В ночном пруду плескались хвостатые звезды. Они затеяли свой хоровод, только двигались они не по кругу, а каждая звезда меняла глубину своего положения в воде пруда, и делали они это поочередно, и оттого казалось, что их хоровод движется. Оживший пруд сверкал этими огнями, всплескивал, когда какая-нибудь расшалившаяся звезда выпрыгивала выше его глади воды, этим всплеском ловил эту звезду и возвращал на свое место в хороводе. Вода пруда, наполненная голубым свечением, бурлила от этого звездного падения, казалась остановившимся водопадом. Водопадом звезд. Ивы у берега наблюдали игру звезд, им тоже хотелось участвовать в хороводе, и они наклонились, опуская свои кудри, распущенные на ночь, в самую воду. Звезды плутали в ивовых кудрях звездными украшениями. Звездное свечение серебрило дождь ивовых волос, но темнота сгущала краски, и от этого ивы казались серебряными замками, дворцами, в которых живут звезды. Пение лягушек, звон цикад и голоса прочих обитателей ночи лились дивной музыкой, без которой немыслимо было бы все это веселье. Казалось, природа собрала все лучшее, чем обладает ночь, на это представление. Да и как же иначе, ведь это звездное представление. Темнота только дрожала, ее частицы боролись за места в первых рядах, но, ослепленные светом зве-здных игрищ, откатывались назад, а в свободное пространство устремлялись снопы света, отбрасывались новым наступлением тьмы, падали в воду, выплескивались снова, вырастали стеной света, выискивая брешь, чтобы прорваться в глубь тьмы, как в глубь пруда, и там тоже закружиться искрящимся хороводом. Слышались звонкие всплески света, глухое падение пойманных водой звезд, похохатывание тьмы. Все это дивной звездной сонатой плыло, плыло неведомо куда.
На берегу пруда, меж сказочных дворцов, сидел сказочный принц. Серебро его одежды позванивало от движений темноты. Серебряная маска на его лице была красива и неподвижна, и только в глубине глазных прорезей горели живым светом глаза. Их желтоватый огонь метался в глазницах, лучами окунался в пруд, охлаждаясь, на время пропадал, но вспыхивал с новой торжественной силой, силой ожидания творца.
Днем живут люди. Ночью духи. Они оживляют природу. Одухотворяют. Все начинает жить. Тьма – это вовсе не тьма. Это завеса от недобрых глаз. За этой завесой — жизнь. Как глаза любимой, ночью оживают озера, пруды, заводи, искрами падают в них звезды, зажигая торжественное пламя любви. Так ночь зажигает любовь в наших сердцах, глазах, и тело трепещет вместе с телом любимой, как звезды трепещут в ночном пруду. Тьма, вовсе не тьма – это запахи и звуки, искры и пламя, собранные вместе, усиленные тишиной, все это мягкое и нежное, звездным покрывалом окутывает мир, волнуя и вызывая его откровение. В этом откровении предметы утрачивают свою угловатость, как утрачивают ее голые плечи любимой. Тьма кажется стеной только не посвященному в ее красоту. Красота тьмы. Скрытая красота. Ее видит сидящий на берегу пруда сказочный принц. Он сидит между серебряными дворцами и слушает звездный концерт. Для него звучит ночь. Это его ночь. Он познал ее краски. Они зажигают его глаза светом любви. Светом ожидания новых ее таинств. На звуках ночи принц уносится к звездам и с высоты неба оглядывает землю. Земля вспыхивает огоньками, огоньки растут, заполняют все наземное пространство, и вот оно уже все охвачено голубоватым пламенем. Земля не горит, она пламенеет. Красотою ночи, восторгом любви. Пламя растет, достигает звездного пространства, и серебряный принц сгорает в нем. Сгорает, обнимая сжигающее его пламя. Ночь гаснет. Бледный свет вползает через открытое окно в комнату. Еще сонные предметы распрямляют плечи. Плавные очертания становятся углами. Углы становятся острыми. Еще некоторое время предметы продолжают движение, тихонько шепчутся, но становится светло, и они замирают в угловатых, неудобных позах, засыпают. Засыпает мир вещей. Заоконный мир заснул раньше. Пруд стал прудом, ивы приподняли свои головки и лишь чуть касаются кудрями водной глади, краски стали дневными, привычными.

КНИГА
Пониманию своего присутствия в мире я обязан бесконечности памяти, сохранившей замечательные события детства. Воспоминания эти всегда были очень прочно связаны с моей последующей жизнью, во многом способствовали духовному становлению, не позволяли изменить нравственного начала, положенного мне рождением, в поисках доброго согласия в человеческих отношениях. Прожитые годы изменяют направление наших ранних стремлений, и только память способна хранить эпизоды прошедшей жизни, давая возможность соизмерять нынешние поступки с лучшими порывами прошлого. Не возлюбить мерзости окружающего мира. Память детства – лучшая свобода, которая даёт силы отвергнуть недобрые побуждения души при достижении необходимой цели.
Короткому, но светлому времени узнавания себя, как творения Божьего разума, я в первую очередь обязан Книге, своему желанию читать и жить прочитанным. В долгие зимние вечера, когда наша семья собиралась за круглым столом в большой комнате дома, происходило действо, которого я ожидал весь день. Не знаю, с какого времени жизни я начал сознательно ощущать её пространство, но, судя по событиям, которые запомнились, случилось это очень рано. В этом пробудившемся для меня свете уже жили мои сёстры и брат, соседские ребятишки, добрая и милая бабушка, родители. Освободившись от дневных забот, вся семья сходилась вместе обсудить текущие события, выпить вечернего чаю и, что было важным для меня, продолжить чтение книги. Неважно какой, но само таинство открывания и перевертывания страниц, мамин голос, произносящий ещё неведомые слова, завораживало. Эти каждодневные, вечерние чтения предназначались моему отцу и заканчивались, когда он начинал дремать. И хотя старшие сёстры и брат тоже быстро засыпали при этом, я не мог сомкнуть глаз, боясь пропустить слова, которые, казалось, сами сходили со страниц и маминым голосом оживляли тишину дома. Читала мама с глубоким выражением чувств автора и, наверное, своих, и это понимание и переживание написанного передавалось мне особым чувством прелести неизвестного, но созвучного моему, только начинающему жить сознанию, повествования. Я ловил звуки и по их интонации определял настроение происходящих на страницах книги действий. Переживания были так глубоки, как если бы мною понималась связь произносимых слов. Мамин голос, с которого началось узнавание звуков, продолжал моё продвижение в познании загадочного хаоса родной речи. Всегда запоминались последние прочитанные слова. Просто так, почему-то. Эти слова становились окончанием волнения в неясных переживаниях начального общения с книгой. Следующим вечером мама спрашивала, какими строками закончилось чтение страницы, которую закладывала лентой, и я безошибочно называл эти слова. Сначала этому удивлялись, но скоро вопрос стал относиться только ко мне и стал чувством полезности моего участия в процессе познания. Время, когда пришло понимание читаемого текста, случилось сразу, как прозрение, после многолетних терпеливых слушаний. Имеется в виду серьёзная литература. В доме читались сказки, которые усваивались сразу, а многие из них я знал наизусть. Но восприятие события из взрослой, толстой книги пришло так внезапно, что помню, как задрожало моё маленькое тело, когда звучащие маминым голосом слова обратились действием в моём воображении. Даже сейчас помню описание рощи, по которой ехал всадник без головы. Мне открылись строки романа Майн Рида. Это стало одним из самых светлых событий, которое навсегда сохранила память. Интересно, но также произошло и с музыкой. Впервые почувствовав волнение от звуков мелодии, которую слушала с проигрывателя мама, я спросил, что это было. «Вальс, на сопках Манчжурии», — ответила она. До сих пор испытываю в себе волнение восхитительного обновления, когда звучит этот вальс. И точно знаю, как неожиданно и навсегда приходит понимание прекрасного. Надо только ждать этого и успеть вдохнуть начало своего пробуждения и задержать в себе надолго, навсегда, чтобы позднее оно расцвело новыми словами, мелодиями – той жизнью, которою вы хотите жить.
Поступив в школу, я быстро научился читать и писать, стал отличным учеником, но совсем мало тревожился этой славой. Часы, свободные от занятий, были посвящены чтению книг из домашней библиотеки. С каким-то, теперь непонятным, упорством перечитывал книги, уже прочитанные в семейном кругу, находил в них запомнившиеся слова и радовался этому. Радовался так же, как светлому утру, улыбке на мамином лице, строгой отцовской ласке. К тому времени моя бабушка стала плохо видеть, у неё побелели зрачки глаз. Она просила читать вслух свои огромные старообрядческие книги, написанные, Бог весть когда, на старославянском языке. Часто повторяя это чтение, я вскоре уже без бабушкиных подсказок понимал вязь старых слов, почти забытого языка. Помню, что читал эти книги без всякого понуждения и даже с интересом разбирал мудреность древнерусского алфавита. Благодарен светлой памяти моей бабушки. Она учила уважать прошлое своего народа, много рассказывала о минувших годах, правда, умалчивая в своих воспоминаниях до поры моего возмужания трагедию собственной жизни. Кроме того, была возможность пользоваться книгами из школьной библиотеки. Библиотекарь, очень строгая и педантичная дама, расспрашивала о содержании каждой прочитанной книжки. Постепенно увеличивая нагрузку на мой пытливый разум, она увлекала мой интерес к серьёзному изучению языка книг. Языка литературы. В отдалении славных лет своего детства начинаю понимать этих добрых людей, благосклонно внимающих любопытству простого мальчугана. Эти чудом уцелевшие потомки благородного класса русской интеллигенции, вихрем революции и репрессий разбросанные по таёжным уголкам своей родины, видели в детях продолжателей великой культуры и всячески помогали нам осознать это. Уверен, не случись в жизни таких людей, подвигающих зреющий разум к пониманию доброго и вечного, моё поколение навсегда бы пропало в жутком кошмаре пропаганды пролеткульта. Страх этого не случившегося падения до сих пор преследует меня и заставляет недоверчиво относиться к новым, часто шокирующим веяниям в искусстве. Опасность разрушения страшна не сжиганием книг, не осмеянием вечных человеческих ценностей (рукописи не горят, так как мысль нетленна), а поманиванием любопытства юной души на шабаш бескультурья, безнравственности, побуждения к низости помыслов, путём раздачи наград от кумиров человеческих пороков. Создание идолов и есть разрушение цельности человеческой души.
Вижу себя подростком, по-старому отроком, идущим по улице, ведущей к родному отцовскому дому. Меня встречает парень по имени Сергей, гроза всего нашего района, державший в почтении и повиновении себе парней и мальчишек округи. Я совершенно его не боюсь, он наш сосед, а вдобавок очень справедлив в своей силе и славе. Его непререкаемый авторитет всегда защищал мальчишек нашей улицы от синяков и шишек — несправедливости возраста и даже от гнева наших же старших братьев. Мы уважали его за почти отеческое отношение к младшим. Именно так. «Что несёшь?» – спросил он. «Книгу», — смутился я и показал томик, обернутый в газету, который взял в школьной библиотеке. Это была «Хижина дяди Тома». «Будешь читать?» – взглянул на заглавие Сергей. Я кивнул. «Тогда пойдём», — он взял меня за руку и повёл за собой. Оттуда я уже никогда не вернулся. Таким, каким был прежде. Он увлёк меня в свой мир, скрытый от посторонних глаз. Я замер, стоя в середине комнаты, стены которой были увешаны полками, сплошь заставленными книгами. Такого собрания больших, потрёпанных, внушающих благоговейный трепет своей тайной сочинений мне прежде никогда видеть не доводилось. Мой взгляд блуждал в названиях на корешках этих роскошных, возможно даже раритетных изданий. Но тогда я ещё не был знаком с такими определениями. Просто искал что-то нужное, сам не зная того. Так, должно быть, ведёт себя каждый читающий человек, оказавшийся в незнакомой библиотеке, испытывающий волнение, исходящее от незнакомых названий фолиантов, совершенно забыв о времени и частной жизни. Такова магия книги. Колдовство это тем сильнее, чем больше времени прожила сама книга. Её тайна, заключённая в пожелтевших страницах, ворожит пуще видения сразу всех чудес света. Они все там, только их надо уметь отыскать. Но само таинство ещё нераскрытой книги, волнение неутолённого любопытства и есть начало вхождения в скрытый мир человеческого сознания, вязью букв проложившего путь к мысленному наслаждению будущего поиска.
«Выбирай», — послышался голос проводника. И я выбрал. Правильно. Самый-пресамый толстый том «Истории Византии» и угадал, это был именно первый том этой великой истории. «Вот так сразу. Начинаешь правильно. Но это будет чуть позже. А пока пройдись по более светлой, доброй и красивой планете. — Он подал не менее увесистый том «Сказок народов мира». — Надо вначале узнать, о чём мечтают и говорят люди, а уж потом начинать понимать их дела, которые, увы, редко совпадают с мечтами». Конечно, обида царапнула мою начитанность, столь много знать, а тут опять детские сказки. Но уже начало предложенного чтения растворило мою обиду в благородных чаяниях человечества. Эта книга нужна была для объединения прочитанного ранее. Она стала моим прощанием с детством. Запечатлённая на её страницах память радости видения простых вещей и доброты слов объединялась здесь и с моим счастливым прошлым. Потому как взросление не принесло людям ничего, кроме обманутых надежд. И никому в отдельности тоже.
Позже, после тщательного экскурса по страницам первой прочитанной книги, вопросов учителя и ответов ученика, дотошного разбора общности и различий в повествовании сказаний разных народов, я получил одобрение и право пользования библиотекой моего уважаемого наставника. Но пока только по его указанию. Моё духовное образование продолжилось: сказки сменились мифами и легендами древности, потом начался обширный курс русской классической литературы и только после всего этого Сергей доверил выбор книг мне, сопровождая поиски направляющими советами. Он больше не расспрашивал о прочитанных сюжетах, беседовал со мной, как равный, но, всегда угадывая направление моего любопытства, стремился поддерживать этот интерес к дальнейшим духовным поискам. Он надолго стал моим проводником в удивительном мире словесности. В то время, когда я изучал литературные шедевры из его библиотеки, он окончил институт, преподавал историю в школе и стал зваться – Сергей Александрович Ошанин. Личная жизнь его не сложилась, как не получилась она у многих образованных людей того времени. Как-то, через много лет нашей дружбы, он зашёл ко мне и принёс с собой несколько томов античной литературы. «Это тебе», — просто сказал он, выкладывая книги на стол. Я долго отказывался принять такой дорогой, в моих глазах, подарок. Но он убедил меня сделать это словами: «Возьми. Всё равно, кроме тебя, никто этого читать не будет. А служить чьему-то глупому тщеславию будет недостойно этих великих сочинителей». Это была самая высшая похвала всей моей жизни. Через короткое время мой благородный учитель погиб в автомобильной катастрофе. Но и сейчас, прикасаясь к страницам этих потрёпанных книг, вспоминаю своего наставника, подвижника моих исканий в литературе.
В моей жизни не было хороших и плохих книг. Были книги, продолжившие образование души, и нет. Просто необходимо почувствовать надобность прочтения произведения, в нарастании волнения воображения уже в самом начале перелистывания страниц. Это как поиск сокровенного клада, упрятанного в замысловатых узорах строк, ещё и ещё… книга закрывается, но поиск продолжается.

КОРОЛЕВНА
Ах, что за чудо, эта Надюша. Красива, но не бесспорно, неповторима – да. Только вот нашла, где родиться, вырасти и предстать в нашем квартале, захолустье, среди жуликов, откровенного ворья, пьяниц, мелких служащих и бесшабашных таксистов, какой-то невиданной доселе в этих местах красой, только отдалённо напоминающей о мирах, где люди могли ценить такое диво и даже имели бы намерение к нему прикоснуться. Во всяких войнах, революциях, битвах за чью-то справедливость наши края во всей своей необъятной шири напрочь утратили простое человеческое понимание женской красоты, обаяния существа, за радость встречи с которым можно просто так, не скупясь, поставить на кон свою жизнь. Это как раз та ставка, которая, не имея никакой цены, может стать неоспоримым доказательством благородства мужчины, поставившего свою жизнь взамен, может быть, одного взгляда любимой женщины. Но пока до такого случая дело, на нашей окраине не дошло по причине нехватки такого взгляда от обожаемого всеми предмета. Просто шли бесконечные разбирательства в притонах, кабаках, на стоянках такси – куда пойдёт сегодня Надюша, на кого глянет и кому за этот её случайный взгляд набьют морду в подъезде её дома, где он, этот урод, будет ожидать вечером продолжения своего странствия в том случайном взгляде, поверив в его неравнодушие. Потому как раз равнодушие и было основой разговоров, драк, сплетен и всяких дурацких споров о принадлежности этой невнимательной к нуждам общества красоты, кому-либо или хотя бы группе её воздыхателей. Все посягательства на её хотя бы мимолётное внимание были тщетны у всех выдающихся личностей нашего закоулка и остальных тоже. Она жила в другом мире, малодоступном даже влюблённым обитателям трущоб (хрущоб в нынешней, советской интерпретации не очень понятного слова), неся в себе отпечаток наследия того далёкого прошлого, в котором, весьма вероятно, таким женщинам дарили цветы, пели серенады, отдавали сердца навсегда, без возврата, не требуя ничего взамен и даже не жалея о том никогда. Таких жертв во имя любви никто не допускал, не умел этого делать, хотя все хотели что-то предпринять, но лечь так просто под трамвай считали безумством – как раз этого, наверное, и не хватало для проникновения в мир фантазий возлюбленной. Безрассудство самоубийства во имя любви в том, что самой любви больше не будет, не будет счастья её мучений, а как потом без этого быть, если не видеть, как будет воспринято твоё жертвоприношение, ведь по логике суицида за жертвой должны последовать жаркие объятия, которых не будет – это невыносимо, но благородство освобождения от себя постылого той, о которой ты мечтаешь, отказ от соперничества среди заурядных самцов, отвержение будущих, уже малолюбимых невест, нежелание видеть свою мечту в чужих объятиях не могло вырасти в серд-цах местечковых поклонников из-за пошленького желания увидеть плачущую Надюшку на своей забросанной цветами могиле. Сначала увидеть, а потом умереть, такая дерзость была неосуществимой мечтой каждого воздыхателя. Невозможной, неосуществимой. Потому они все покуда существовали рядом – она, они и их любовь. Только их, до её любви добраться никто не пытался, так легче жить, ещё никто никого не убил, не зашиб, ни на кого не пал выбор, ещё в каждом дремала надежда на счастье, и несчастье только поджидало многих или всех. Саму Надю ни в чём не подозревали, не обвиняли – не находилось повода, где взять слова для такого разговора, если всё на виду и ещё никто не прикоснулся к её волосу, руке, разве только взглядом. Шло время, появлялись какие-то слухи, нарастало напряжение в обществе, но гасло из-за нереальности выдуманного сюжета, а скорее от неприсутствия предмета обсуждения в свете образа мыслей этих людей, претендующих на внимание героини не для них созданного произведения. Гены каких-то былинных красавиц из далёких, забытых времён неожиданно взбудоражили кровь, пронзили существо ничего этого не сознающей девушки, и она несла их по грязным закоулкам предместья, волнуя остатки души выродившихся в плебеев патрициев, ещё могущих содрогнуться при виде небесной, недосягаемой красоты. В каждом её движении чувствовалась таинственная власть, на восторги к своему появлению на улице в жалком свете редких недобитых фонарей она не обращала даже малейшего внимания, будто издавна привыкла к поклонению людей, даже не знакомых ей. Когда-то в прошлом, никому не известном, она научилась видеть перед собой личности, а не лица убогих карликов, и даже не искала в себе сочувствия этому их восторгу. Она не понимала, для чего здесь находится и даже собственные родители казались не совсем настоящими, будто они сами придумали себя, чтобы ей было, где подрасти, и потом перебраться туда, где глупый восторг сменится признанием в глазах человека, тоже отверженного пустотой, в которой она находилась сейчас. Просто она ещё не доросла до присутствия в том мире, где ожидают давным-давно, может века – её, её. Она так давно не бывала там, но помнит какое-то лёгкое движение шёлка занавески, за которой скрыто нечто, ожидание ветерка – распахнётся штора, и в окне за ней появится тропинка, уводящая в космос её жизни. Нежное колыхание шёлка, ожидание бури, ошеломляющей грозы – расколется пустота, и в этом разломе объявится пропасть, и туда умчится всё не нужное здесь, чтобы стать возникновением радости там, на той стороне Вселенной.
Надюшины родители никому не казались теми людьми, у коих могла вдруг появиться вот такая дочь. Но она явилась и даже жила вместе с ними. Мать шила на заказ всему местечковому бомонду, но сама не переняла от своих клиентов даже частички манерности, тех остатков выхолощенной большевиками аристократичности, помешанной с пролеткультом и хамоватыми сценками на подмостках дешёвых театров, жила своей жизнью, одевалась просто и таила в огромных не по фигуре глазах давнюю тоску о своём неслучившемся счастье. Свою девочку, напротив, одевала куколкой, в чудесные её кудри вплетала яркие, воздушные ленты и радовалась этому не меньше самого дитяти, но появлявшаяся на то время улыбка никак не меняла грусти её глаз, и это её счастье оставалось незамеченным. О ней мало говорили, дочь подрастала, грусть в глазах матери обратилась в печаль, стала привычной, а улыбка редкой, хотя одежда её дочери всегда соответствовала последней моде, с вкраплением каких-то своих замыслов, и этим напоминало что-то забытое, красивое и милое. Но дочь жила отдельно от родителей, и даже необыкновенные наряды, пошитые её матерью, казались созданными самой природой в дополнение к необычной девичьей прелести. Никому и в голову не приходило в чём-то сравнивать дочь с матерью, они всегда существовали порознь, а время превращения девочки в загадочную женщину совсем отстранило родителей от внимания толпы, всецело теперь принадлежавшего Надьке. Внимание это было каким-то нездоровым и неискренним, так смотрят бедные дети на роскошно накрытый стол: «Зачем всего столько?». Многие мужчины, шептавшиеся о ней, плохо верили, что видят перед собой живое существо из плоти и крови, говорили, скорее, о несуществующей материи, которую можно видеть, но ненадолго, а где она бывает в другое время, вне видимости любопытных глаз, то слишком недоступно понимать, если ты стоишь тут, на грязной улице, а сверху сыплет мокрый снег. Ведь дивятся же люди белому цветку лилии, выросшему среди вонючего болота, где невозможно ни подойти, ни сорвать его.
Но вот случилось. Появился в городке человек. Да не таксист, не жулик, не алкаш, а человек. Перестройка началась, по каким-то делам его и занесло на наш хутор. Хутором окраину города назвали, ещё добавляли – «собачий». И надо же ему в первый же день своего присутствия в нашем милом городке, Надюшку встретить. Ослеп сразу. Пошел за ней, куда только глаза глядели. А не глядели они по сторонам, а вослед девушке. Так бы и ушёл на конец Вселенной, да дорога кончилась, упёрлась в хрущёвскую двухэтажку, где проживала семья Нади. В том конце пути девушка обернулась, улыбнулась и скрылась в подъезде, как в пещере каменной, в том подъезде и двери уже давно не было, и стены обшарпаны стояли. Недосуг жителям дома своим делом заняться, за соседями следить надобно, вот и стал вход на грот похожим. Так всюду повелось – общее, оно никому не принадлежит, чего о нём нужду иметь. Постоял он перед этим проёмом, прозрел малость и ушёл по своим делам. Но позже, видимо, разузнал, что и как, и начал встречать нашу Надю на улице. Нет, ничего такого, только посмотрит, как в последний раз, и дальше уйдёт. Но тут уже заговорили, зашептались. Никто в стороне не остался. А жених, так его на всякий случай окрестили, стал уже поближе к Надюше подходить. Подойдёт, глянет и пойдёт себе дальше. Другому ухажеру давно бы уже морду набили, но тут не свой, не местный, не обидно, потому ждали, что дальше будет. И вот, что стало. Встретил он Надюшу с огромным букетом цветов, и пошли они куда-то по дорожке, молча о чём-то. И ожила наша спящая красавица. Улыбка такая на её лице выросла, что по хуторским улицам светлее стало. Тут уже все заткнулись, даже поклонники перестали злиться, видно не судьба им, а судьба сама распорядилась по-своему. Так и бродили они каждый день по улицам, никого не замечая, не ведая, что глядят на них со всех сторон глаза ожиданием, чего же дальше произойдёт. Скоро дошло и до домашних посиделок, до знакомства с родителями. Мамаша с радости дочериному счастью так расстаралась — стол получился, смотреть приятно, всего понемногу, но глазу радостно. А гость пришёл, присел за стол и на Надюшу смотрит, глаз не отводит. «Что ж вы ничего не кушаете?» — спрашивает хозяйка. «Красоту рушить боюсь», — непонятно о чём отвечает гость. Смотрит на дочь, а говорит про накрытый стол. «Новую красоту наведём», — хорохорится хозяйка. «Всякая краса неповторима», — ответил гость и очаровал хозяйку. «Наши бы давно всё смели, не глядя», - вздохнула она. А он потихонечку, по кусочку, начал пробовать яства и похваливать. «Остались же ещё люди в каких-то краях», — думали хозяева. После того видели Надюшу на улице редко, шла она со своим иноземцем, держа свою руку в его руке, и блаженно улыбалась.
Вот такая сказка родилась в нашем хуторе. При заезжем принце и доморощенной золушке, но, по правде, Надюша никогда золушкой не была, при родной мамаше росла в любви да неге. И было у той сказки продолжение в виде свадьбы, не на весь мир, но на весь хутор. Никого не обидели. К свадебному платью, купленному за большие деньги у местного кутюрье, добавила мама несколько рюшечек, воланчиков, и вот уже Надюшка королевной ступает по паркету дворца бракосочетаний, и кажется, будто родилась она в этой роскоши, и движения её, что пава, а улыбка жемчугами сверкает, глаза – яхонты, ко всем приветлива, каждому слова не жалеет, благодарит, что пришли на её счастье взглянуть, а взглядом милует всех и будто приговариает: «Я это – я, просто на своё место стала, свой королевский наряд надела, но всех люблю по-прежнему и чваниться своим званием не собираюсь».

-