Фарид Байгельдинов
С самого утра весь недолгий зимний день мела метель. Мела остервенело, словно пыталась стереть с лица земли весь этот полутора миллионный город со всеми его привычно-обыденными мерзостями, неизбежно сопровождающими совместно-вынужденное бытие бессмысленного людского скопища, где никто не знает толком другого, даже многие годы проживающего рядом; где в часы пик все водители, пешеходы и пассажиры внезапно наливаются злобным духом гражданской войны; где обдурить или обокрасть ближнего почитается за крутую доблесть; где давным-давно уже самым жалким и даже каким-то архаично-неприличным стало слово «совесть», а тот, кто иногда опрометчиво осмеливается произнести его, сразу же выглядит слюнявым идиотом, хроническим неудачником, безнадежным импотентом…
В его однокомнатной квартире на втором ярусе девятиэтажного скворечника было смертельно холодно оттого, что стужа, беспрепятственно проникая сквозь щели незаклееных окон, по-хозяйски струилась по-над полом и нагло норовила забраться в душное тепло, бережно хранимое под толстым тяжёлым одеялом, тщательно подогнутым со всех сторон. Это напоминало ему ночёвки в спальном мешке, когда он ещё занимался альпинизмом. Он и теперь иногда подумывал о том, чтобы выкинуть на помойку старый продавленный диван, доставшийся ему после развода, занимавший много места в ограниченном жизненном пространстве и неприятно напоминавший о костлявых «прелестях» его стервозной жены, к счастью, в прошлой жизни! А в этой - денег на хороший пуховик, увы, не было и не предвиделось. Женщин также не было и не предвиделось, а одному в спальнике - благодать!
Вот уже несколько дней и ночей он находился в некоем странном состоянии полубдения сменяющегося полусном, когда сны плавно перетекают в реальность, а реальность с пугающей последовательностью продолжается в совершенно, казалось бы, материальных снах. Какой-то нескончаемый сериал, где продюсер, режиссер и главный герой непостижимо как совмещаются в одном и том же лице. Вот только остаются таинственно безвестными автор сценария и оператор.
Разрозненные фрагменты прошлых дней каким-то фантастическим образом вплетались в канву настоящего, создавая новую причудливую ткань почти реальных событий, мучая неким глубокомысленным подтекстом, якобы ориентированным в будущее, постичь который тщетно пыталось обессиленное сознание. Оттого-то, видимо, вся эта тягомотина сначала словно выпадала в мутный осадок, чтобы затем навсегда затеряться бесследно в таинственных глубинах подсознания. Сны не запоминались, но неизменно оставляли не проходящее чувство горечи и тоскливого ожидания недобрых перемен. Словом, тягостным и напрасным было это занятие. Видимо, по чьей-то воле всё это не подлежало архивации, как мусор, не имевший ценности не только для нынешних и будущих цивилизаций, но и для одного отдельно взятого индивидуума…
- Со-чель-ник! – внезапно властно вторглось в смятенный сумрак клубящегося вязкого дурмана это невесть откуда взявшееся полузабытое слово, - сочельник!
Чем-то мистически неизбежным, тревожно сладким и странно волнующим веяло от него, словно неведомое чудо должно было терпеливо поджидать кого-то где-то за каким-то неожиданным углом.
Он словно выпал из сладкой дрёмы - преддверия Небытия, в студеную действительность жестокого бытия, где давно уже истошно вопил нестерпимо переполненный мочевой пузырь и противно скулил хотя бы о какой-нибудь гуманитарной помощи голодный желудок.
Жар газовых конфорок и духовки, конечно же, не мог нагреть выстуженных стен, и оттого островок тепла был мал и убог. Но всё же это было тепло, и даже в таком количестве оно создавало иллюзию комфорта и, хотя бы относительного, благополучия. Желудок, недовольно урча, деловито переваривал выпрошенное, и теперь можно было сориентироваться в нынешнем отрезке вялотекущего Времени. Без десяти минут полночь.
Неожиданно нестерпимо захотелось наружу. Что-то схожее с приступом клаустрофобии…
Ночь была волшебной! Словно и не было той злой метели, а неистовые ветры, видно, поразогнали снежные тучи, и теперь с высоты добро усмехалась жёлтая луна в морозном ореоле, а гроздья созвездий весело перемигивались в игольчато искрящемся воздушном океане Бесконечности. Пахло свежим арбузом. Снег бодро поскрипывал в непривычно глухой тишине большого города. Вокруг ни души, лишь иссиня чёрные длинные тени деревьев на девственно пушистом снегу. Сказка из далёкого детства!
- Со-чель-ник! – почему-то вновь многозначительно всплыло в сознании и тут же погасло… Сердце вновь дрогнуло от предчувствий, вернее предчувствия чего-то. Предчувствия Чуда!
Губы криво усмехнулись: - Чуда захотелось, видите ли! Вроде бы и не пил!..
Но тут хрустнула ветка за спиной, и он замер от внезапности.
- Ну, вот…- ухнуло куда-то сердце, - началось! - мелькнуло обречённо, и он быстро обернулся: будь, что будет!..
…В ярком лунном свете молча стоял абсолютно голый пацан лет пяти…
- Эй, ты чего там?.. – сдавленно прохрипел он, чтобы избавиться от жутковатого недоумения, - ты чего голышом-то? – панически продолжал допытываться предательски дрожащим голосом.
Пацан молчал и не двигался.
- Глухонемой! – мелькнула догадка, - но почему здесь и сейчас? Заблудился что ли? Почему голышом, и почему не плачет? – метались беспомощные обрывки мыслей.
- Иди ко мне! – неожиданно для себя позвал он, безотчётно подчиняясь какому-то невнятному велению сердца, - впрочем, чего это я, ведь, похоже, он и впрямь глухонемой! - укорил он себя и, превозмогая неясный страх, подошел и поднял пацана на руки. Тот был холоден, немо послушен и неожиданно лёгок на вес.
- Отощал бедолага! – сочувственно толкнулось сердце, - это что ж такое приключилось-то? Молчишь, ну молчи, молчи! – прошептал он, прижимая окоченевшее тельце и укрывая потертой полой своей засаленной куртки.
- Мы быстро, мы мигом, - бормотал он, взбегая на второй этаж, и больше всего на свете боялся встретить сейчас кого-либо из соседей, - хрен знает чего могут вообразить себе эти алкаши!- недобро и опасливо думал он.
Однако всё обошлось, и через несколько секунд он уже пристроил укутанного в банное полотенце малыша на табуретке против духовки, наливая ещё не успевший остыть чай и нашаривая в буфете початую банку с засахаренным малиновым вареньем позапрошлого сезона. Пацан пил вяло, по-прежнему молчал и явно хотел спать.
- Намаялся, - решил он, надевая на пацана свою единственную свежестиранную фланелевую рубашку и укладывая его сонного под одеяло, - завтра разберёмся… Спи.
Сам же посидел ещё какое - то время на кухне, изредка прихлёбывая быстро остывающий чай. В голову лезли разные невесёлые мысли, но особенно горьки были последние злые слова взрослой дочери: - «Эгоист, ты всегда думал только о себе! Эгоист, эгоист!!!»
В ответ он лишь печально молчал, дивясь недоброй силе её несправедливых упрёков, но оправдываться не стал. Глупо, бессмысленно и унизительно было бы это. Может быть ещё и потому, что доля правды в них всё же была и даже, возможно, и не малая. Он и сам в последнее время ловил себя на том, что чувствует, как от разом навалившихся невзгод черствеет его сердце. Да и раньше нельзя было его уличить в чрезмерной сердечности…
Слегка потеснив разметавшегося малыша, он неожиданно для себя тихо поцеловал его горячий лобик и пристроился на краешке дивана, не раздеваясь, но забравшись от стужи под одеяло.
- Не заболел бы, - беспокойно мелькнуло в голове, - а то хлопот не оберёшься… Вот тебе и всё чудо, - иронично усмехнулся он, засыпая, слабо заметив сквозь сомкнутые ресницы, как по комнате заходили цветные столбы света, - наверное, зажглись праздничные иллюминации, - умиротворился он уже из царства Морфея…
Проснулся далеко за полдень. Проснулся с удивительно-непривычным чувством тихой радости. Впервые за последние годы он не видел мучительно тягучих кошмаров, а, напротив, в памяти остались какие-то светлые цветные сны. И оттого ещё с закрытыми глазами он тихо засмеялся легко и счастливо, как безотчётно смеются лишь маленькие дети, празднуя, таким образом, каждый свой новый день.
…Проснулся далеко за полдень с удивительно-непривычным чувством тихой радости. Впервые за последние годы не видел он мучительно-тягучих кошмаров, напротив, в памяти остались какие-то беззаботно-светлые цветные сны. И оттого, ещё с закрытыми глазами, негромко засмеялся легко и счастливо, как безотчётно смеются лишь маленькие дети, празднуя, таким образом, каждый свой новый день.
Пацана рядом не было, и это почему-то не удивило поначалу…
…Однако малыша не было нигде, а дверь была на запоре! Сердце сдавила неясная тревога. В странном волнении он обошёл квартиру, растерянно заглядывая по немногим закоулкам. И лишь вернувшись в комнату, с изумлением замер на пороге: у самого дивана в лучах яркого солнца, пробившегося-таки сквозь толщу сказочных узоров на промёрзших окнах, радужно сияло ослепительное пятно.
Задохнувшись от внезапно нахлынувшего предчувствия чуда и не сводя с него зачарованных глаз, осторожно ступая на цыпочках, он как бы подкрался к загадочному пятну и, медленно-медленно наклонившись, бережно поднял с пыльного пола невесть как и откуда взявшееся белоснежное пёрышко…
Алма-Ата, 10 декабря 2001 года |
