Главная | Регистрация | Вход
...
Поделиться
Меню сайта
Категории раздела
Наследие [59]
Биографии писателей
Наши современники [98]
Биографии писателей
Наши гости [3]
Литературная школа Алматы [2]
Наша библиотечка [37]
Соотечественники [60]
Виртуальный альманах. Черновик.
Журнал "Нива" [11]
Наше творчество [0]
Новые материалв
[05.03.2007][Проза]
Вовка (2)
[05.03.2007][Проза]
Тайна старинного портрета (0)
[05.03.2007][Проза]
Моя вторая половинка. (1)
[05.03.2007][Проза]
Индикатор любви (0)
[23.03.2007][Дайджест прессы. Казахстан.]
Дешифратор сигналов (0)
[23.03.2007][Дайджест прессы. Россия.]
ГОГОЛЬ, УКРАИНА И РОССИЯ (0)
[23.03.2007][Проза]
НЕ О ЛЮБВИ (0)
[04.04.2007][Дайджест прессы. Казахстан.]
Продолжение следует... (0)
[04.04.2007][Дайджест прессы. Казахстан.]
Карнавал в вихре красок (1)
[05.04.2007][Проза]
Мечтатель (0)
Вход на сайт
Поиск
Теги
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
Друзья сайта

Академия сказочных наук

  • Театр.kz

  • /li>
  • Главная » Файлы » Наследие

    Лев Варшавский
    16.09.2007, 03:50
       «Премного доволен мемуарами Ильи Григорьевича Эренбурга, о чем
                надеюсь ему сообщить лично», – писал отец о книге «Люди, годы,
                жизнь». И они встретились, и он сказал. И не только сказал, но в
                чем-то дополнил его, уточнил. Страницы отцовского экземпляра
                воспоминаний испещрены пометками существенного свойства. Они
                касаются судеб политических деятелей, которых или о которых он знал
                по Коминтерну, тех или иных подробностей, не упомянутых Эренбургом.
                Например, там, где Илья Григорьевич пишет о московском кафе «Бом» на
                Тверской, куда часто заглядывали писатели, есть добавление: «Кафе
                было недалеко от гостиницы «Люкс» – общежития Коминтерна. Я бывал
                там летом 1921 – зимой 1922 года. Помню, вошел Есенин во фраке,
                белом жилете, цилиндре набекрень, словно из «Сильвы», и на пороге
                стал читать стихи. И все смолкло, а Кручёных плакал». Я представляю,
                сколько дорогих страниц воскресили воспоминания Эренбурга у тех, кто
                прожил эту эпоху столь же активно, как и он! Говоря о Камерном
                театре, Илья Григорьевич пишет: «Таиров хорошо понимал две формы
                театрального представления: арлекиниаду и трагедию. В годы, о
                которых я рассказываю, люди жили без промежуточных состояний: были
                веселье и отчаяние, пещерный быт и макеты XXI века... Мы осязали
                одновременно будущее и прошлое и не думали о настоящем – мы были в
                нем. Поэтому мы и выжили».
                Рассказывал отец о том, как в доме академика Ивана Петровича
                Павлова, с сыном которого учился в гимназии, он был свидетелем
                встречи великого ученого с писателем-фантастом Гербертом Уэллсом. С
                болью в сердце говорил отец о Всеволоде Эмильевиче Мейерхольде,
                восхищался Алексеем Николаевичем Толстым, его талантом собеседника и
                рассказчика, вспоминал о поэтических вечерах Валерия Яковлевича
                Брюсова, Владимира Владимировича Маяковского, Александра
                Александровича Блока, ярко и образно описывал странный даже по тем
                временам дуэт Сергея Есенина и его первого духовного наставника
                Николая Клюева. Посчастливилось отцу встречаться и с «председателем
                Земного шара» Велемиром Хлебниковым – человеком, по его словам,
                крайних странностей, но в то же время математически упорядоченным в
                осуществлении своих фантазий. Именно на этой почве отец пользовался
                неизменным расположением художника Сергея Калмыкова, прожившего
                много лет в Алма-Ате аскетом в выстроенном им еще во время
                ученичества и общения с Хлебниковым возвышенном и ирреальном мире и
                оставившего после своей смерти огромное число картин и дневников ума
                мятущегося, предельного и нервного.
                Слушая эти рассказы, я не раз завидовала людям, которые умели так
                преданно любить свое время, свою эпоху. Как ощутимо представлялась
                она во всей своей пестроте и многообличии, когда речь заходила о
                таких разнополюсных людях, как Горький и Мандельштам, Демьян Бедный
                и Андрей Белый.
                К более поздним годам обращен такой фрагмент воспоминаний: «Три
                незабываемых дня мне довелось провести возле Бернарда Шоу, трепетно
                вслушиваясь в каждое слово, приглядываясь к каждому его движению и
                жесту. Было это жарким летом 1931 года в Ленинграде, когда Шоу
                посетил Советский Союз. Преданный друг Страны Советов, он давно
                мечтал об этой поездке. И приурочил он ее к празднованию своего
                75-летия, чтобы отметить его именно у нас. Это была яркая
                политическая демонстрация, вызвавшая озлобленный вой реакционной
                прессы, тотчас же окрестившей Шоу «товарищем Шоуским».
                Не без умысла в качестве спутников в этой поездке Шоу избрал
                миллионершу Нанси Астор, известную своей лютой ненавистью к
                коммунизму, и одного из лидеров либералов лорда Лотиана, сторонника
                англо-советского сближения. Забавно было видеть надменную сухопарую
                леди, черное платье которой подчеркивало ее зловещий облик, и
                добродушного краснолицего толстяка лорда Лотиана, словно сошедшего
                со страниц «Пиквикского клуба», когда, представляя их на банкете,
                Шоу заметил, что втроем они символизируют современную Англию: леди
                Астор – верхушку правящих классов, лорд Лотиан – трезвый деловой мир
                Англии, а он, Шоу, – трудовой народ...
                Для своего возраста Шоу казался удивительно молодым. Стремительные
                движения: быстрая походка, стройная, сухощавая, подтянутая фигура. У
                него был приятный голос, богатый многообразными оттенками, и
                великолепная дикция. Каждое слово он произносил раздельно, что
                весьма редко у англичан. Был он в прекрасном настроении, шутил,
                смеялся, держался просто...»
                У отца было много друзей по Ленинграду. «Понимаете, – смеясь,
                говорила моя тетя Ида Игнатьевна, – это был невозможный человек.
                Перезнакомил меня со всеми своими друзьями, сам уехал, а я дружи с
                ними всю жизнь!» С некоторыми, кто еще остался жив, он виделся во
                время своей последней поездки в родной город, который всегда называл
                не иначе, как Питер. Я же помню хорошо только Отто Паукера – одного
                из первых комсомольцев (первая сотня номеров комсомольского билета),
                с которым отец сотрудничал в «Красной Звезде». Он приехал к нам в
                год поднятия целины. Это был уже пожилой, подтянутый седой человек.
                Энтузиаст, не утративший молодости, несмотря на многочисленные
                жизненные невзгоды, он рассказал немало историй о молодежных
                начинаниях тех лет. Он был одним из организаторов большого лыжного
                пробега дружбы через Карело-Финскую республику, встреч Валерия
                Чкалова и челюскинцев, спасения Умберто Нобиле и т.д. Как и его
                сверстники, Отто Паукер жил жизнью страны. В почтенном возрасте он
                счел святым долгом, долгом первого комсомольца, принять участие в
                таком всенародном деле, как поднятие целины. В последние годы он
                организовал народный самодеятельный театр в Петропавловске, которым
                очень дорожила молодежь. Оказывается, втайне Отто всегда мечтал
                выразить себя на театральном поприще, даже многие годы готовил роль
                Гамлета, и наконец-то ему удалось проявиться.
                К своим рассказам отец возвращался время от времени, когда собирался
                свой круг людей. Говорил он неторопливо, обстоятельно, детализируя
                существенные моменты. При этом, как всегда, попыхивал сигаретой или
                трубкой и старательно рисовал замысловатые узоры, расклеивал марки,
                перебирал открытки, делал газетные вырезки или записывал по алфавиту
                в столбец географические названия – это была его любимая игра.
                Я не помню ни одной его праздной минуты. Читая, он отдыхал от
                работы. Составление картотеки (а она была большой и уникальной)
                перемежалось с разбором марок и открыток. В редкие тихие часы он
                забирался буквально под потолок, где расставлял по полкам книги.
                Иногда, открыв какую-либо из них, так и просиживал, едва
                примостившись на лестничке. В период работы над сценарием он
                досконально изучил фольклор, собрал солидную библиотеку сказок
                разных народов. Именно тогда приехал к нему один из лучших знатоков
                сказочного и былинного творчества писатель Виктор Важдаев. Они долго
                разговаривали, а спустя три-четыре года, будучи вновь в Алма-Ате,
                Важдаев подарил ему две свои детские книжки. На одной из них – «Хан
                и табунщик» – он оставил следующий автограф: «Одни люди сеют, другие
                – жнут. Тех, кто сеет, меньше.
                Это ничего, что их меньше, – им жить труднее, но веселее, они не
                считают, что съели и что осталось: растет росток зеленый, значит –
                жизнь, значит – хорошо. Вот и спасибо Вам, дорогой Лев Игнатьевич,
                за добрый совет и что натолкнули на тему для новой работы о
                Казахстане».
                Книги были, пожалуй, самой большой страстью отца. Его любовь, его
                боль, его тайные и явные радости. «Как я искренне завидую тебе, –
                говорил он, – ты еще столького не читала, и все это впереди!» Это
                была третья в его жизни библиотека. Расставание с первыми двумя
                кровоточило раной – большая библиотека, доставшаяся в наследство от
                отца, юриста по профессии, была утрачена в первую мировую войну. В
                1938 году он был вынужден сжечь и вторую библиотеку. И больше не
                хотел себя искушать. Когда я еще в начальных классах школы стала
                приносить наугад купленные книги, он каждый раз, просматривая их, с
                грустным сожалением вздыхал и однажды не выдержал: «Знаешь, кто ты?
                – спросил он, смеясь. – Литературная хавронья! Надо же знать, какие
                книги выбирать». И стал делать это сам.
                У него была заветная, для посторонних неприкосновенная полка любимых
                книг. На ней стояли «Похождения бравого солдата Швейка» (он мог
                наедине сам с собою подолгу смеяться, перечитывая этот шедевр),
                «Записки Пиквикского клуба», «Истории рассказчика» Шервуда
                Андерсона, Честертон и Конан Дойл, Моэм и Стивенсон, Ибсен и Шоу,
                Фейхтвангер и Уайльд, Герцен и Достоевский, Эренбург и Шкловский,
                Зощенко и Ильф и Петров... Потом стала пополняться полка книг с
                автографами.
                С книгами было связано множество жизненных историй. Одна из них
                относится к самым первым годам его пребывания в Алма-Ате. Отец был
                неустроен тогда и очень бедствовал. Единственным убежищем от невзгод
                была библиотека. Он приходил в старую Пушкинку и подолгу сидел в
                читальном зале. Потом разговорился с библиографом и постепенно стал
                своим человеком. Его заметил тогдашний директор библиотеки Федор
                Жизневский, понял все и добился в Народном Комиссариате просвещения
                КазССР направления на работу.
                В очередной раз расчищался библиотечный фонд. Связки книг небрежно
                сбрасывались в грузовую машину и увозились за город, на свалку.
                Именно в этот момент отец заступил на свой служебный пост старшего
                научного сотрудника. Остановив первую же партию, он стал разбирать
                содержимое, и – о боже! – там были уникальные издания,
                библиографические редкости. Срочно привезли назад все, что еще можно
                было вернуть, и с этого началось комплектование редкого фонда
                Республиканской библиотеки им. А.С. Пушкина (ныне Национальная
                библиотека РК). Стараясь восстановить историю судеб старинных книг,
                отец как бы входил в «элизиум теней, теней безмолвных, светлых и
                прекрасных». Вот что писал он в 1949 году для «Казахстанской правды»
                об одном из важнейших разделов этого фонда – рукописных сокровищ
                Востока. Сообщение это интересно тем, что оно характеризует ценность
                редкого собрания в целом. «Работа по описанию восточных рукописей
                начата еще в 1941 году. Война надолго прервала ее, и только сейчас
                мы смогли ее возобновить. До сих пор научному миру не был известен
                даже самый факт того, что в Алма-Ате есть собрание восточных
                рукописей. Никто их не изучал, никто ими не занимался... В это
                собрание входит 170 арабских, 52 иранских, 28 чагатайский, 13
                узбекских, 6 татарских и 3 турецких рукописи. Во всей Европе
                сохранилось всего 77 рукописей на чагатайском (древнеузбекский,
                своего рода латынь) языке... В собрании есть также второй по своей
                древности в Азии «Коран» – фолиант в 650 страниц, переписанный от
                руки (1100 год) в г. Казани. Он сохранился в мавзолее Ходжи Ахмеда
                Ясави».
                Много лет спустя, отыскивая нужные мне для работы книги, уже в
                новом, роскошном здании библиотеки я обнаружила в каталогах редкого
                фонда карточки, написанные рукой отца. Аккуратно расправленные и
                подклеенные, они стояли отдельно, как своего рода музейный экспонат.
                И уже теперешние работники отдела с глубоким почтением передавали
                мне то, что они слышали об отце. Эти карточки перепутать с другими
                невозможно. Отцовский почерк мог заинтересовать любого графолога.
                Максимально приближенный к библиографическому, он отличался
                изяществом, четкой геометричностью линий и напоминал иероглифы, или,
                вернее, клинопись. В письме отец был оригинален, не примерялся к
                продиктованным необходимостью формам. Писал, как правило, мягкими
                карандашами, зачастую цветными, и авторучка (или, как он называл ее,
                «вставочка») пускалась в ход только для служебных и официальных
                бумаг.
                Так, с помощью целой коллекции карандашей, была создана крупная
                картотека по самым различным вопросам научно-исследовательского
                характера. К этой работе с крайним почтением относился Сергей
                Марков, писатель-географ, прекрасный знаток Сибири и Казахстана. Сам
                собиратель и обладатель крупнейшей в Союзе тематической картотеки,
                он не раз обращался к отцу за консультацией. Очень интересовался
                всегда, как идут дела с книгой об И. Виткевиче, крупнейшем ученом,
                исследователе ранга А. Гумбольдта, П. Семенова-Тян-Шанского, Г.
                Потанина, Ч. Валиханова. Отец задумал эту книгу, собрал большой и
                ценный материал, начал писать ее и не завершил.
                Надо сказать, что работал отец всегда очень много. Было непостижимо,
                как он умудрился в этой постоянной сутолоке, вечной тесноте успеть
                сделать столько, сколько он сделал. Звонил телефон, приходили люди,
                подавался чай. С первого взгляда создавалось впечатление вокзальной
                обстановки. Но прошедший школу послереволюционной журналистики в
                газетах «Ленинградская правда», «Известия», «Красная Звезда» и в
                журнале «Костер», отец умел работать в любых условиях. «Великие
                поэты писали стихи на манжетах, – говорил он своему верному другу,
                машинистке Марии Михайловне Анисимовой, – а у нас с вами чудо
                прогресса – пишущая машинка». Вероятно, все это было возможно
                благодаря удивительной внутренней собранности и абсолютной, до
                педантизма, упорядоченности в бумагах и всяческого рода записях. В
                десятках папок он мог вмиг найти нужную цитату, сноску. К работе
                готовился заранее, тщательно, подолгу обдумывая все до деталей.
                Диктовал часами, сосредоточен был крайне, и когда его прерывали на
                полуфразе, то продолжал диктовку именно с того слова, на котором
                остановился. Иногда вместо «Алло!» мог бросить в трубку «Абзац!»,
                что вызывало мгновенный хохот. А он недоуменно смотрел на всех и не
                понимал, что может быть в этом смешного.
                Работа была самая разная – от оперативной информации-однодневки до
                крупного исследования со множеством ссылок и сносок. Ни одно
                значительное или примечательное на его взгляд событие, явление не
                ускользало от его внимания. Если он о ком-либо писал, то попросту
                влюблялся в своего избранника и оставался верен этой любви надолго.
                Помимо рецензий, обзорных и проблемных статей, выступлений по
                вопросам кино, театра, художественной самодеятельности,
                изобразительного искусства, истории и этнографии, музыки и
                литературы, он оставил много очерков – о К. Бадырове, Ж. Омаровой,
                Ен-Сен-Нене, Е. Диордиеве, К. Куанышбаеве, А. Черкасском, З.
                Береговой, В. Харламовой и других. Многие материалы родились в
                результате дружеского общения с деятелями казахской культуры – М.
                Ауэзовым, С. Мукановым, А. Тажибаевым, С. Бегалиным, А. Жубановым,
                Е. Брусиловским, Л. Хамиди и другими.
                Когда подворачивалась счастливая случайность, он делал литературные
                записи со слов собеседника – Ш. Айманова, Е. Брусиловского, А.
                Кастеева и других. Одна из записей, имя корреспондента которой, к
                сожалению, не помечено и его не удалось восстановить, посвящена
                первому слету деятелей народного творчества республики в 1934 году.
                Она интересна тем, что в ней есть не только внешнее описание акынов,
                но и представлена их исполнительская манера. Вот что, например,
                сказано о Джамбуле: «В противовес мощному звучанию голосов Исы и
                Кенена голос Джамбула звучал тише. Но он был ровным, ясным, и лишь
                концы строф он оттенял повышением. Джамбул подчеркивал смысловую
                сторону своей речи. Острота, находчивость его выражений покоряли
                чувства слушателей.
                Темп его песни все нарастал, и все слушавшие забывали, что перед
                ними глубокий старец, согбенный грузом лет. Каким-то чудесным
                мановением открылись шлюзы плотины, и бурным потоком хлынуло море
                поэзии, подчиняя себе все окружающее. Зал замер. Джамбул долго
                импровизировал. От того, что он был захвачен силой поэтического
                вдохновения, или от радостного волнения на глазах его блеснули
                слезы, бисер пота выступил на лбу. И когда он, наконец, закончил
                резким аккордом, зал разразился бурей аплодисментов. Джамбул
                поднялся и улыбнулся, кивнув головой, вытирая большим платком пот с
                лица. После этого имя Джамбула уже не сходило с уст».
                Постоянно в доме были чьи-то рукописи, которые надо было срочно
                редактировать. Зная отца в этом качестве, учитывая его
                организаторские способности, его назначили главным редактором второй
                Декады казахского искусства и литературы в Москве. Позже это очень
                помогло ему систематизировать материал в работе над книгой
                «Искусство Казахстана», написанной в тесном содружестве с А.К.
                Канапиным. Это была далеко не первая книга. Журналист-международник,
                он до войны издал такие труды, как «Кризис и революционная борьба в
                империалистических армиях», «Вопреки всему» – о Германской компартии
                и подполье и др.
                Может быть, далеко не полную дань отдал отец своему призванию
                историка и исследователя. Так складывалась жизнь, и многие другие
                интересы отвлекали его. И все-таки он успел кое-что сделать. Когда
                он приехал в Алма-Ату, то Казахстан был для него «белым пятном».
                Здесь исследователю открывалась мало разработанная целина. Его
                интересовало все – вопросы, связанные с пребыванием русских
                писателей в Казахстане, жизнь и творчество Абая, его дружба с
                Михаэлисом и Долгополовым, деятельность Ибрая Алтынсарина, влияние
                декабристского движения на развитие казахстанской революционной
                мысли, весь комплекс проблем, касающихся дунган, а в особенности
                уйгур, их истории, быта и культуры, взаимоотношения Ф.М.
                Достоевского и Чокана Валиханова, ссылка Т.Г. Шевченко на Мангышлак,
                история города Верного, сосланные сюда польские революционеры и
                мятежные петрашевцы, и многое другое. Одни работы он завершил, и они
                ждут своей публикации. Другие так и остались в виде фрагментов.
                ...Минули годы. Но так же стоят на полке его любимые книги, уютно
                примостился в углу гипсовый Джамбул, греется по вечерам чай и на
                огонек забегают люди. Как будто ничего не изменилось. Только
                маленькая фотография седого, усталого, уже больного, но очень
                живого, улыбающегося человека, увеличенная одним из друзей до
                размеров портрета, перекочевала на стену. И живут, не считаясь со
                стандартными нормами пошивочной и обувной промышленности, внук –
                «инфант» Александр, которого он так и не успел воспитать, и правнук
                Кирилл.
                С грустью перебираю письма, где речь идет об отце, констатирую, что
                «иных уж нет, а те далече», и с гордой радостью читаю откровенные
                строки, подобные этим: «Я очень любил его со всей его неуемной
                фантастичностью и, увы, не по его вине нереализованным талантом.
                Писать об этом больно, но нужно. Мы часто оцениваем людей только по
                тому, что они сумели и успели сделать, и не учитываем исторических
                обстоятельств. Я любил Вашего отца и за то, что он делал, и за ум и
                талант, и доброжелательство к людям, и за то, что он мог бы сделать.
                Ваш Михаил Блейман».
                Мог бы сделать! О, эта сослагательная форма, столь распространенная
                в русском языке!
                Помню. Вспоминаю. Сценарная мастерская. Занятия. И задание
                слушателям – написать этюд на тему «Самый интересный человек в моей
                жизни». Нерадивая ученица, я пишу этот этюд. По сей день и до конца
                своей жизни. С благодарностью – были!
    "Простор"
    Категория: Наследие | Добавил: almaty-lit
    Просмотров: 1674 | Загрузок: 0 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
    [ Регистрация | Вход ]