– Известно, что Нурпеисов интервью газетам и журналам почти не дает, значит, нам повезло. Благодарю вас, и вот первый вопрос. Чем запомнился вам год минувший? Какое самое яркое событие оставило след в вашей душе?
– Вы правы. Я прозаик. Раскачать нашего брата не так-то просто. В самом деле не помню я, когда, кому давал интервью. Но это не значит, что меня мало что интересует в жизни, что я человек, глухо закрытый в узком мирке своих сугубо профессиональных интересов. Наоборот, я себя считал и поныне считаю любознательным, с широким кругом интересов. Посудите сами, бывает так: идешь по степи и вдруг видишь божью коровку, будто по иронии судьбы прозванную так. Или, скажем, первая слабая зелень, неизвестно каким чудом пробившаяся сквозь толщу промерзшей земли. И она во всем поле одна зябко дрожит под холодным ветром. Кто-то другой мог бы преспокойно пройти мимо нее, а ты обязательно остановишься. Остановившись, будешь смотреть на нее со смешанным чувством жалости или радости, больше всего поражаясь неистребимой силе ее жизнелюбия.
Если подумать, ведь она такая хрупкая, эта зелень, первая провозвестница ранней весны. И тут происходит нечто невероятное. В душе буря чувств. Ты забываешь о прозаическом происхождении своего литературного жанра, которому посвятил жизнь. Теперь непонятно, кто ты, то ли ты поэт, то ли ты мотылек, порхавший все лето от цветка к цветку. Но кем бы ты ни был, фактом остается то, что какая-то властная сила задела вдруг тонкую, но чуткую и на все отзывчивую струну в твоем сердце. Надеюсь, теперь вы поняли меня, как я воспринял и воспринимаю ваш вопрос. В любом деле нужно соучастие, то есть обоюдность сторон. Возможность расшевелить человека моего склада, человека, тяжелого на подъем, в немалой степени зависит и от вашего брата журналиста. Для этого от вас нужно небольшое усилие. Нужно уметь задеть ту самую душевную струну. И она заговорит.
– Допустим, мы найдем эту струну. Можно надеяться, что получим в любое время интервью?
– В моем возрасте утвердительно говорить трудно. Как говорится, поживем – увидим.
–Тогда позвольте мне повторить вторую часть своего вопроса. Какое событие в минувшем году оставило след в вашей памяти?
– В минувшем году у нас в республике было немало бесспорно значимых событий. Об этом писали немало. Поэтому, пропустив все, что уже описано и известно, хочу рассказать лишь то, что непосредственно касается лично меня. Могу сказать, что это был один из примечательных случаев в моей жизни. Это был случай на вечере, устроенном по поводу юбилея глубоко уважаемого мною человека 13 декабря минувшего года. Он технократ. Прагматик. Я писатель. Писатель-профессионал. В разные годы он занимал разные, но всегда внушительные служебные посты. И находился в гуще людей. Поэтому он был всегда на виду. А я по воле своей профессии, естественно, всегда искал уединения. Но, как и он, могу сказать, трудился, не щадя себя. Казалось бы, два человека разных интересов, разного возраста и образа жизни. И разных профессий, притом оба существовали вроде бы на разных полюсах, не соприкасаясь друг с другом. Но, поскольку жили под небом одной страны, под крышей одного города (как потом узнали – даже наши дома, можно сказать, находились рядом), были наслышаны друг о друге, однако по прихоти судьбы наши пути не пересекались. А повороты судьбы человека, ее капризы ох как нам известны! Судьба – ведь она напоминает капризную и чересчур избалованную женщину. Чего только порой не вытворяет она! Однажды по милости этой божественной силы мы встретились. И это произошло, если мне не изменяет память, на свадьбе каких-то молодоженов. Помню, сказав молодоженам теплое слово, вышел я на улицу. Кто-то вышел вслед за мной. Он ускорил шаг. Поравнялся, поздоровался, произнеся мое имя. Оказался высокого роста, средних лет, красивый брюнет с черными усами. Представился бархатным басом: Асыгат Жабагин. Как и он сам, голос его был внушительным. Не удержался я – ахнул. Не знаю, чего было больше: неожиданности встречи или наплыва радостного чувства от того, что столько лет был наслышан об этом человеке со звучным именем, и вот он стоит теперь передо мной. Сели мы на скамью. Чувствовали себя как старые знакомые, что еще больше располагало к непринужденной беседе. Вскоре почувствовал, что какая-то сила незаметно для меня заставила тянуться к нему с такой душевной теплотой. Вижу, он тоже со своей стороны тянется ко мне. После этого прошло три или четыре месяца. Он в своем буклете пишет: «…я просто дал ему свой номер телефона и сказал: если вы мне позвоните, я все брошу и приеду». Мы встретились всего два раза, и оба раза без посторонних, просто так, в будничной обстановке. Потом встретились на его юбилейном вечере. Народу было много: родные, друзья, сослуживцы. Я тоже был там. Мне было приятно. Даже радостно. Радостно, скорее, от того, что встретил старых знакомых из тех времен, из той еще эпохи. Многие из них тогда занимали важные посты, по нынешним меркам соответствующие районным и областным акимам, а кто-то еще выше. Хорошо знал: трудились все они как одержимые, нет, как сумасшедшие! Трудились так, как когда-то трудились в годы войны. Потом восстанавливали разрушенные города и разваленные народные хозяйства. Среди них увидел двух или трех вчерашних героев целины. При виде целинников будто прошел какой-то ток по всему моему телу. И тут память, как молния, острая и пронзительная, лишь в одно мгновение воскресила минувшие дни мои. И я был благодарен памяти. Благодаря ей, только ей, как видите, вспомнил вдруг всех своих старых знакомых, которые когда-то вдохновляли меня написать о них очерки-раздумья. Это и Василий Химыч, комбайнер, романтик своего дела. Это и Суиндык Есмагамбетов, совсем тогда молодой, великий мастер в весенние дни вспашки и горячие поры уборки хлеба, чем-то мне напоминавший, даже за рычагом трактора, утонченного интеллигента. И, наконец, это сосредоточенный всегда, немногословный Турлыбек. И это Аутен из Кызылтуского района, который не знал поражения не только во время весеннего сева и осенней уборки, но и на ковре казахской борьбы курес на районных и областных соревнованиях. Как я уже сказал, был рад этой встрече, думал, после перерыва подойду к ним и вдоволь с ними наговорюсь. И тут тамада вечера своим поставленным, зычным голосом приступил к своим обязанностям. В зале стало сразу тихо. Непонятно почему, я вдруг напрягся. В таких торжественных мероприятиях я, как всегда, терялся, напрягался, чувствовал себя неуютно. Чего уж скрывать, просил Бога, чтобы тамада обошел меня и не дал слова. Но, как обычно бывает, будто назло, он дал мне слово первым. А я был совсем не готов. Как следовало ожидать, речь моя о юбиляре была неудачной. Наплел какую-то несвязанную чепуху. Был зол на себя и особенно на юбиляра. Потому что, во-первых, я известный в своем круге косноязычный человек. Во-вторых, толком ничего не знал о юбиляре. И, следовательно, вовсе не знал, что говорить. Но почему-то был спокоен. Не краснел, не потел, как прежде. Как мне кажется, был даже несколько развязен. После юбилейного торжества, сколько бы ни старался, не мог вспомнить того, что тогда говорил. Но зато хорошо запомнил: сев на свое место за столом, избегал встречаться взглядом с рядом сидящими, большинства из которых вообще не знал. Только чуть позже пришлось узнать, что справа от меня сидела старшая сестра юбиляра с мужем. И надо же, в это время пришел, нет, эффектно вошел в зал один товарищ. На нем все было вычищено. Выглажено. И лицо холеное. Видно, перед приходом побрился, помылся, небось еще огуречным лосьоном провел по щекам и легкими прикосновениями ладонью поглаживал себя по лицу. И он, с самодовольной широкой улыбкой, слегка склоняя голову направо и налево, в соответствии с этикетом сделал жест приветствия сидящим в зале. Даже не садясь на указанное ему почетное место, прямо с порога сообщил всем, что опоздал потому, что задержался в Москве, что были там поминки его друга и еще что-то очень важное, ибо его присутствие было необходимо. Завтра едет в Бишкек, его присутствие там тоже необходимо. Он вел себя так, будто был вновь объявившимся «свадебным генералом»! Ох как я знаю этих ребят! Знаю цену их культуре. Если она только внешняя, то это «портновская» культура. Что ж, можно его понять. Даже посочувствовать. Видимо, вся эта мишура необходима как внешний атрибут, обеспечивающий во многом им благополучие в жизни. Я назвал бы это одной из форм рекламы, вернее саморекламы.
– Оставим в покое чиновника. Скажите лучше читателям, в каких местах, в какой обстановке вы работаете над своими произведениями?
– Вообще-то говоря, я над своими серьезными произведениями всегда работал только с наступлением зимы, особенно в холодных краях. Первые две книги романа «Кровь и пот» были написаны на берегу Аральского моря, на том самом отдаленном участке, граничащим с Мангышлаком, в урочище Бел-Аран, где в то время море было в силе, помню, оно, выходя из берегов, наступало на материк. Там находились девятнадцать семей рыбаков на маленьком участке, который назывался Чиганак. А начиная с середины семидесятых годов, облюбовал Кокшетау. Приезжал после Нового года в Щучинск, на берегу которого располагался профилакторий «Автомобилист». Шоферская братва оказалась сама по себе людьми интересными. Вырвавшись после тяжелого труда на свободу, приехав в профилакторий, они пили, кутили, шумели, вытворяли что хотели два дня подряд, а на третий день вдруг наступила такая неожиданная тишина, стало настолько тихо, что ты не знал, где находишься, в степи или в профилактории. Некоторые из них, пропив последние гроши на обратный билет, звонили домой, жене, врали бессовестно, что кто-то выкрал из кармана их деньги или они потерялись. Но я о них не писал. А целина еще по-прежнему гремела. Как и прежде, поэты сочиняли стихи. Писатели писали, как только могли. Композиторы и артисты, будто соревнуясь, тоже слагали мелодии, пели песни о знатных людях края. И вдруг вижу, меня тоже потянуло к этому суровому, но славному краю. Когда везет человеку, не знаешь, с какой стороны удача к тебе подступит. И тут представился, кстати, удобный случай. Одновременно две центральные газеты предложили мне сотрудничать с ними и написать о тружениках хлебных полей. О, память, память, память ты человеческая! Ослабев и телом, и духом, мы стареем, а ты, старушка память, ты всегда бодра, чутка и отзывчива. Однажды, помню, из чувства благодарности я писал о тебе. Писал, что ты напоминаешь мне старушку, что ты, как старушка, болтлива, но не надоедлива и что тебя не надо вызывать, как духа, заклинанием, ты постоянно рядом со мной и теперь являешься как бы на остаток моей жизни верной и доброй моей спутницей. И вот теперь, благодаря твоей отзывчивости, я вспомнил о давно прожитых минувших днях моих. И при этом малость приободрила ты меня на вечере, где чувствовал себя неуютно после злополучного тоста. Ты напоминаешь мне районных вожаков тех лет, тех времен, того же мудрого Баяна Жангалова, с прирожденной культурой и личным обаянием и тактом создававшего исключительные, благоприятные условия труженикам в подвластном ему районе. Сейчас ему перевалило уже за девяносто лет, но, по слухам, он все еще бодр, уважаем и в почете у своих земляков. Желаю перед наступлением старого Нового года ему здоровья и по-прежнему не чувствовать тяготы могучего возраста и не переставать шагать с нашим народом вместе по земле без палки и дожить до возраста великана казахского устного народного творчества! Или возьмем, к примеру, того же Маулета Каримова, тогда являвшегося первым секретарем Рузаевского, самого богатого хлебом, района. А также первого секретаря Соколовского райкома Северо-Казахстанской области Филиппенко. К нему возил меня вместе с моим закадычным другом, ныне покойным академиком-писателем Зейнуллой Кабдоловым, незабвенный Ильяс Омаров. Это человек редчайшего интеллекта и культуры, он остался в истории казахской культуры вторым человеком после Темирбека Жургенова. Тогда мы по заданию газеты «Правда» написали очерк-раздумье о Филиппенко почти на всю полосу этой газеты. Не отрицаю: они тоже люди, как и все, быть может, они тоже между делом думали о своей карьере, о наградах, о почестях, но, насколько я их знал, они напрочь отрешились от себя, выкинув из головы заботы о себе, о наживе, о своей утробе, посвятив себя всецело порученному им делу. Да, была у нас такая плеяда замечательных людей! Порой мне думается, что нынешнее преуспевающее поколение, небось, отворотив лицо в сторону, ехидно смеется над их наивно-иллюзорными принципами. Да, они действительно были наивными простачками. Но они были честными, порядочными и преданными своему делу. Их мысли и помыслы были обращены только к делу служения народу. И в самом деле, они в какой-то степени походили на тех известных в истории идеалистов, мечтателей, которые витали в облаках и теперь как бы не канули в небытие, но сохранились в сердцах всего человечества. Как я думаю, следовало бы шустреньким молодым людям крепко задуматься, вспомнить пословицу «хорошо смеется тот, кто смеется последним». Ведь те же ветераны минувшей войны, те же трудившиеся в поте лица идеалисты-патриоты, беззаветно верившие в светлое будущее, в свое историческое время ох как смеялись над всякими подленькими Чичиковыми, Подхалюзиными и Хлестаковыми. Словом, все в этом мире меняется. Итак, милые ребята, лучше попридержите свои смешки и возьмитесь за ум. Опять возвращаюсь к старым добрым временам и к труженикам-хлеборобам тех лет. Я хотел сказать, что по поручению центральных газет во время весеннего сева и осенней жатвы не раз ездил в Кокшетау. Писал о них. Что ни год, публиковались мои очерки-раздумья в «Правде», часто в «Литературной газете». Потом, собрав все эти материалы, редакция журнала «Огонек» издала их в своей традиционной карманной книжке под названием «Край голубых гор». Что и говорить, те годы я считаю одними из самых счастливых в моей жизни. Знаю, что у каждого человека бывают удачные годы. Когда человек жив, все его годы хороши, но среди них бывают особо хорошие годы. Быть может, от того, что в то время мне везло, сопровождали меня одни удачи. Могу сказать, что для меня таким периодом стал 1980-й. В это время я два раза в год встречался с героями. Наезжал в Кокшетау, изредка в Петропавловск. Воочию видел их в горячке труда: одних за штурвалом комбайна, других за баранкой грузовика. Они колесили по полям и нивам, не считаясь ни с дождями, ни с жарой знойного лета, и в пургу, и в метель, и в снежные заносы зимой. Видел еще: работая день и ночь напролет в пылу хлебной уборки, бывало, улучив время, не слезая с сиденья комбайна, засыпали прямо в кабине, положив голову на штурвал, а через какие-то минуты, ошалело подняв голову, впопыхах торопливо протерев глаза, вновь принимались за дело. О, времена! У многих этих ребят на груди сверкала золотая звезда. Бросались в глаза и депутатские значки Верховного Совета СССР или Казахской ССР. Кто-то из них был членом Президиума Верховного Совета. Бывало, приехав в столицу, они входили к самым высокопоставленным руководителям без пропуска, без волокиты. Входили так, как входят к своему председателю колхоза или директору совхоза. Но это было в прошлом. А сейчас, находясь на вечере Асыгата Жабагина, думаю об этих же людях. И сижу грустный, с тоской в груди, как путник, который оказался на пустом месте, давно покинутом кочевниками, где свищет и гуляет ветер.
– Абдижамил Каримович, спасибо, все это хорошо. Но не кажется ли вам, что вы слишком увлеклись?
– Дорогой Ерлан, прошу не перебивать. Вы у меня берете интервью. Я отвечаю на ваши вопросы. Но отвечаю, как ответил бы писатель-повествователь.
– Согласен. Но все-таки вы...
– Что я?
– Вы отклонились от основной темы.
– Ничего подобного! Не отклонился. Я уверен: отвечаю по заданному вопросу. Если даже чуть отклонился, уходил в сторону, к моим старым друзьям, то, как я понимаю, они тоже в свое время были исключительно честными и порядочными людьми в жизни, как Асыгат Жабагин. Они ни при каких случаях не преступали свою совесть. Ну как? Скажите, мои герои-целинники похожи на Асыгата Жабагина? Или Асыгат Жабагин похож на моих героев-целинников? Надеюсь, Ерлан дорогой, что ты теперь не будешь перебивать меня. Я не забыл юбиляра, ибо очень уважаю этого человека. Тут у меня своя «корыстная» писательская цель. Он среди технократов-прагматиков оказался, как исключение, читающим. Не просто читающим от нечего делать, чтобы как-то убить время, а читающим с увлечением. И в этом он сам признается: «Это очень увлекательный труд…» Кому как, а ему, видите ли: «Книги помогают глубже понять прошлое, основы ментальности, почему так сложилось в наши дни. И опять я, к своему удивлению, понял, что долгое время, пока я был занят работой, кроме технической литературы, почти ничего не читал. Мне кажется, тогда даже выражался своеобразной «дубовой» лексикой. Чтение восполнило пробелы в моем знании истории, обогатило язык. Ведь, чтобы стать содержательным собеседником, надо много читать, знать, анализировать. У нас неплохая библиотека, но, когда появилось свободное время, я вдруг обнаружил в ней много непрочитанных книг». Теперь, отталкиваясь от чистосердечного признания Асыгата Жабагина, могу не без гордости сказать, что он меня если знал, знал лишь только по той причине, что читал мои книги. А люди творчества прежде всего ценят и дорожат неподдельным, искренним отношением своих читателей к себе и почитателей, как наш юбиляр. Если бы вы знали, как это трогательно, как приятно. И как дороги эти люди нам, которые ценят тебя не по проклятым мздам, а понимают наш труд, ценят наш труд, который в муке рождается, приходит в мир, словно ребенок, появившийся на белый свет. Как видите, этот закрытый человек ждал долгих шестьдесят лет, не ускоряя время, не поторапливая себя, будучи уверенным в себе, шел не спеша до своего заветного часа, когда должен сообразно своей эпохе меняться. Меняться не ради смены мундира, а сообразно эпохе. И вместе со своей эпохой в корне меняя весь уклад мысли и чувства, настраивая себя на свой внутренний мир, наконец-то в день юбилея открыл людям душу. Если бы знали люди тонкость его души! Получилось так: будто, достав с полки ждавшую своего часа некую книгу, которую можно было бы назвать «Асыгат Жабагин», и раскрыв ее, сказал: «Читай!» Почему-то мне кажется, те, кому довелось ознакомиться с ней, увидели бы, вернее убедились бы, что этот высокий, с черными усами, красивый брюнет – очень простой, обыкновенный человек. И он в своем буклете-раздумье как бы не уверял нас, что «трудно достучаться до него», ничего подобного, он всем доступный, даже лирически настроенный, с нежной, говорящей душой! И стоит только вникнуть в страницы души человека-книги, как он заговорит! Так и он заговорил на своем вечере. Поскольку я отношу себя без ложной скромности к «чернильным племенам», как окрестил нас когда-то Леонид Леонов, не стану скрывать, что больше всего и прежде всего я обращаю свое внимание на слог и манеру изложения, подачи мысли и чувства.
– Извините, Абе-ага, я запомнил, что вы еще в самом начале сказали, что юбиляра совсем не знали. И вот, задавая вопросы и слушая ваши ответы, я все время думаю о том, что вы, оказывается, как я вижу, больше всего знаете своего юбиляра изнутри. Как это понимать?
– Да, согласен. Отвечу. Весь секрет в том, что говорят, будто бы я упрямый. Свое упрямство прежде я не чувствовал, потому начисто отвергал. Но сейчас я уже стар, смягчилась, видимо, душа, и стал относиться к себе строго и критично. Теперь соглашаюсь с мнением своего окружения, особенно жены – Ажар Керешевны. Она, хотя не пошла по болезни, но как только пришел от юбиляра конверт с буклетом, сразу принялась его читать. И, прочитав буклет, пристала назойливой мухой ко мне: «Прочитай да прочитай. Ты не представляешь, какая это прелесть, как умно и искренне написано». Но я все равно не читал. Была на это причина: в 2009 году два издательства Москвы собираются печатать мои книги. Оба весьма серьезные. Одно из них хочет переиздавать «Пот и кровь». Другое издательство – пятитомник. Поскольку годы неумолимо идут, идут, а я все больше старею, старею,давно появилось у меня желание, пока что есть как-никак сила, хотел приложить руку как к первому, так и второму роману и начал с прошлого года проводить легкую стилистическую правку. Во-вторых, несмотря на приставания жены, отнекивался, не читал, потому что по отношению к таким буклетам у меня с каких еще времен сложилось совсем уж неуважительное отношение. Потому что они пишутся в основном подставными лицами. И выглядят они на одно лицо, безликие, будто серые кирпичики. Читать их скучно, неинтересно. Если честно, боялся читать буклет Асыгата Жабагина, вдруг разочаруюсь в нем. Тут я должен оговориться: кому не известно, когда женщина берется за дело, тем более, если она твоя жена, то она обязательно доканает тебя и непременно добьется своего. Наконец она уломала меня. Уломала однако после Нового года, через день. Проснулся, как всегда, на рассвете. Дома все спали. Тут я увидел рядом со мной, на тумбочке, довольно скромного оформления буклет Асыгата Жабагина. Взял его. Но поскольку уже больше года плохо вижу, то стал читать с помощью лупы. Читал. Читал внимательно. Задумался. Ощущение было точно такое, будто я заново открыл для себя Асыгата Жабагина. Стал невольно переосмысливать его и всю его незаурядную жизнь. И узнал, как складывались и сложились этапы судьбы его жизни и как она протекала. В какой-то момент я вдруг понял: ведь это исповедь! Исповедь души! Если бы вы знали, как я был благодарен Ажар Керешевне, прежде всего, за ее настойчивую требовательность. Сразу видно не только он сам, Асыгат Жабагин, но и его отец, ныне покойный, был человеком кристальной чистоты, гордым, не склонявшим не перед кем свою голову, но относившимся ко всем людям с тактом и уважением. Ерлан, айналайын, послушай, как пишет Асыгат в буклете-раздумье об отце: «Отец рассказывал много интересного. Он родился в начале прошлого века, в семнадцатом году. Это был любознательный человек, общался со многими известными людьми, был свидетелем важных исторических событий. Слушая его рассказы, я сделал вывод: родиться сильным духом, целеустремленным, с крепким нравственным стержнем – это уже божий дар. А еще один важный человеческий дар – доброта. Я убежден, что это врожденное качество, такое же как, например, благородство. Конечно, можно эти природные качества в себе подавить. Если часто сталкиваешься с негативными человеческими поступками – с подлостью, предательством, можно начать мстить, стать жестоким. Он мне часто повторял, что надо уметь прощать даже, казалось бы, непростительное».
– Да, понимаю.
– Давай послушаем теперь сына отца: «…Я очень многое приобрел. Я доволен… последними десятью годами, которые позволили мне приобрести кусочек обычного счастья. Понятно, что я задумываюсь о том, что я оставлю детям, и прежде всего умение прощать, которому я научился у своих родителей. Благодаря им, я проделал большую работу души. Я совершенно не помню плохого. Сумел очистить душу от всех болевых точек. Хотя в молодости обида держалась долго, было и желание отомстить. Сейчас избавил себя от таких чувств. Часто повторяю это и сыну, и дочери: не очистишь душу – не дашь раскрыться другим качествам». Сын пишет дальше: «Отец часто мне повторял: быть добрым сложнее, чем злым. Постарайся не ожесточить свою душу, а простить любую подлость, чтобы сохранить себя как личность. Иначе мстительность, злобность прорастут, как сорняк». Я задумался. Как видно, и отец, и сын едины в своих мнениях по основным жизненно важным вопросам. Быть добрым и с крепким нравственным стержнем, что в самом деле является божьим даром, как пишет сын, именно эти благородные качества делают человека человеком. А когда у человека отсутствует величие духа, он жесток и опасен. Если у власти – он еще опаснее… – Ну, как, дорогой Ерлан, читать дальше?
– Да, пожалуйста.
– Ну тогда слушай: «…Я бы написал слова своего отца: «Чтобы быть добрым и счастливым, надо уметь прощать. И доброго, и злого человека видно издалека, но только душевная доброта может притягивать. Жизнь и так суровая штука. Надо уметь чем-то жертвовать, помогать другим, чем ты можешь...» Читая его буклет, я невольно вспоминаю заметно сгорбленную, небольшого роста, пожилую русскую женщину. Она вышла на середину зала со своим бывшим учеником. Она довольно долго говорила о своем воспитаннике. А перед нею, сильно нагнув голову, все это время стоял почти двухметрового роста детина. Всем, сидящим в переполненном зале, не трудно было заметить чувство к седой учительнице – чувство глубокой благодарности и благоговения. В ответном слове Асыгат Жабагин поблагодарил учительницу, прежде всего за то, что еще в четвертом классе она привила любовь к русской классической литературе, особенно она требовала читать и перечитывать Достоевского. Учитель, в моем представлении, тот землепашец, который по весне, бросив семена, с благословением на устах ждет потом результаты своего бескорыстного труда. Вложенного как в чистый лист бумаги губкой, вбирающей все то, что называется «знание». Еще раз сошлюсь на юбиляра: «Если раньше казахов знали в какой-то мере единицы, и то благодаря Жамбылу и его поэтическому посланию «Ленинградцы, дети мои!», написанному в блокадные годы грозной войны осажденному городу на Неве. Эти слова, которые шли с Востока, шли из далеких казахских степей, были полны не только трепета души столетнего старца, но и служили почти призывом к стойкости и мужеству обреченным в блокаде людям на голод и холод. Сейчас есть ли вообще люди, которые не знают о нас, о Казахстане?» Я, как старый солдат, размышляя об этом, о минувших днях, не мог, конечно, не думать о представителе намного позднего поколения, об Асыгате Жабагине, о его не совсем просто и гладко протекавшем жизненном пути, когда в это время складывались и сложились этапы его судьбы, когда протекала личная и общественная его жизнь. И уже в конце 80-х годов, когда ему едва исполнилось сорок лет, у нас в республике произошел крутой перелом. Наш народ обрел свободу. Казавшееся некогда незыблемым, о чем, помнится, как клятва, торжественно провозглашалось в государственном гимне «Союз нерушимый республик свободных», рухнуло вдруг в одночасье. Рухнуло, как когда-то Рим. Как когда-то высоко вознесенный золотой крест и громадный медный колокол на Святой Софии, рухнул наземь с глухим, мощным ударом, будто сообщая миру о конце могуществу Византии. Точно так же Союзу нерушимых пришел конец. И, слава Аллаху, оковы империи разорвались и народы стали свободными. У нас создавалось первое правительство свободной республики, в состав которого вскоре вошел и сорокалетний Асыгат Жабагин, в качестве заместителя председателя кабинета министра по промышленности. Непонятно почему он долго не продержался и на третий год внезапно покинул пост. Его уход и поныне остается для нас загадкой. Позволю себе заглянуть в буклет, где жизнь, исполненная напряженных трудов, жизнь на переднем крае эпохи, во всей суровой полноте встает перед моими глазами. Вот он вспоминает. Пуск Шульбинской ГЭС, где ему довелось быть генеральным директором строительства. Зима, лютый мороз, палатки. И ликующая радость победы. «Я вспоминаю 1993 год, – пишет он, – когда мне удалось убедить Нурсултана Абишевича приступить к строительству нового блока станции в Экибастузе. Это была уникальная электростанция с огромной мощностью – 500 мегаватт, но с единственным блоком. Если бы он вдруг остановился зимой – это была бы катастрофа для всей страны. Я доказал, что если мы не построим второй блок (а это позволит им работать по очереди), то мы можем потерять то, что имеем. Президент поручил мне лично этим заниматься, и через год я пригласил его на пуск станции. Как мы это сделали, через какие трудности прошли, с каким трудом находили средства, чтобы это сделать… Сейчас электростанция дает миллион киловатт в час, ее значение для нашей экономики огромно. Я мог бы перечислить много других, не столь грандиозных событий, но тоже значимых. Но что бы ни происходило, какие бы сложности ни приходилось преодолевать, в душе не осталось никакой досады, когда ты сам себя грузишь тяжелыми воспоминаниями или мыслями. Я рад, что удалось этого избежать».
– На дворе старый Новый год. Что вы пожелаете своему герою Асыгату Жабагину и всем нам?
– Все говорят, что в стране кризис. Будет трудно. Что же, люди даже в самых безысходные ситуациях уповали на Бога, жили, работали, надеясь всегда на лучшее. Желаю и Асыгату Жабагину, и всем нам: все трудности, которые ждут нас впереди, пусть станут началом нового – хорошего и лучшего!
Беседовал Ерлан БЕКХОЖИН, Алматы
http://www.liter.kz/site.php?lan=russian&id=151&pub=12874 |