АиФ-Казахстан
Интервью с Максутом Иманжановым, в котором он рассказывал о своём отце, писателе Мукане Иманжанове («АиФ Казахстан», №3), вызвало немало откликов. Среди них выделяется письмо известного казахстанского писателя Абдижамила НУРПЕИСОВА. Ему слово.
«Потерянная память» - такую публикацию я прочитал в газете о моём друге Мукане Иманжанове, которого давно уж нет с нами. Я не согласен со столь, на мой взгляд, категоричным и даже обидным утверждением. Тем более когда речь идёт о писателе, о его творчестве и не менее важной его человеческой сути.
Сейчас мне немало лет. С годами всё чаще стала вспоминаться статья Виктора Шкловского, человека воистину мудрого, мудрейшего, опубликованная в «Литературной газете», когда ему было без малого девяносто лет. Он писал: «Держу в кармане блокнот с номерами телефонов моих друзей, сейчас почти все вычеркнуты».
В этих скупых словах сокрыта большая человеческая горечь, но тогда она меня не тронула, ибо был ещё молод. А сейчас с полным основанием могу сказать, что горечь, испытанная некогда выдающимся русским критиком, сейчас и мне знакома. Стоит только коснуться горечи утраты друзей и сверстников, как, чего уж скрывать, душа бывает порой зверем воет. Оттого, видимо, сложилось такое ощущение, будто у меня сейчас две жизни, вернее, живу я двумя жизнями. Одной - привычной, повседневной, с её неизбежными заботами и делами. А другой - моей памятью. Памятью, которая сберегла, которая готова в любую минуту возвращать мне моих друзей и сверстников и их с годами не потускневшие в памяти дорогие черты, манеры говорить, смеяться, веселиться, вести задушевные беседы, их милые шалости молодых лет. В такие минуты не можешь удержаться не роптать на то, что смерть пожелала отнять у тебя всех тех, с кем когда-то сроднился, без которых не можешь представить себя, свою жизнь. И не имеет значения для тебя в эти минуты отчаяния и горечи, что все, кто однажды пришёл в этот мир, смертны, а соплеменники мои, казахи, в таких случаях непременно утешали бы себя мыслью, что мир бренен, жизнь быстротечна, а люди лишь гости друг у друга и посему безропотно и покорно смирялись перед начертанной Всевышним судьбой. И я, как плоть от плоти своего народа, тоже склоняюсь перед этой непреклонной волей судьбы. Лишь повторяю, что пускай смертен сам человек, творения его бессмертны. И пусть пройдёт ещё хоть сколько лет, но верю, рано или поздно народ непременно вспомнит и по достоинству оценит дела и деяния одного из своих одарённых сыновей.
Я не верю и не хочу верить в потерянную память. Однажды наступает заветная минута и перед глазами снова оживает былое. И большой, для того времени слишком броский дом № 92 в Татарке, и могучие тополя перед домом, и высокая, с длинными руками и ногами фигура, увенчанная огромной головой на тонкой шее с кадыком. И сам неповторимый пьянящий воздух нашей молодости.
Смерть настигла моего друга в сорок два года, по существу, в ту пору, когда писатель только начинает входить в полную творческую силу. Он, по натуре человек сдержанный, немногословный и будто замкнутый на первый взгляд, насколько я его знал, не имел привычки жаловаться на судьбу, на жизнь, на тяготы её и несправедливость. И, зная всё это, однажды я был поражён до глубины души, когда он в доверительном разговоре со мной признался, сказав: «Знаешь, бауырым, не могу больше двух часов сидеть за письменным столом, грудь покалывает».
Представьте себе, работа, за которую вы взялись, сопутствуемая божьим озарением, пошла споро и легко, вы, обрадованный такой удачей, начали наносить на белый лист бумаги свои заветные мысли. И надо же, в это самое время вдруг резко кольнуло в груди. Вы, судорожно хватая грудь одной рукой, другой с внезапно вспыхнувшей злостью швыряете перо и, уже убитый обидой на несправедливую судьбу, несчастный и обессиленный, медленно встаёте из-за стола.
Мне всегда было жалко Мукана, моего дорогого друга. Застарелая болезнь всю жизнь не давала ему, этому рыцарю пера, работать серьёзно и насладиться в полной мере, испив до дна ту самую сладкую муку творческого самоистязания, о которой столь точно выразился Юрий Бондарев.
И потому в своей до обидного короткой жизни, помимо очерков, рецензий и разного рода статей, он оставил лишь одну довольно крупную и очень яркую вещь - повесть «Первые месяцы». Она вполне заслуженно отмечена республиканской премией им. Джамбула. И наверное, вся его нежная, отзывчивая и легкоранимая душа, готовая принять на себя любую боль и страдания, не могла не отразиться в этой замечательной повести, в которой, на мой взгляд, легко угадывается явственна перекличка с «Бедной Лизой» Карамзина. Пожалуй, их роднит общее чрезмерно чувствительное, сентиментальное настроение, и оно, это настроение, было продиктовано желанием вникнуть в тревоги и трепет каждого сердца.
Человек чрезвычайно скромный, при всей его исключительной твёрдости в принципиальных вопросах, Мукан, однако, был на редкость уважительным к мнению и чувству своего собеседника, кем бы он ни был. Иной раз мне думается: не это ли чрезмерно чувствительное сердце стало причиной его столь ранней кончины?
Вот как это было. Он со своей женой и двумя малолетними сыновьями совершал прогулку за городом. Не замеченные родителями, дети перешли на другой берег мелкодонной, но студёной горной речки. И тут Мукан, забыв о своём туберкулёзе, ринулся за ними в ледяную воду… Очень скоро после этого обострилась его застарелая болезнь. Он слёг и больше не вставал.
Нас разделяли восемь лет. Но разница в возрасте ничуть не помешала завязавшейся между нами тесной дружбе, которая подарила удивительное ощущение того, что рядом с тобой всегда надёжное плечо мудрого, близкого человека.
Не так давно я ввёл в свой новый роман «Последний долг» большой, весьма принципиальный кусок о персонаже, пожалуй, самом значимом для меня, который добавил главной теме особую пронзительность и звучание. Это молодой учёный, самоотверженно, до последней минуты сражавшийся и горевший отчаянной болью за усыхающее и умирающее море.
Я долго прикидывал, колебался, кого взять прототипом своего героя. В итоге остановил свой выбор на Мукане Иманжанове. Всё в моём герое - от имени и до внешнего облика, и даже имени его жены Рази, включая дом в Татарке, где он жил, и подкосившую его болезнь, и его любимые словечки («картофья», «бауырым»), и повадки, его твёрдость, принципиальность, наглухо закрытый характер, манера, когда в самый разгар недуга, боясь за сыновей, он уже не подпускал их к себе и только из окна наблюдал за ними, а главное, его горечь и сыновняя любовь к родной земле - списано до точности с трагической и так непростительно рано ушедшей от нас фигуры покойного моего друга.
Не всё, к сожалению, в этой жизни зависит от нас, нашей воли и хотения. Да, нам не удалось увековечить его имя. Но, как мог, свою любовь, признательность и негаснущую память я таки вложил в дорогой моему писательскому сердцу образ. Более того, в моём рабочем столе уже восемь лет лежит почти готовое эссе - мои воспоминания о незабвенном друге, к которым собираюсь вернуться в этом же году. Что делать, вопреки своему ожиданию, с годами я отнюдь не стал хоть сколько-нибудь свободней от изматывающего, кабального труда романиста. Но память об удивительных людях, с кем свела меня щедрая на встречи судьба, остаётся всё такой же яркой, благодарной. И я тешу себя надеждой, что успею однажды написать о моих учителях, сверстниках и друзьях: о Сабите Муканове, о Мухтаре Ауэзове, Габите Мусрепове, Габидене Мустафине, Ильясе Омарове, Бауржане Момыш-улы и ещё, разумеется, о близких моему сердцу сверстниках.
Дай бог сбыться этим моим заветным мечтам!
АиФоризм
«Знаменитые люди делятся на две категории: одних человечество не хочет забыть, других - не может».
Владислав Гжещик, польский сатирик Абдижамил НУРПЕИСОВ, лауреат Государственной премии СССР Фото Игоря ЛОГВИНА |
