Асель Омар
Автору Монумента
независимости
скульптору Адлету Жумабаю
Воздух пряно пах инеем, от земли поднималась легкая вечерняя замять. Небо ввысь густо-розовое, а ближе к горам темнело до синевы. Жан стоял на проспекте и думал, что сегодня он обязательно будет у Монумента независимости, а до него было рукой подать – один квартал вдоль тихой старинной улочки, меж небольших уютных фонтанчиков, утонувших в мерзлых ивах и сумерках. И там, в вышине, чернеет пика монумента, подсвеченная прожекторами. Сколько раз он видел памятник на фотографиях и по телевизору, из окна автомобиля, проезжая мимо, но никак не удавалось ему подойти близко. Сегодня он решил, во что бы то ни стало, совершить ритуал восхождения к площади Республики и вдоволь надышаться декабрьским воздухом свободы Отечества, той свободы, о которой он мыслил романтично и честно, без пафоса, но прочувствовано и глубоко.
Весть о независимости застала его на последнем курсе учебы в Санкт-Петербурге, и его неумолимо потянуло домой. В его памяти СССР развалился как-то неожиданно и буднично, будто украдкой, и осознание свободы приходило постепенно, не под фанфары. В одночасье Жан из советского студента превратился в иностранца, это поначалу смутило его, но обязало к обновлению, и он всей душой принял это странное чувство неофита и новую страну. Новый статус дал о себе знать материально в аэропорту Быково, куда он примчался прямо с Ленинградского вокзала. Молодой таможенник (таможенник!), покрутив носом и как-то особенно ярко зарумянившись, брякнул с неудовольствием, глядя в паспорт Жана: «Нашлись независимые!». Советский паспорт тогда уже украшала свежая печать – «Гражданин Республики Казахстан».
Жан стоял на проспекте, с удовольствием глотая крепкий сладковатый воздух и думал о том, что надо еще и еще писать этот город, отражая в пастельных мазках (как он любил пастель!) эти дома, покрытые палевым ракушечником, драное одеяло лилового снега, проталины бурой земли, свернувшиеся листья, изузоренные в прожилках, словно сканью, инеем, и, например, фигурку этой девушки во флисовом берете и серых теплых чулках, обтягивающих упругие икры, совсем как у какой-нибудь Тулуз-Лотрековской танцовщицы Мулен-Руж.
Краски и запахи молодой зимы сливались у него в душе в дивную мелодию легкой волнительной грусти, вдруг охватившей его, и в ней было и вдохновение, и затаенная смутная тревога и отчаянная любовь ко всему, что окружало его.
Вдруг рядом взвизгнули колеса тяжелого авто. Жан отпрянул в сторону, пропуская джип, который скорее подходил на подводную лодку, чем на автомобиль, со всеми своими торчащими хромированными деталями.
- Джон, ты что ли? – джип притормозил, из окна высунулось круглое радостное лицо с коротенькой задорной челкой надо лбом.
- Привет, Босс! – обрадовался Жан неожиданной встрече.
«Босс» была кличка его одноклассника Адика, и заслужил он ее за несомненное спортивное и хулиганское лидерство в школе. Закончив школу с двойками в аттестате, Босс, тем не менее, поступил не куда-нибудь, а на юридический. Помогли, конечно. Не успев закончить первого курса, Босс был благополучно отчислен за неуспеваемость, и его «затолкали» на заочное. В то время досуг Босса был заполнен бандитскими разборками и грабежом коммерческих киосков, из-за чего в багажнике его «Опеля» (в студенчестве Босс ездил на «Опеле») всегда покоилась бейсбольная бита, которая, естественно, без дела не пылилась. Образ жизни Босса, конечно, контрастировал с образом жизни остальных, законопослушных одноклассников. Класс был хороший, в вузы поступили почти все, и при встрече Боссу не раз приходилось терпеть незлобливые подколы типа «Босс, учись, а то так и выйдешь на пенсию неграмотным!». Босс терпел, более того, он всегда откликался, если его просили помочь, так сказать, в сфере его профессиональных интересов. Да и любой другой одноклассник всегда бы помог и Боссу. Из школьных стен они вынесли негласный закон помогать друг другу, не задавая лишних вопросов, - кем бы кто ни стал, сколько бы они не видели друг друга.
Выбравшийся из «подводной лодки» заметно располневший Босс, хлопая Жана по плечам и пожимая руки, наскоро поведал о том, что женился и у него дочь. Они не виделись лет пять.
- Ну а ты – рисуешь? – спросил Босс.
- Да, Босс, у меня выставка скоро, - Жан объяснил – где и когда.
- Обязательно приду, Джон.
- А ты где?
- Я в налоговой. Если что – всегда обращайся.
- Ты всегда был крут, Босс!
- Не скажи. В школе я был силой, а направляющей мыслью был ты.
Они радушно распрощались. «Джон, звони! Телефон не потеряй!» – крикнул Босс из машины.
Жан не спеша двинулся вперед. Справа темнели окна старинного мехового ателье, вывеска от времени совсем поблекла и облупилась. Когда-то в детстве в этом ателье для него заказали мутоновую шубу. При взгляде на витрины Жан вспомнил, как мама, присев на корточки, примеряла на нем эту шубу, поправляя его, весело переговариваясь с портнихой: «И очень хорошо, что на вырост! То что надо!» Жану, конечно, не нравилось, что шуба была «на вырост» – приходилось подворачивать рукава и путаться в длинных полах. Он с благодарностью вспомнил мягкость и ровный блеск мутона и красивые даже без маникюра небольшие мамины руки, проталкивающие в тугую петлю утонувшую в меху перламутровую пуговицу.
Напротив, сквозь черную сеть ивовых ветвей проглядывали неоновые буквы над ресторанчиком. В тишине ломко и хрустко звенел под ногами слабый ледок. Небо потемнело, и отчетливо проявились на нем конусы бледно-желтого прожекторного света у подножия монумента. От старых берез шел пар, воздух колебался от набирающего силу морозца. Навстречу Жану показались две мужские фигуры. Поравнявшись с ним, одна из фигур выдохнула:
- Закурить не будет, братан?
- Не курю, братаны, извините, - Жан почуял недоброе. Двое продолжали стоять поперек дороги. Один высокий, в короткой кожаной куртке, без шарфа, из широкого ворота торчала голая шея. Это он спросил закурить. Второй – приземистый и крепкий, сощурив глаза, разглядывал Жана и наконец, блеснув золотой фиксой, процедил:
- А пальто потаскаем?
Жан, не задумываясь, размахнулся и ударил его прямо по фиксе. Тот упал. Второй в это время набросился на Жана сзади, пытаясь задушить, и прорычал:
- Ерик, тащи пальто!
Жан все никак не мог освободиться от длинного. Ерик, шатаясь, встал.
- Эй, вы что делаете? – вдруг раздался за спиной у сцепившихся Жана и длинного чей-то голос. Человек вдруг кинулся наземь и дернул за ноги длинного. От неожиданности тот отпустил Жана и упал. Жан успел увернуться от ериковского удара.
- Бежим! – шепнул неизвестный, потянув Жана за рукав.
- Нет, щас я… - Жан разъярился.
- Бежим, говорю! – громче приказал человек.
И они побежали вверх, в сторону площади, туда, где горел свет фонарей и ходили люди. Миновав темную аллею, они остановились, переводя дыхание: погони не было.
- А я как увидел, что эти двое тебя остановили – сразу насторожился… Смотрю – бьют парня, ну я и подбежал…
Перед Жаном стоял, тяжело дыша, человек лет пятидесяти, в добротном, но старом пальто, кое-где запачканном в извести. Потертая плюшевая ушанка съехала на бок. На крупном носу очки семидесятых годов – массивная квадратная оправа, а за ними – грустные серые глаза.
- А вы как там оказались?
- Да я живу тут, во-он в том доме. Вышел продышаться, стоял, курил… Чего они прицепились-то?
- Пальто хотели снять.
- Совсем от нищеты народ озверел… Пальто у тебя хорошее, вечером в таком ходить опасно. Э, гляди, порвали, черти…
Жан постарался приладить надорванное плечо, но лоскут упорно отвисал вниз. Скула горела – низкорослый Ерик все же задел немного.
- Жангельды, - Жан протянул руку неизвестному.
- Алексей Пателеевич Седых. Хирург, правда, давно не практикующий. Можно просто Пантелеич.
- Документы предъявите, - вдруг услышали они. Их обступила тройка патрульных полицейских.
- Из огня да в полымя, - еле слышно пробурчал Пантелеич.
Объяснения с полицией заняли минут десять: откуда бежали, почему выпивший (это к Пантелеичу), почему скула подбита.
- Да вы еще их догоните, - сказал Жан, показывая в сторону аллеи.
- Кого догоним? – не отрываясь от документов, спросил один из тройки.
- Ну, этих, которые пальто…
- Пройдемте с нами, гражданин, - полицейский кивнул двум другим, и они подхватили под руки Пателеича.
- Да вы что!.. – в ужасе вскричал Жан, но тут же спохватившись, еле сдерживая злобу, вежливо уговорил патруль отпустить Пателеича: мол, я его провожу. Тройка отстала.
Жан и Пантелеич устало плюхнулись на скамейку. Посыпал мелский крупяной снежок. Некоторое время они сидели молча. Мимо по площади проносились огни авто. Уже совсем стемнело, но вокруг было светло от обилия неона и блеска полной луны.
- Жангельды, ты видел фильм «Ворошиловский стрелок»?
- Видел. А что это вы вспомнили? Музыка навеяла?
- Навеяла. Ведь как точно показано.
- Угу. Только, я думаю, если бы «Ворошиловского стрелка» снимали бы на нашей почве, то все было бы гораздо хуже. И старика бы посадили, и девчонке бы не поздоровилось за несговорчивость.
- Ну, ты уж перегнул… Хотя…
Жан понемногу стал приходить в себя. Пантелеич поежился.
- А вы заметили, Алексей, Пантелеич, до чего они похожи?
- Кто?
- Эти уличные бандюги и стражи закона? Прически эти одинаковые – под ноль.
- А только сейчас понял? Эх, молодо-зелено. Но ничего, ты уже начал врубаться.
- Алексей Пантелеич, вон киоск, я мигом. Вы ведь меня сегодня спасли. Да и праздник сегодня…
Пантелеич еще раз поежился, просунул руку за пазуху, вытащил оттуда початую бутыль «Ореховой» и посмотрел на нее в лунный свет.
- Надо же, не разбилась.
Но Жан все равно побежал к киоску. Когда он вернулся, держа в руках бутылку «Казахстанского», пластиковые стаканчики и пакет с бутербродами, Пантелеич ухмыльнулся, глядя на него:
- Сейчас опять заберут. Хоть бы в пакет спрятал. Ну ладно, давай незаметно… Ох, молодо-зелено, старших надо слушаться…
- За вас, Алексей Пантелеич!
Они беззвучно чокнулись пластиком.
- И за тебя, Жангельды. Ты ведь тоже меня спас.
Снежная крупа постепенно забелила все вокруг, а они все сидели уже почти одни на этой улице, рассказывая друг другу о себе. Жан узнал, что Пантелеич всю жизнь «оттарабанил» в «Скорой», а теперь вот уже три года без работы: «Знаешь, надоело чинить бандитов да наркоманов. В основном ведь их привозят.».
Снег прекратился, воздух стал прозрачен и тих. Вокруг все заискрилось свежестью и чистотой. Вечер стоял благоуханный. Изредка покрикивали галки, облепившие, словно огромные черные листья, метелки тополей.
На прощание Жан пригласил Пантелеича на выставку.
Так вот он, монумент, к которому вот уже почти четыре часа добирался Жан, - стоит молчаливо и строго. Постепенно гасли один за другим фонари на соседних улицах, и природа приобретала в надвигающейся темноте неяркие краски брейгелевских пейзажей. Что еще, кроме ночи, сулила эта темнота, какие тайны и обещания опускались сейчас на город, на эти высотки, на симметрию площадного ансамбля, каким испытаниям суждено опуститься вместе с этой зимней темью на эту страну, на гранитные плиты, на неприметную на первый взгляд красоту его земли?
И почему-то вдруг Жану вспомнилась Дворцовая набережная. Он делал акварель. Была осень, было также холодно, с Невы дул промозглый ветер, руки щипало, но он рисовал и рисовал, так хотелось закончить удачный пейзаж. Почему он вспомнил теперь мрачную питерскую погоду, державную силу и великолепие сурового невского архитектурного ландшафта? Отчего вдруг коротко что-то толкнуло в сердце – он не знал. Он стоял рядом с каменной стелой в окружении присыпанных снегом бронзовых рельефов, он все-таки пришел сюда, зачем-то ему это было особенно нужно. И множество картин из детства всплыло в памяти, и школьная любовь с огромными бантами на концах тугих косичек, и каток «Динамо», на который они вместе ходили вечерами. И вдруг он почти физически ощутил непреходящее чувство любви к этой земле, на которой он стоял, и какая-то смутная тревога снова завладела им. Она звенела в морозном воздухе, и ей вторили спугнутые каким-то глухим звуком галки, взлетающие в чернильное небо и оставляющие на снегу суетливые тени. | 