоединился к сибаритствующему обществу отдыхающих, лениво шедших в столовую, где при первом же взгляде на пищу почувствовал дикий голод, который испытывал всегда после утренних праведных трудов, а здесь, подкрепленный ходьбой и свежим воздухом соснового бора и прохладой, исходящей от водной глади озера. Пообедав, он ушёл в свою комнату, закрыл дверь, прилёг на кровать и сразу же уснул.
Разбудил его настойчивый стук в дверь и, спросонья, он подумал, что, наверное, пришёл тот рыбак, о котором сложен рассказ, выразить писателю своё несогласие с придуманной ему жизнью. О рыбаках Семен никогда не писал и мог предположить, что допустил промахи в повествовании о неизвестном ему мире. И время написания было слишком коротко, чтобы суметь основательно вторгнуться в глубины неведомого доселе быта рыбацкой жизни.
На его удивление за дверьми оказалась миловидная женщина с зовуще-умоляющим взглядом прекрасных глаз. Он не без раздражения пригласил её войти.
Его отношения с женщинами складывались неплохо, но до первого серьёзного разговора, желающего начаться после некоторых значимых собою событий, которые всегда имеют место происходить в этих отношениях. Семен не мог долго выслушивать женскую исповедь о её прошлых неудачах и о том, что вот, наконец-то, она встретила мужчину своей мечты и хочет посвятить жизнь его таланту и помогать ему во всех случаях жизни. Он боялся этих слов, справедливо предполагая, что они, эти фразы, произносились при недавних встречах с другими мужчинами и тоже считались единственной правдой и верой в новое, счастливое будущее. Он знал: женщина понимает, что обманывает себя и мужчину только в начале своей исповеди, а в её продолжении уже искренне верит в правдивость всех своих слов. Потому Семен всегда старался предупредить это женское откровение в самом начале, чтобы не успеть с головой окунуться в чары нежного вранья и не разбудить в себе желание стать единственным мужчиной – сильным и смелым – в жизни несчастной женщины, у которой, до него, встречались только сволочные особи мужского пола.
Но тут всё случилось по-другому. Семен думал, что его узнали и сейчас начнутся восхищённо-томные выдохи и вдохи, но женщина присела за стол и пропела дивным, чуть взволнованным голосом:
– Простите, ради Бога, Семён… – она сделала паузу, ожидая, что хозяин назовёт своё отчество, но тот промолчал, помня о цели приезда сюда – забыть о Панкратыче и писательстве, но с удовольствием отметил, что его полное имя посетительнице, скорее всего, неизвестно. – Может быть, вы сочтёте мой визит за женскую навязчивость, но это не так. Я тут просто гуляла у озера и случайно прочла рассказ, что вы оставили на песке. Там и узнала имя автора и пришла к вам только для того, чтобы выразить восхищение своё, оставшееся в моей душе после прочтения. Мир стал проще и светлее. Оказалось, что путь счастья прост и проходит совсем рядом, надо только уметь радоваться простым вещам и родным людям. Вы написали что-то такое – очень быстрое и ясное, как рождение дня, так, наверное, нежданно-негаданно образуется человеческая душа, спящая до поры своего понимания присутствия в мире. Надобно обязательно опубликовать этот рассказ. Сколько мятущихся душ ждут этих добрых и красивых слов, чтобы образовать в себе красоту будущего мира. Вы, наверное, не понимаете, чего вы добились этим своим мысленным участием в нынешней жизни. Когда кругом происходящее есть лишь имитация жизни, вы рисуете настоящую, чувственную и потому полузабытую человеческую жизнь, вами возвращённую из глубин души, будто Божий дар (она и есть Божий дар, но о том забыли). Вы – победитель. Вы победили человеческое уныние и эта новость должна облететь весь белый свет со скоростью самого света. Иначе нельзя. Ведь нравственное великодушие ваших слов может быть смыто волной, и никто не узнает о неизмеримой ценности простого счастья, живущего рядом, незаметного простому человеческому глазу, но доступному зрению мыслителя. Я переписала ваш рассказ на бумагу, чтобы по неизбежности происходящих природных явлений он не стал бы утратой. Я думаю, если такое бы произошло, свершилось бы преступление более серьёзное, чем вы себе представляете.
«О, – подумал Семен, – она уже строит обвинение. Это необычно. Что-то в этом разговоре есть. Это критика, но не произведения, а поступка и, возможно, она права, эта женщина. Она искренняя, не врёт. Лжи нужна какая-то выгода, а здесь её нет и быть не может». И ответил:
– Я просто хотел испробовать новый метод творчества, написал – смыло, это меня увлекло своей необычностью. Именно так, наверное, пишут только для себя. А если положишь слова на бумагу, они всё равно отыщутся и рано или поздно подвергнутся критике, не всегда лестной, а этого мне уже совсем не хочется.
– Но вам ли бояться критики – пусть ругают – битых любят – и это ещё одна житейская справедливость. Бьют ведь чаще всего те, кто сам глуп и несостоятелен в той жизни, в которой он желал бы присутствовать во славе и почестях. А вы просто находитесь на своём месте и делаете дело, непосильное другим потому, что ваш слог очень личностен и не отягощён премудростями нашего века. Я и раньше, совершенно не зная вас, увлекалась чтением ваших книг, но, чтобы вот так наступить, споткнуться и удивиться слову прямо среди роскошества дикой природы и тут же узреть истину в человеческом счастье... Понимаешь – и слово Бог, и истина у Бога, и это, начертанное на песке откровение, вам тоже открыл Бог.
– Это звучит слишком пафосно, мои убогие деяния не заслуживают таких слов. Я просто решил завязать с литературой потому, что это занятие, будто синдром завзятого алкоголика – выпил, то бишь, что-то написал, стало светлее, жить хочется, а потом новое похмелье – метания, мечтания и тоска в желании великих свершений и кромешная тьма в неизвестности будущей судьбы новорожденного произведения. Я не то чтобы устал, но мне кажется, что потеряна вера в уверенность, что лист бумаги, испещрённой буквенными знаками, лучше, чем просто чистота его белого поля. И я решил, что прибрежный песок – идеальный материал для высыпания на него мысленной трухи, ежеминутно наполняющей мою голову. Как тот дикарь, что оставлял свои рисунки и письмена на камнях, даже не думая о том, что их когда-нибудь заметят и даже прочтут, я буду радостен в самом созидании, не печалясь о продолжении жизни героев своих повествований. Имеющий глаза – узрит, а безмятежные воды прилива смоют одни мысли, освободив пространство новым размышлениям.
– Я понимаю, что давать кому-либо советы, а тем более вам, нужно иметь наглость, и не буду этого делать потому, что этому желанию подвержены в большей части невежи, у них нет опыта знаний и они не могут понимать пустоты своих слов и сомневаться в их надобности. Но я буду продолжать переписывать ваши произведения, таким образом, не нарушая ваше категоричное решение – не писать на бумаге. Как человек уважаю право писать на зыбучем песке, но как читатель не могу не воспрепятствовать ежедневному исчезновению шедевров искусства. И мне не хочется знать, что вы думаете по этому поводу. А живу я здесь неподалёку, заведую библиотекой нашего городка (и в доме отдыха тоже, здесь я и узнала о вашем местонахождении) и, если вы устали от прошлой жизни, могу похлопотать, чтобы вы остались жить у нас в качестве гражданина и заведующего библиотекой этого самого дома отдыха. С радостью уступлю вам одну из своих служебных должностей. Вас такое устраивает?
– Вполне. Я буду бесконечно счастлив, если мои произведения будут просто читать, а не задавать глупые вопросы, как и где я пишу, где черпаю вдохновение, и который раз я женат, и как жена, которой не было и нет, относится к моему творчеству. И чтобы не надо было никому объяснять, что я умею слушать музыку утра, дня, дождя, ветра, человеческого языка, а потом просто звуки мелодий перекладываю в слова, и получается нечто, похожее на песню, повесть, на что-то необычное, но понятно-близкое и потому узнаваемое в себе – где-то было такое, случалось, но не хватило времени остановиться дослушать это откровение. А меня в том же времени звук пронзил, вырос в мелодию, стал симфонией и вот он на песке, в тетради, в книге. Время – ветер, кто-то пригнётся и пропустит его мимо, а другой подставит лицо и ощутит свежесть этого движения. А ещё, если по совести сказать, писатель – актёр, он тоже проживает чужие жизни, но не по чьей-то режиссуре, а сам, и чем интересней и, стало быть, увлекательней окажется всякая жизнь этих его написаний, тем больше читателей, тоже актёров, но пассивных, он получит. Но сам я желаю жить отдельно от своих творений, как простой человек – спящий, кушающий и прямоходящий, не претендующий даже на малую долю Божьей истины, а пишущий просто так, чтобы не забыть отдельные буквы. Главным критерием писательского таланта должен стать читательский интерес к его творчеству, а не любопытство к личной жизни автора. И тогда я буду совершенно счастлив, – Семен взглянул в глаза женщины, и её лицо полыхнуло жарким румянцем. – Ваше непридуманное волнение приятно изумляет и обещает безыскусную радость будущего. Чудеса только начались и продолжаются.
+
Яблоки
На дворе стоял конец августа, и в доме вкусно пахло свежими яблоками. А сами они – виновники этого замечательного аромата – пламенели красными боками в центре стола, сложенные горкой в большой вазе синего стекла. Но обстановка в доме царила серьёзная, а скорее – печальная. Поводом к тому служил гроб, стоящий рядом со столом, окружённый сидящими на стульях людьми, в котором лежал упокоившийся от мирских дел мужчина, одетый в добротный, темного цвета костюм и белую рубаху – светлый лицом, чуть скрытым седой бородой. Это его покойное благообразие было настолько естественно, что казалось, прикрытые глаза вот-вот откроются и мужчина улыбнётся, разымет скрещённые руки и скажет что-то недоговорённое, чего все эти печальные люди, как потом окажется, только и ждут услышать.
Да и взоры приходящих спервоначалу обращались не к безмятежному лику покойного, а на вазу с краснобокими яблоками, и люди высказывались по-своему, но об одном и том же: «Ну, вот, Миша и урожай успел собрать. Есть, чем помянуть доброго человека».
Когда кто-нибудь вставал от гроба и собирался уходить, то его непременно одаривали яблоками из той самой вазы, стоящей прямо против головы покойного. Делал это молодой человек, высоким лбом и изгибом носа очень напоминающий облик покойного. Раздавая яблоки, он приговаривал: «Берите, берите. Дедушка так велел», – и видно было, как слёзы туманили его чистые, юные глаза. Потом он ненадолго выходил, приносил в корзине яблоки и вновь наполнял ими вазу, и никто не успевал увидеть её пустой.
Ворота, как водится, были открыты настежь и желающие проститься с упокоившимся хозяином дома люди входили и выходили, толпились у крыльца и за оградой, вели разговоры о бренности земной жизни, о человеческой смертной доле, о земных делах и памяти о них. А память о созидательных трудах покойного находилась рядом, радовала ветвистыми деревьями с добром ухоженного сада, что слегка шумел ещё зелёною листвою, встречая приходящих людей, но тут же затихал, как бы в печали, вспоминая об утомившихся, всегда заботливых хозяйских руках. Одни деревья шелестели уже пустыми ветвями, другие же гнулись под тяжестью поздних, ещё ждущих своего времени созревания плодов. Они были красивы, эти растения, посаженные здесь маленькими саженцами, взросшие и теперь приносящие плоды человеку, который своей заботой и любовью даровал им жизнь на земле. Что же будет теперь с вами, жители этой чудесной части земли, где весною бушует разноцветное море цветущего сада, а осенью наливаются живительным соком райские плоды труда природы и человека? А что может случиться с садом после ухода доброго хозяина? Без заботы и труда всё вокруг дичает – и люди и деревья.
Конечно, непросто взять и покинуть мир, где живёт твоя забота о каком-нибудь хорошем деле, но кто-то должен перенять, подхватить дело из ослабевших рук и тогда продолжится на земле праздник цветения и плодоношения, и смерть не покажется концом света. Об этом случае и говорили люди, пришедшие проститься. Хозяин и при жизни не отказывал людям в плодах своего труда, и теперь внук его изо всех сил старался исполнить волю деда и наделял яблоками всех, кто заходил в осиротевший дом. Вот и говорили, что внук готов продолжить заботу о дедовом наследии. Воспитан на труде в саду, знает, как надобно ухаживать за деревом, да, и любит это дело – вместе с дедом с малолетства живёт, а значит, будет у яблонь и груш заботник и хозяин. А посему саду этому цвесть из года в год. Говорилось о том по-доброму, по-человечески.
Осень уже заметно вкрадывалась в природу, меняя краски, волнительными цветами увядания прощалась с летом. Таким осенним тёплым днём и наступил день похорон. Людей собралось много, вынесли гроб с телом покойного, установили во дворе, чтобы проститься, всплакнули родные, целуя холодный лоб усопшего, но вот гроб подняли и понесли к воротам, чтобы погрузить в машину. И тут случилось нечто, что запало в души и сердца людей, как порыв чувства необычайной любви и преданности деревьев своему хозяину. Только приподняли мужики на плечи тело покойного, как вдруг поднялся ветер, листва полетела под ноги и устелила собою двор, путь к воротам и дно открытого кузова машины, и сразу стало тихо, и только шорох под ногами падших листьев напоминал изумлённым людям о необычности произошедшего случая. Затихли голоса людей, и будто откуда-то издали послышалось: «Говорят, бездушное дерево, а тоже прощается по-своему. Листве-то ещё и падать время не приспело, а вот ведь, будто слезой прошибло. Господи, мир-то воистину Твоею любовью устроен».
|
