Z. говорит, что неделю бился, чтобы описать простое дерево у себя под окном. Говорит, написал страниц сто, да и то недоволен – мол, и правда, наш русский язык слишком неповоротлив – не в силах поспеть за полётом его фантазии, за цепочкой его искромётных ассоциаций – которые так и хлещут, так и хлещут…

Знал я одного писателя-химика. То есть до пенсии он трудился, и весьма успешно, на поприще химии. Но, выйдя на пенсию, решил стать писателем. А что, так многие делают.

«Чтение собратьев по перу придаёт уверенности в собственной гениальности».

Обывателя распирает узнать, что происходит «за гранью», потому что сам приблизиться к любой грани он ужасно боится. К примеру, сколько разговоров о сексуальной революции. А кто её пережил, эту революцию?

Y. говорит: «Слушай, придумал гениальное название для книги: «Никто». И ещё с посвящением: «Никому». Здорово, а?»

Известно, что писатель подчас так сживается со своим персонажем, что это выходит ему боком. Так, у Флобера, как и у мадам Бовари, появились все симптомы отравления мышьяком, а у Льва Толстого едва не развилась ложная беременность Анны Карениной.
Серьёзно пострадал на этом поприще и литератор Х. Работая над романом о бешеном волке, он заболел водобоязнью, стал угрюм, нелюдим и в конце концов сам себя ужасно искусал. К счастью, ему вовремя была сделана прививка от бешенства, и теперь для окружающих он абсолютно не опасен.

Y. сказал, что «Прививка от бешенства» – самое подходящее название для книги. «Сразу понимаешь, что тебя сейчас будут оскорблять…»

Говорят, раньше писатель приравнивался к полковнику. Впрочем, теперь к полковнику не приравнивают и самого полковника.

Вот беда: любому графоману нынче известно, что рукописи не горят.

Y. пишет роман-парадокс. У него персонаж за минуту до взрыва в метро останавливается покурить. Мораль: иногда курение полезно. Другой персонаж, чтобы не повеситься от несчастной любви, напивается, а наутро просыпается живым и совершенно другим человеком. Мораль: иногда и алкоголь полезен.
Z., придя к X., вздыхает: «Не знаю, какой ты писатель… Но квартира у тебя точно – писательская!»

Мальчик достал что-то из-под сачка и трясёт кулаком в воздухе. Зачем?.. «Пусть она думает, что летает».
Нечто подобное думает о литераторах и государство, время от времени устраивающее для них разного рода «награждения».

Раньше нам казалось, что, называя пишущего «литератором», его хотят унизить. А назвав «писателем» – польстить. Поэтому в издательствах нас называли просто «авторами». Всё-таки какое высококультурное, чуткое к слову было время!

Писатель приходит к врачу:
– Доктор, я здоров?
– Здоровы. Но подлечиться не мешает.

Есть мнение, что Михаил Афанасьевич Булгаков – прекрасный пример того, что такое «мученик дьявола».
А сколько нынче мучеников у самого Михаила Афанасьевича!..

Бёллетристы. Кто теперь помнит о таких?

Х. сетует, но не без скрытой гордости:
– Эх, пришла ночью в голову гениальная мысль, да поленился встать записать. Наутро, естественно, забыл.
Y. морщится:
– Если бы тебе пришла гениальная мысль, ты бы вообще не заснул.

Z. – Как неловко, странно и грустно видеть, что за столько лет старый приятель-литератор так и не научился писать.
Но несравнимо грустнее видеть, что старый приятель-литератор писать разучился!..

X. как-то набрался смелости, разыскал адрес маститого писателя, заявился к нему с рукописью своего романа под мышкой. Позвонил в дверь, маститый открывает и, испуганно глядя на толстую папку, спрашивает:
– Вы ко мне, молодой человек?
– К вам! Умоляю… благословите!
– Благословляю! – поспешно сказал маститый и поскорее захлопнул дверь.
Потом X. хвастался друзьям, что его благословил сам…

Казалось бы, чего проще: молчи, не пиши, и никто не узнает, что ты бездарность.

Рассеянный, но ужасно щепетильный прозаик Y. часто брал у друзей по мелочи в долг. У кого рубль, у кого полтинник. И чтобы не забыть, писал себе на клочках бумаги записочки: такому-то должен рубль, такому-то полтинник. Прознав эту его привычку, собравшись выпить пива, друзья подбрасывали ему фальшивые записки. Очень милый и добрый человек… Неудивительно, что милые, добрые люди с годами становятся мрачными человеконенавистниками.

Совершенно серьёзно говорил: «Если бы мне поставили памятник, я бы предпочёл, чтобы с зонтиком... Чтобы голуби не гадили».

Когда раздаётся окрик: «Эй, баран, куда прёшь, там яма!», обидчивый человек фиксирует внимание на первой половине фразы, мудрый – на второй, и только бараны и гении идут своей дорогой.

Приходит автор в редакцию и, заводя разговор издалека, рассказывает о содержании своего рассказа. Потом осторожно спрашивает:
– Если я принесу рассказ, напечатаете?
– Одно могу сказать точно, – отвечает редактор. – Если не принесёте, не напечатаем.
Выбившись в писатели, Z. хвастал своим голодным приятелям-литераторам, что теперь он постановил себе, во-первых, ни в чём себе не отказывать, чтобы избавиться от этого ужасного голодного выражения лица, а во-вторых, каждый день знакомиться с новой женщиной, чтобы собирать материал для новых произведений.

Поэту Y. его тёща, рассчитывая использовать молодого зятя и сэкономить, поручила отвезти пару чемоданов на дачу. Y. отказываться не стал, но, как бы между прочим одолжив у тёщи денег, отвёз чемоданы на такси.

Y. вздыхал, что давно бросил писать – уж нет ни настоящей литературной жизни, ни литературных кружков, где бы можно было «вращаться», спорить, вырабатывать своё литературное направление. Одно время бегал по баням, пытался затесаться в компанию маститых литераторов. Теперь, говорит, писатели разделились по банным группировкам. Иначе сделать карьеру невозможно. Потом принялся лихорадочно сколачивать собственную тусовку – подбивал народ идти в баню. На него смотрели с опаской – не педик ли?

Z. ехидно посмеивается: «Я вас ещё всех опишу, позора не оберётесь!»

Если бы Дарвин родился русским писателем, он бы написал книгу «Происхождение обезьян».

Сплошь и рядом произведения много-много умнее своих создателей. Обидно даже.

Любой издатель считает себя умнее любого писателя. А любой читатель – умнее обоих. Если бы это было иначе, у писателя, пожалуй, не было бы никакого стимула писать как можно лучше.

Х. переписал страницу моей повести и прислал мне. Чтобы я, значит, понял, как «нужно писать». Сначала я не сообразил, в чём дело, стал читать и буквально похолодел от ужаса, подумав, что передо мной неудачный фрагмент моего собственного текста. Ещё счастье, что я не успел провалиться под землю. Зато потом неделю действительно чувствовал себя гением. Вот что значит дружественная критика!

«Меня уже сравнивали не только с Чеховым и Достоевским, но с Пелевиным и Стивеном Кингом».
Между тем готовый сюжет: Путешествия Блудного Сына. И финал прекрасный. Хеппи-энд.

Падение литературы. Первыми исчезают редакторы и критики. Потом читатели. Потом издатели. Писатели самые живучие. Они исчезают последними.

Х. имеет склонность к милым оговоркам. Например: Багратион-Бонапарт.
Но ещё забавнее, когда однажды в запале воскликнул: «Толстой и Достоевский – мои ученики!..» То есть хотел сказать «учителя».

«Что такое эти твои X., Y., Z.?! Читателю этого мало! Ты нам фамилии напиши. А также телефоны и адреса!»
Скорее уж, друг мой, я предпочёл бы занести в эти записки драгоценные имена и фамилии наших читателей, которых у нас осталось ещё, может быть, человек пять-шесть или того меньше.

Умный человек, а писал басни. («А может, он вовсе не был умным?..»)
Ещё проще. Если на знамени архаичной литературы смутно было написано «сукой быть нехорошо», то на знамени современной – «хорошо».
Современная литература как предсказания Макбета – в мелочах может быть правдива, но в главном непременно обманет.
И никакого постмодернизма.

Z. недавно измерял свою линию жизни и уверяет, что она существенно подросла.

Антон Палыч рекомендовал по написании произведения брать ножницы и – чик-чик – отстригать начало и конец. Подходя однажды с ножницами к тридцатитомному академическому собранию сочинений классика, Х. решил наконец выполнить волю покойного.

Как только литератор начинает употреблять «некий», «как бы» и «Хайдеггер», он автоматически переходит в разряд интеллектуалов. Даже если продолжает ругаться матом. Среди собратьев интеллектуальный писатель считается безобидным существом – вроде евнуха. «Хайдеггером» теперь не заденешь ничьего самолюбия, не уязвишь ничьей малограмотности.

Есть вещи, о которых лучше не только не говорить и не писать, а и не думать.

Ни разу в жизни не встречал литератора, возвратившего одолженную книгу.

Литератор! Если не умеешь рассказывать занимательные истории, то научись хотя бы делать вид.

На классиков, как известно, при цитировании можно не ссылаться.

Если знакомые ничуть не стесняются демонстрировать свои наихудшие качества, то с какой стати писатель должен стесняться их описывать?

Y. любил эдак помечтать с тёщей за обедом, как получит Нобелевскую премию и чего они накупят на эти деньжищи.

Совет начинающему: не пиши лучше главного редактора журнала, в котором собираешься напечататься.

«Вот и жена в сердцах: почему бы тебе тоже не написать что-нибудь идиотское?..»
X. в детстве мечтал стать микробом. Его никто не видит, но все трепещут.

Как часто пишущего мучает этот идиотский вопрос: «Зачем жить, если всё равно помрёшь?..» Чтобы посадить писателя в лужу, лучше всего задать ему этот вопрос. Наверняка выдаст какую-нибудь тошнотворную банальность. А ведь писатель обязан быть оригинальным… Только один писатель сумел дать на идиотский вопрос соответствующий идиотский ответ. Не Лев Толстой. Не Фёдор Михалыч… Веничка Ерофеев. «Раз уж родился, нужно немножко пожить…»

Всё-таки поразительная вещь язык! Для англичан Yesterday только «Вчера», а Girl – всего лишь «Девушка».

У нас (то есть в русской литературе), к сожалению, победило не здоровое пушкинское «не дай мне Бог сойти с ума», а больная чаадаевская «Апология сумасшедшего». Этому, конечно, и наши любимые Гоголь с Фёдором Михайловичем немало пособили. Толстой держался-держался, да и тот, как известно, чуть было не разродился очередными «записками сумасшедшего». Надо признать: после Пушкина пошло-поехало, как-то стыдно сделалось прослыть здравомыслящим человеком. А ведь ни Карамзину, ни Ломоносову, ни даже Державину не приходило в голову украсить свои сочинения налётом «благородного безумия».

Навскидку: Маркс, Ницше, Ленин, Фрейд… Посмеялись – и забыли.

«Мы будем хвалить и превозносить всё мерзкое и больное и подвергать осмеянию всё прекрасное и здоровое…» О, так мог сказать только настоящий писатель!

Слава богу, мы живём во время небывалого расцвета литературы. Заключаю это из следующего. Только что по ТВ сообщили новости с Международной книжной ярмарки. На этот раз наши особенно преуспели – выставили новые издания «Войны и мира» и «Братьев Карамазовых».
«Иду по улице. Замечаю, прохожие на меня оглядываются. Вот, думаю, наконец-то слава!.. Потом обнаружил, что вышел в комнатных тапочках… Ну и что. Зато хоть пять минут ощущал, что такое слава!»

«Если бы деньги платили за то, что я не написал, я бы был богат как Крёз!»

Y. «Сюжет, материал, композиция, дар слова, чувство меры… Только когда читаешь великих, понимаешь, какая всё это чепуха!»

Когда заходит речь о тайнах литературного ремесла – владении пером, умении рисовать яркие психологические образы, владении изобразительными средствами и языком, я думаю, что послушал бы не их, а того, кто сочинил, например, анекдот о том, как бедный мальчик пишет письмо Деду Морозу.
«Здравствуй, Дедушка Мороз! Скоро Новый год. Все детки выйдут на улицу встречать тебя, а я не смогу, потому что у меня нет шубки, валеночек, шапочки, шарфика и рукавичек. Дорогой Дедушка Мороз, если сможешь, пришли мне шубку, валеночки, шапочку, шарфик и рукавички, тогда я пойду встречать тебя с другими детками…» Написал письмо, надписал «Дедушке Морозу» и бросил в почтовый ящик. На почте смотрят письмо: только «Дедушке Морозу» и обратный адрес. Открыли, прочитали, растрогались и решили скинуться, чтобы купить бедному мальчику подарки к Новому году. Купили шубку, валеночки, шапочку, шарфик. А на рукавички денег не хватило. Упаковали всё и отправили мальчику. Через некоторое время на почту приходит ещё одно письмо «Дедушке Морозу». Открыли, читают: «Здравствуй, Дедушка Мороз! Большое тебе спасибо за твои подарки: за шубку, за валеночки, за шапочку и за шарфик. А рукавички, наверное, на почте сп…ли…»

Искусство будет существовать до тех пор, пока люди будут совершать глупости. Иначе говоря, искусство держится на дураках.
Сойдутся неудачники-литераторы – и ну бедные грызть друг друга… Какое грустное зрелище!
Но ещё ужаснее – когда начинают «читать» друг другу и хвалить.

Человек не насекомое. Если одарённый литератор к тридцати годам окукливается, то это, увы, вовсе не означает, что из личинки когда-нибудь вылупится бабочка.

Хороший сюжет: некто наконец всё понял, но умер.

Знавал я одного коллекционера марок, который жаловался: «Совсем нет времени думать, нужно марки собирать…» Так и наш брат-писатель: нет ему времени думать, нужно книги писать…

С другой стороны, если уж садишься писать, то лучше действительно не думать.

Сколько за последние годы изобретено замысловатых приёмов и приёмчиков, чтобы изобразить человека. Многоуровневые сюжеты, меняющиеся точки повествования. Между тем секрет хорошей прозы чрезвычайно прост: достаточно показать разницу между тем, что человек говорит и что делает.
Х. живёт в крохотной квартирке, забитой барахлом, да ещё куча родственников, кошки, собака. Рядом с письменным столом у Х. стоит большущий чемодан с рукописями. На чемодане надпись: «В случае пожара спасать в первую очередь!»

X. «О, загадочная Русь! Здесь наживают миллионы, а разграбляют миллиарды!»

Х. решил не суетиться и спокойно дождаться, пока у него в голове родится блестящая идея для настоящей книги. Долго ждал. Кажется, до сих пор не дождался.

Грустная картина. Хороший писатель, затюканный, одинокий, не выдержал, написал дерьмовую книжку, принёс в издательство, издающее сплошное дерьмо, так его не только не напечатали, но ещё и принялись совестить и позорить, хохоча: «Глядите, какое дерьмо написал!»

Замечено, что русские писатели почему-то побаиваются милиционеров. Это очень грустно.

«Книгопродавец» так созвучно с «христопродавцем».

Бывало, пытаюсь дозвониться главному редактору или издателю. Или президенту. Всё безуспешно. «Недоступен, – отрубает секретарша, – на совещании у руководства!» Долго потом хожу в недоумении и трепете. Главный – у «руководства»? У Господа Бога, что ли? Сколько же раз ему, бедному, пришлось прорываться на аудиенцию, слышать это вечное «Недоступен!..». А если не у Бога, то у кого?..
Что ж, у всякого есть свой начальник. Только неприкаянный и одинокий русский писатель – ничей.

«Если тебя однажды назвали интеллектуальным писателем, потом хоть наизнанку вывернись, не докажешь обратного».

Z. «Какое счастье! Написал томов десять прекрасных вещей. Дожил до того, что могу наконец вообще не писать… Хрен с ней, с вашей литературой!»

Одна знакомая писательница Х., очень рафинированная дама, говорит: «Люблю почитать перед сном что-нибудь идиотское».

Написание книги подобно плаванию Колумба. Трудности пути, бунт команды, соблазн повернуть назад. А в результате вместо Индии открываешь Америку.

Одна визгливая баба может изгадить самую серьёзную литературную дискуссию.

Молодые авангардисты – ещё туда-сюда, а престарелые – просто дуралеи.

В пору моей юности тридцатилетнего писателя не воспринимали всерьёз, считали глупым мальчишкой, а сейчас – просто считают никчёмным старикашкой. А вы говорите, культурная ситуация.

Y. ищет новые формы и жанры. Сейчас, говорит, «нон-фикшн» в цене. В частности, всяческие учебники и руководства. Сел писать пособие: «Для желающих сойти с ума».

Казалось бы, лежит на поверхности. Онегин и Печорин – популярнейшие русские герои – оба убивцы. Причём хладнокровные. А вот их создатели (которых читатель почему-то полностью ассоциирует с ними) – оба жертвы.

Расхожее мнение. Нынче, говорят, телевидение вытеснило книги. Чушь, конечно. Это всё равно как если бы проститутки вытеснили жён… Чересчур прямолинейно? Ну хорошо. Это как если бы пиво вытеснило водку.

Удивительное дело литература! Тот, у кого есть возможность курить хороший табак, не станет курить махорку. Между тем люди охотно читают откровенную макулатуру. Но что ещё удивительнее – макулатура считается «лёгким чтением». Что ж, глядя, как жена с тёщей обмениваются «детективами» или смотрят телевизор, волей-неволей начинаешь верить в «зомби».

«Ох, и нелегко сейчас тому, кто в своё время как следует не запасся шампанским и Бомарше!»

Послужной список ровесника: мастер спорта по конькам, автор нескольких книг, главный редактор известного журнала, лауреат многих премий, самый модный пластический хирург, хозяин новой квартиры в двух шагах от Кремля, совладелец телеканала, где его юная дочь одна из телеведущих… Зарезали, когда вылезал из джипа…

Иногда размах писательских планов приводит в смятение. Вот фантазия у людей! И самоуверенность.
Z. сообщил, что поставил себе целью продолжить (и «развить»!) все великие русские романы. «Войну и мир», «Братьев Карамазовых» и так далее. Причём не просто продолжить, но дописать их до того, что свести всех потомков в одной грандиозной эпопее, действие которой врастало бы непосредственно в будущее…

Y. признаётся, что чувствует себя много глупее своих произведений. «Как только отрываюсь от пишущей машинки, сразу чувствую себя уродом». Подумывает, не написать ли автобиографическую книгу «Урод».

Сказка про голого короля неактуальна. Сейчас мальчишку, которой только соберётся крикнуть, тотчас пристрелят, а сотни других мальчишек заорут: «Король одетый!..»
А вот про одетого короля, про которого все кричат, что он голый, – это актуально.

«Почему бы и тебе не написать что-нибудь идиотское?» – мимоходом интересуется у меня отец.

Воистину трагическая ситуация, когда жизнь прошла, а писателю, вечно затюканному и гонимому, так и не удалось написать хорошую книгу. Но не менее страшно, когда всё сколько-нибудь достойное уже написано, а впереди ещё полжизни.

Возраст уже даёт мне некоторое право на эгоцентризм и субъективность оценок… Да что я!.. Сколько отличных писателей и просто фантастически талантливых людей вместе со всеми их талантами и творениями оказались абсолютно непонятны и бесполезны.
Вспоминается разговор с одной пожилой писательницей, коренной московской интеллигенткой. Когда я спросил, надеется ли она на какое-нибудь будущее для своих трудов, она обвела рукой обширные стеллажи с книгами и рукописями и с горечью покачала головой: «Только умру – всё тут же снесут туда…» И показала за окно, где стоял с откинутой крышкой, словно уже готовый принять ещё один итог жизни, поганый мусорный бак.

Ныне покойного поэта Ч., отличавшегося запредельной чуткостью к слову и стилю, буквально начинали душить спазмы, когда его взгляд натыкался на что-нибудь патологически безвкусное, пусть даже простое сочетание слов: «Отделение связи».

Некогда я предполагал, что эти записки пригодятся для большого «полотна» – романа «Братья-писатели».

Z. ухмыляется своей косой усмешкой: «Какие вы мне братья!»

Читаю отрывки данного сочинения его прототипам. Поразительно, реакция во всех случаях совершенно одинаковая. Сначала – непримиримая критика. Потом – дружеские советы, вплоть до небывалых по щедрости предложений рассказать «что-нибудь в том же духе», чтобы я мог вставить это в свою повесть… Благодарю – и тут же вставляю.

А один знакомый литератор и вовсе убеждён, что и Х., и Y., и Z. – это всё, буквально всё, про него.

Х. написал рассказ о своём друге Z., дал ему прочесть. Z. отозвался лаконично и сухо: «Жизнь гения глазами придурка».

Кто знает, может быть, романы Толстого и Достоевского мужественны и гениальны именно потому, что в них напрочь отсутствует авторская самоирония. Между тем как все современные произведения буквально задыхаются от неё.
Впрочем, среди современных писателей есть абсолютно серьёзные. Но эти вообще – полные идиоты.

«Почему бы и тебе не написать что-нибудь идиотское?» – спрашиваю себя я.

Y. показывал набросок нового романа «Русская Шахерезада». «Про писателей». Что-то вроде этого.
«...Первая русская красавица Наталья Николаевна Гончарова вышла замуж за Пушкина, который жил литературным трудом и для него 70 рублей были большие деньги. Но как-то в сердцах Пушкин сказал, что и за всю Россию столько не даст. У Александра Сергеевича цензором был сам царь, который сослал на Кавказ Лермонтова. Потом на Кавказе побывал и Лев Николаевич. Фёдор же Михайлович, кажется, не был на Кавказе, но зато тоже не любил балет. А Антон Павлович Чехов любил и балет, и театр. Но ходил только в театр. Бывало, посмотрит «Три сестры» или «Иванова» и кричит: «Книппер, Книппер!» А однажды посмотрел «Чайку» и так огорчился, что уехал на Сахалин, где познакомился с Александром Исаевичем Солженицыным, и Александр Исаевич читал Чехову своё собрание сочинений. Потом Чехов уехал отдыхать в Крым и умер, а Александр Исаич уехал в Америку. Там он познакомился с Хемингуэем, которому тоже читал своё собрание сочинений. Когда Хемингуэй застрелился, Александр Исаевич приехал в Москву и там выступал в парламенте перед президентом, который тоже был писателем. Потому что в России писатель больше, чем поэт. Писателей в России хоронят на Новодевичьем, а поэтов – всего лишь на Ваганьковском...»

Бунин восклицал: смертельно тяжело наблюдать происходящие повсюду ужасные вещи, но ещё тяжелее – объяснять людям, что это ужасно.