В тоске по планиде земной

Алма-Ата конца восьмидесятых все еще была тем счастливым  тихим «городом вещих снов», о котором так много было написано  лучшими писателями Казахстана. Еще работали незабвенные кафе «Калам-гер» и «Ак-ку», где собирались местные писатели и поэты, еще веяло от них этаким родным нашенским «Монпарнасом», где бушевали литературные страсти и страстишки. Еще читали свои стихи Вернадский и Кругляков, и расточал свои галантные комплименты дамам Арцишевский. Ничто не предвещало скорых перемен, хотя уже ощущалась какая-то тревожная жажда истины, которая заливалась не только чашечкой кофе.

Литературный мирок Алма-Аты ждал явления. Корифеи бессознательно, а молодая поросль остро, с любопытством, жадно вчитываясь в новые имена и их творения. Молодежь искала и ждала нового любимца публики. И он пришел. Это был Евгений Курдаков. Может быть, не совсем идеальный, не великий, не ослепительный красавец, но по-своему добрый, распахнутый, теплый. Его новая книга стихов «Сад корней» сразу сделала ему имя, а уж над имиджем он постарался сам. Специально приглашенный в Алма-Ату, он вел литературную студию при Союзе Писателей.

Я помню, как нас, уже не очень юных, вдруг потянуло в его студию. Оригинальность его суждений и богатый свежий язык покоряли. Он имел редкий дар убедительности и магнетизма. Притягивала к себе и его естественность. Удивительно, но этот человек мог разрушить любой барьер и неприступную стену, которыми ограждают себя либо очень посредственные, либо очень уставшие от жизни люди. Он был прост и доступен каждому, как и любая другая душа, непостижимым образом открываясь, становилась доступной ему.

Помню его первые выступления перед студийцами. Янтарно-светлое начало сентября, распахнутые окна в здании Союза Писателей, солнечное пространство осени. Мы вдруг увидели его путь, попали туда, откуда его занесло в наши края. Природу, которая его родила, лес, птичий гомон, поэзию трав и лугов. Мы слушали всю эту многовековую симфонию земли и воды, внимали неповторимым чудотворствам, среди которых он брел еще недавно, чувствуя, как за спиной набухают бугры крыльев. Крыльев, которые однажды, распластавшись над лесом, понесли его из глухомани - подальше, - искать признанья и успеха - «в тоске по планиде земной».

До этого привыкший разговаривать с деревьями и птицами, он был очень добрым, простым человеком, потому что был счастлив и имел признание и успех среди своих лугов и болот, и лес аплодировал ему стоя, во весь свой исполинский рост. Лес сделал его флористом, скульптором, художником, поэтом, писателем, богатой гармоничной личностью. Но ему захотелось другого, чего-то нового и невероятно-сияющего. Это была тоска по людям. И он пришел в наш большой город и сорвал гроздья успеха и признания. И был избран учителем. Печать отшельничества и поэзии отравой чертополоха лежала на его лице, стрелы звездных предначертаний бороздили чело. Это был настоящий мэтр. Сильный, мудрый, каким был там - в своем лесу. Одетый-с иголочки, в новых туфлях, утопающих в коврах Союза Писателей, он тем не менее чудился мне нечаянно забредшим пришельцем, лесовиком в мокрых болотных сапогах и ветровке. Он преподал нам несколько не новых, но на этот раз особенно убедительных уроков поэзии. 1. Природность. 2. Отвращение к литературщине. 3. Холод к нарочитой окультуренности и жонглированию ученостью. 4. Неприятие вторичности. 5. Презрение к набору непрочувствованных книжных красивостей и насильственному насаждению национального колорита, который не от сердца, а от конъюнктурщины.

Жизнь подтвердила правоту его заповедей. Успех больших и великих поэтов XX века служит сегодня наглядным образцом творческого пути истинного художника слова. Сегодня, когда я гляжу на беспомощные потуги назойливо стучащихся в большую литературу, замученных филологией студентов, их преподавателей-литературоведов, эксцентриков-энциклопедистов, а то и начитанных физиков-лириков, я вспоминаю школу Курдакова с его суровыми, беспощадными и справедливыми уроками. Фраза «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться» могла принадлежать ему, ибо Курдаков-учитель был на порядок выше Курдакова-поэта. Выше, потому как ростки его воспитания очень скоро проросли в умах и сердцах студийцев, и некоторые из нас вдруг взглянули на творчество своего учителя теперь уже с его суровой колокольни.

Открытие было сногсшибательным. Мнения о творчестве мэтра разделились с диаметральной противоположностью. Некоторым его стихи показались сумрачными деревянными поделками, похожими на его отточенные скульптуры. Строгая искусность, холодная филигранная отделка, зализанность стихов впечатляла меньше, чем его деревянные фигурки и причудливые композиции, которые он называл флористикой. Если дерево, от природы кажущееся теплым благодарным материалом, оживало в его руках, то стихи - не всегда. В них билась глубокая мысль творца, но в каждое ли из них ему удалось вдохнуть то необычайное тепло своей души, каким он обладал? Это были беспристрастные вопросы и суждения, взошедшие из семян, посеянных им же самим. Такова была школа Курдакова. Он научил нас жесткому, острому, безапелляционному взгляду на творчество друг друга. Как чуткий маэстро, ловящий каждый звук и болезненно морщащийся при малейшей фальши, он передал нам свой слух, зрение, опыт, въедливость, злость, ненависть к елею и лжи. Среди его стихотворений было три-четыре шедевра, это мы знали точно. Но и они не пленяли так студийцев, как он сам. Сам он представлялся куда интереснее и лучше своих черно-белых стихов. Он не казался поэтом-гением, он был гением-человеком, причем со всеми своими недостатками и знаменитым между нами «иезуитством» (детали характера). Многим просто нравилось, что он есть, нравилось как он говорит, лицедействует, мудрит, лукавит, умничает, въедается. А его щедрость, да простит нас Бог, использовалась порой в личных целях. Говорят, он угробил месяц жизни, чтобы отремонтировать квартиру одному своему другу-редактору. Другим своим друзьям, редакторам и почитателям он презентовал свои оригинальные деревянные композиции и сувениры из разряда флористики. Его щедрость и расточительность были видны во всем. Однажды, едва заслышав, что я потеряла скальпель для ретуши, он немедленно достал из запасов и подарил свой уникальный скальпель-резак, может быть, единственный и последний, я храню эту вещицу до сих пор, терзаясь мыслями, что мастеру она, возможно, была нужнее. Дарил он просто так - за «красивые глаза» - заветные книги, свои экспромты, новые сборники стихов с посвящениями. В этом был весь Курдаков. Он жил среди нас. Бесквартирный, бесприютный, тоскующий, порою завидующий чужому благополучию и в то же время готовый отдать не только все сокровища своей души, но и последнюю рубашку. И все жадно брали, стяжали, крали время, ничего не отдавая взамен. Душили его своими стихами и поэмами, уводили в запои. Однако не все приняли его творческие откровения, не все в Алма-Ате оценили его талант по достоинству. Может быть, поэтому в его стихах тех лет сквозила горечь одиночества и жалобы изгоя. Может быть, поэтому случилось его стихотворение:

Без надежд на случайность и чью-либо

милость,

В терпеливой тоске по планиде земной

Жизнь прошла чередом и вполне

поместилась

В то простое, что русской зовется судьбой.

И уже не беда, что споткнешься

и сгинешь,

Ведь и сгинешь - в родном, и на вечный

покой

Отпоет не чужое, а то, что покинешь -

А оно до конца было вместе с тобой.

Говорят, большое видится на расстоянии. Но почему, почему всем нам требуется этот свистящий холодом и ветром гул пространства, уходящий за грань бытия? Почему мы не можем увидеть это большое, не ощутив горечь потери? И только заслышав об уходе, заводим свои покаянные речи за ретрокадрами воспоминаний. Сегодня, обращаясь с этим вопросом к нам, разобщенным и отдалившимся друг от друга, еще живым, но равнодушно нечутким, я бесконечно удивляюсь тому, что о смерти Евгения Курдакова мне сообщили не алмаатинские собратья по перу, а любители поэзии из далекого Санкт-Петербурга. А это значит, что «терпеливая тоска по планиде земной», по участью и теплу близких друзей бесконечна.

Ольга Шиленко,

"Книголюб", 6 февраля 2003 г.