Константин КЕШИН

ОБ АВТОРЕ

В 1961 году окончил филологический факультет Казахского государ­ственного университета (ныне Национальный университет им. Аль Фа­раби). Преподавал русский язык и литературу в школе, работал в газетах «Дружные ребята», «Казахстанская правда», в литературно-драматиче­ской редакции Казахского телевидения. Печатался в журналах «Нива», «Простор», «Сибирские огни», альманахах и сборниках «Лик земли», «Си­ние шинели», «Литературная Азия», «Литературная Алма-Ата».

Книги К. Кешина: «Мартовский снег», «Долгая работа», «Собствен­ность автора», «Любовь хулигана. Сергей Есенин и Августа Миклашев­ская», «Пушкинская тетрадь», «О, Моцарт, Моцарт!», «Страстные силы мира». Перевёл с английского повести Уильяма Сарояна («Папа, ты – чудак!») и Джоан Бауэр («Надежда всегда есть»). Член Союза писателей Казахстана

Приглашение в мастерскую

Мастерская, в которую автор приглашает читателя-ме­ломана, - концертный зал. А записи, представленные на страницах «Приглашения», своего рода «зарисовки с натуры». Несколько слов о том, как всё это создавалось. Получив в юности нема­ло музыкальных впечатлений, я в даль­нейшем старался жить такого рода со­бытиями. Поклонник филармонической классики и одновременно выпускник фи­лологического факультета, журналист, я постепенно стал писать хроникальные заметки об услышанном. Стремился по­делиться с читателями непосредствен­ным восприятием того, что звучало со сцены концертного зала.

Но вот что выяснилось. Писать о му­зыкальном представлении «по памяти» и, даже слушая запись, писать так, чтобы не потерялось живое звучание, чтобы со­хранились непосредственность чувства, темперамент немедленного эмоциональ­ного отклика, никак не получалось. И как-то само собой вышло, что пришлось письменно-синхронно закреплять кон­цертные впечатления, не покидая своего места в зале. Словно в режиме необычно­го, но такого напряжённого диалога с ис­полнителем, дирижёром, оркестром.

Филармонические отчёты сочинял позднее, держа перед глазами черновые записи «с места события». К сожалению, впоследствии не все записи пригодились полностью. Приходилось, следуя законам жанра газетной рецензии, писать «в но­мер», строго сохраняя определённое коли­чество строк, к тому же не удавалось сбе­речь в целости-сохранности и свободный слог, и вольное пространство материала. Так что блокнотные листки, рождённые под скрипичным знаком, поневоле стали достоянием авторского архива.

Теперь пришла пора познакомить чи­тателя с избранными записями, что в ар­хивных бумагах сохранялись многие годы. Надеюсь, что любитель музыки, как и во­обще читатель русской прозы, вместе со мной обретёт неостывающее чувство ра­достной встречи с прекрасной музыкой, с замечательными исполнителями.

МОЦАРТ

«Визитка» австрийской империи

Обработка многогранная! Сразу – по­лёт. Всё пронизано, просвечено этой мелодией. Автопортрет Моцарта. Вольфганг добивается, чтобы поняли, кто он такой, из чего он состоит, что составляет его душу. Энергия. Влюблённость в мелодии. Так куда же нам деваться от убедительности Моцарта? Переход по гармоническому мостику. Наделя­ет крыльями всё. Поистине окрыляет. Мы не можем обойтись без мелодии. Эта моцартов­ская мелодия… Она во всей своей полноте – счастливое изобретение, как знаменитые пер­воначальные такты бетховенской симфонии: «Так стучится судьба».

Как бы ковёр-самолет. Симфония - ин­струмент полета. Мелодия набирает муже­ство, жёсткость.

Как посерьёзнел Моцарт. «Речь не маль­чика, но мужа». Зрелость мгновенная. Каков диапазон! Однако на то он и гений, чтобы повзрослеть с неправдоподобной скоростью. Этот необыкновенный характер укрупнился, вырос на наших глазах. Философские глуби­ны. Не сумятица, а загадочная стройность. И постоянно возникающий звук. Неспешно! Впереди – вечность. Без суеты. Возвращение к прочитанной странице. Томительная череда! Скрипка, и - ответно-контрастно – духовые. Маленькие мелодические крошечные вих­ри-смерчи. Обвивающий, оплетающий звук. Ниспадает, ушёл звук, растворяется, и где она, эта печаль?

3-я часть. Совсем тревога. Предвещает Брамса. Достаёшь с полки или из нотного шка­фа то одну, то другую партитуру. Звук – наш, паузы – ваши. Флейта. Она как бы пробует мелодию. И варианты один другого лучше и убедительнее. Ах, какой потрясающий фи­нал! Здесь Моцарт и архитектор, и скульптор, и живописец. Всё сгущено в этом финале. Звёздное вещество неземного веса. Моцарту никакие соперники не страшны. Особое «пе­далирование», нажим, растушёвка; подчерки­вает, но весьма тонко, деликатно-ненавязчиво. Послевкусие – лёгкость. Шаловливо. Флей­та и перепевы! Как будто знаешь с детства, с ещё неразумного, максимально впечатлитель­ного возраста. Споры, споры, бесконечные сомнения: устарел или нет. Но вот появляется божественный моцартовский звук, начинает­ся мелодия. И где они, эти споры?

Исполнитель – Калле Рандалу. «Ре минор­ный Концерт для фортепиано с оркестром». Моцарт – не трагедия, но драма. Гениальный черновик оперы «Дон Жуан». Двойная экс­позиция. Лиричные, изысканные пассажи. Филигранно, тонко. Стальная ажурность. Музыкальный быт Вены. Городские эпизоды. Скачок – заполнение. Мыслит очень народно. Это – тот самый пушкинский Моцарт. И нет в его жизни никакого чёрного человека. Финал. Романс… Словно Вольфганг Амадей читал о себе пушкинские строки: «Но божество мое проголодалось…» Безпафосный композитор, что намного дороже. Романсовые эпизоды: Шуман, Григ, почтительные ученики Моцар­та. Кантиленность… Моцарт – большой им­провизатор. Свидетельство - фрагмент филь­ма Милоша Формана «Амадей», когда Моцарт простенький салонный мотивчик превращает в изящный, сверкающий весельем шедевр.

Сам реминорный Концерт

После оркестра тихое вступление. Пассажи. Один другого гениальней. Некоторая салонность, точнее, домашность, уютная камерность, вечер в дружеском кру­гу. К низам клавиатуры. Сдвиг влево. «С кем протекли его боренья». Моцарт всегда кон­трастен, но без титанической игры мускула­ми. Соразмерность: взаимная гармоническая соподчинённость оркестра и солиста.

Как бы начало вновь и вновь. Бесстраш­но повторяется, прибавил нюансик, и всё! – опять прекрасно. Басовый проигрыш. Ще­мящее воспоминание о детстве. Гениальное 71

Критика, литературоведение, искусство

соло. Оркестр как рама, как фон гобелена. Но оркестр не вступает, уступая площадку, то есть, сцену, фортепиано. Фортепианная трель сменяется оркестром.

Романс. Эта музыка предвещает эпоху расцвета романса. И составляешь собствен­ный романсовый гербарий. Страдаешь, горю­ешь: «займись музицированием!» Это самое приятное занятие, ты в себе обнаруживаешь себя. Моцарт – великий утешитель, взывает к стойкости, красотой мира защищает от не­взгод.

Непростой диалог. Диалог пианиста с Моцартом. И еще неизвестно, у кого больше вопросов, и чьи ответы – более ценны, более умны. Обмен аргументами. Слушатель – не посторонний, он всегда может подать – пусть и беззвучно – свой голос. Не разбегайтесь, звуки! Это остаётся на всю жизнь!

4-я часть. Бурно и сразу. Мы можем только сказать, как Сальери: «Ты, Моцарт, - гений!» Но о таком слушателе – только без «комплек­са Сальери», без зависти с ядом, Пушкин не написал. И никто не написал. Все мы – канди­даты в уникальные слушатели. Соискатели… стремление быть лучшими слушателями… И любовь к тем, кто в одном зале с тобой, так сказать, соратники-меломаны. Сотоварищи по мелодическому братству.

Впервые квартет для гобоя, кларнета, фагота и валторны. Про дирижёра Мурата Серкебаева не забыть.

Влюблённость Моцарта в каждый инстру­мент. Каждый раз заново влюбляется. А для передачи того, что называем душой, – служат деревянные духовые.

Далее: опубликованный текст, написан­ный по приведённым заметкам.

ПОД ЗНАКОМ АМАДЕЯ

Завершая свой очередной сезон, камер­ный оркестр акима г. Алматы в зале «Казахконцерта» представил слушателям монографическую программу, посвященную Моцарту. Прозвучали Сороковая симфония и Ре минорный фортепианный концерт австрий­ского композитора. Моцартовские партитуры перелистывал и направлял оркестрантов «на путь истинный» художественный руководи­тель муниципального камерного коллекти­ва Мурат Серкебаев, рассказывал о Моцарте и помогал слушателям понять, что есть что в исполняемых произведениях, музыковед Юрий Аравин.

Нескончаемая гармония

Не проходит и дня, чтобы нам не при­велось услышать начальные такты этого прекрасного сочинения, согретого тон­ким юмором и покоряющего всевластной мо­цартовской гениальностью. Это начало, столь же известное, как первые звуки («Так стучит­ся в дверь судьба!») бетховенской Девятой симфонии, «силою вещей» превратилось в своего рода повсеместно присутствующую в современном обиходе музыкальную «визит­ку» Моцарта. И получалось очень забавно, когда в ответ на звонкий сигнал мобильного телефона в зале (ну, не подчинились слушате­ли просьбе «отключить средства мобильной связи») камерный оркестр со сцены играл ту же самую мелодию.

Сам композитор это счастливое симфони­ческое изобретение, эту редкую музыкальную находку весьма ценил, поэтому и подверг её многогранной, многовозвратной обработке. Мы, в конце концов, догадываемся, что по­неволе врезающаяся в память крылатая ме­лодия, возникающая постоянно и разновари­антно, - автопортрет музыканта. И авторская влюблённость в свое создание предельно убе­дительна, и мы понимаем, осознаем, каков душевный мир Моцарта. Композитор добился сердечного контакта с нами, и теперь по гар­моническому мостику мы можем перейти к следующей части симфонии.

Здесь в права вступает полная серьёз­ность; мы слышим «речь не мальчика, но мужа» (Пушкин). Мы потрясены мгновенно наступившей зрелостью, она явлена в каждой фразе, в каждом эпизоде. Впрочем, на то Мо­царт и гений, чтобы возмужать с неправдопо­добной скоростью (не забудем, что его первые симфонии написаны девятилетним мальчи­ком). И вот мы – ошеломлённые и радостные свидетели еще одного творческого подвига. Обнажаются философские глубины: никакой сумятицы, загадочная стройность и мерца­ющая завершённость линий архитектурного шедевра. Дальше – быстрый, но не суетливый диалог скрипки и группы духовых, томитель­ная череда маленьких мелодических смерчей, крошечных вихрей, и как бы витой звук, по­хожий на зелёные заросли плюща в каком-ни­будь запущенном саду старой Вены.

А что же сказать о третьей части? На­чинается она с тревожного гула, словно эту часть, отложив в сторону моцартовский текст, переписали Брамс и примкнувшие к нему Ри­харды, Вагнер и Штраус. Однако наша оза­боченность, наше волнение длятся недолго. Вольфгангу Амадею никакие поздние сопер­ники не страшны. Вот она долгожданная флейта, поистине волшебная, божественная флейта Моцарта. Этому инструменту компо­зитор доверил сокровенный рассказ о своей душе, благородная флейта – проводник по необозримому музыкальному государству не­сравненного Мастера. Именно она откры­вает финал Сороковой, тот самый поразитель­ный финал, в котором композитор – и график, и живописец, и зодчий, и ваятель: чистые многоцветные краски ослепительны, симфо­ническая конструкция – прочнее прочного, а цельное впечатление от поэтичной и совер­шенной музыкальной фантазии Моцарта – не­забываемо. Нечасты такие сказочные подарки судьбы!

«И божество, и вдохновенье…»

Пианист Калле Рандалу исполнил для алматинских меломанов Ре минор­ный фортепианный концерт Моцарта. Иссле­дователи давно отметили, что это сочинение – словно черновые, подготовительные записи к опере «Дон Жуан». После мощного орке­стрового начала последовали многие форте­пианные пассажи, один другого выразитель­нее. К. Рандалу сдержанно, но достаточно впечатляюще передал уютную «домашность» первой части, будто предназначалась она для дружеского круга, а контрастность, всегдаш­няя особенность великих музыкальных про­изведений, ничуть не мешала соразмерности, взаимной уравновешенной соподчиненности солиста и оркестра.

Исполнитель и в дальнейшем сохранил спокойную, невозмутимую диалогическую манеру непростого «обмена аргументами» с творцом. И еще неизвестно, у кого больше вопросов, и чьи ответы более ценны, более близки нашему времени. Пианистическая па­литра вдумчивого, сосредоточенного концер­танта, скорее, рисунок пером и тушью, чем акварель или живопись. Ничего лишнего, но в то же время – изысканно лирическое пове­ствование, простонародное очарование му­зыкальной европейской столицы, щемящее воспоминание о детстве, изумительные по красоте сольные проигрыши, романсовые за­веты талантливым последователям и еще мно­гое, многое… Вплоть до завершения, призы­вающего, и очень требовательно, как вообще все жизнерадостное творчество Моцарта, к душевной стойкости. К тому, чтобы красотой мира защититься от невзгод и страданий.

ТРИ ОРКЕСТРОВЫХ  МОНОЛОГА

«Шествие». Со звоном, как из-под земли, как из жерла вулкана. Таинственная мелодия. Джунгли. Фильм из детства «Охотники за каучуком». Как много непознанного в мире, именно об этом «Шествие». То там – коло­кольчики, то здесь - детская игра. Прятки-до­гонялки. Вписываются колокольчики в мело­дию. Мелодия как бы спускается на землю, как лёгкие хлопья нехолодного снегопада, как тополиный пух. Как невесомые, почти неося­заемые пуховые комья. Мелодия рождается

из звука земли. Караван в пути, и не первый день. Некоторая монотонность, привычность. Как жизнь: в её привычном распорядке столь­ко прелести. Рассвет, пробуждение. Впереди – целый день. Разгадывать замысел компо­зитора. Почему происходит смена громкости, силы звука, почему форте, почему пиано. При­рода не дремлет. Вызов человеку. В пламени и не только. Вообще – стихия! Образ стихии во­обще, как чего-то противостоящего человеку. Скрылся караван за горизонтом, вот и пыль серо-желтая пыль пустыни, лишь слегка под­крашенная закатом, рассеялась, исчезла…

Шуман. Ре минорный Концерт для фортепиано с оркестром.

Сразу после оркестрового вступления. Что-то детское, юношеское. Мы-то его воспринимаем как подлинного романти­ка, собрата Шопена, композитора, наиболее близкого польскому гению. Но быстрое на­растание, но звонкий звук хрустальный. Ро­мантика, но не грозная вначале. Бурно лишь временами. Упрёки, вопросы времени, но спокойно и… вдруг – взрывы один за другим. Удержаться от соблазна романтизировать, по­грузить Шумана в нечто меланхолическое, в мировую скорбь. Юношеская печаль. Орке­стровано очень осторожно, деликатно. Да, ро­мантик, но очень тонок. Поклонник раннего Монтеня-философа, ещё не тронутого песси­мизмом, вселенской грустью. Скучаешь по звучанию всего оркестра. Шуман чутко улав­ливает наше настроение, настроение своего сердечного собеседника. Как же без моно­лога! И мы рады, что композитор нам дове­ряет, делится сокровенным!.. И оркестр эту интонацию спокойной, достойно-осторожной сокровенности бережёт!

Всё больше грусти. Вспоминается пуш­кинское стихотворение «Телега жизни». Усталость, «Утомлённое солнце…» Краски заката, прекрасные краски. Какая роскошная палитра! И всё больше гармонии, естествен­ной, не просчитанной алгебраически. Помет­ки на полях жизни. Но не безоговорочно. Зов юности. Какой взрыв, какой всплеск. Нечто торжественно-оперное, праздничное, красное с золотом, имперские интерьеры, роскошный бархат. Светлая импровизация. Даже светлей­шая. Шуман спохватывается: «Нет, твой голос нехорош: слишком громко ты поёшь!» Черес­чур громко. Сам себя композитор призывает к порядку. Эффектные завершения пассажей, как пушкинские изысканные росчерки. Ше­девры попутной графики от избытка чувств и восторга перед миром. А здесь и оркестр под­ключился. Так добывают истину: конвейер ар­гументов, вереница доводов и доказательств. Шуман выкладывает нота за нотой. Графика Шумана. Лишь изредка густые краски. Пей­заж жизни освобождается от акварельной дымки. Завершается всё строгим, чётким, как архитектурный чертёж, рисунком.

Мусоргский. «Картинки с выставки».

Что-то пастушеское. Раздольное, рус­ская степная вольница: «Шире, грудь, распахнись». Что-то кольцовское, никитин­ское. Окоём, пестрота разнотравья, «страда деревенская», полевой простор. Тревога! Не­чистая сила явилась. Оробеешь тут! «Пузыри земли» Блока, разные там болотные чертеня­та и прочие мистически-демонические суще­ства. Предвестие поэзии Серебряного века; композитор понял все эти увлечения раньше. Пронзительно. Грубо-трепетно, то есть, судо­рожно. Какое облегчение: возвращение к раз­ливающейся, как река в половодье, мелодии. Рожок! Элегический Мусоргский. «Как умеет он быть покорным!» Строгий симфониче­ский строй.

Русская мелодия! Дудочка! Тучи сгуща­ются. Перемены в природе! Музыкальные пейзажи. Многолюдное шествие – апофеоз. Картина «Русь». Вереница характеров. То ли Михаил Нестеров, то ли Павел Корин. Очень, очень крупен Мусоргский. Эти «Картинки» как бы лирическое отступление в жизни гения. Словно Илья Муромец не палицей пома­хивает, а весенней сиреневой веткой. Они как бы в тени могучих оперных глыб, громадных созданий. Казалось бы, милые симфони­ческие миниатюры. Наброски. А на самом деле… здесь музыкальных сокровищ не мень­ше, чем в «Борисе Годунове» или «Хованщи­не». Эти «Картинки» - зёрна, черновые эски­зы к несостоявшимся, ненаписанным операм и симфониям. С бубенцами – тройка. Да не одна «тройка»! Модест Петрович отдыхает от грандиозной масштабности, крупности.

Название «Картинки» с выставки, конеч­но, камерное. Однако от такой камерности дух захватывает. Санки летят с горы. Голос громового возмездия, последнего итога, звук единственной на свете трубы Страшного суда. Пророк Иеремия. «День гнева». Мусоргский заплатил собственной судьбой. Русский вари­ант великого библейского проклятия. Удары – катастрофа. «Картинки всех опер стоят!» «Сонет, написанный ночью, с огнём, без по­марок», сонетный венок о великой душе ге­ниального русского музыканта. Пляска оприч­ников. Незнающая покоя и смирения русская душа. Торжественность кантатная. Компози­тор мыслил Красной площадью. А лириче­ские куски встречаются нечасто, Мусоргский прятал свою нежность, редко обнажается она, но когда её слышишь, когда откликаются душа и сердце, ты чувствуешь, как приближа­ются рыдания. Крестный ход. Гимн! Могучий финал. Поистине, это – Кремль, Успенский собор, колокольня Ивана Великого, огромная и бессмертная Россия.

Далее – опубликованный текст, написан­ный по приведённым заметкам.

АБОНЕМЕНТНАЯ КОДА

Знаменательно, что первое произведе­ние в программе последнего концерта нынешнего филармонического абонемента – как раз финальная часть симфонии Б. Даль­денбаева «Огненная земля». Название этой части – «Шествие». Кроме финала «Огнен­ной земли», Государственный академический симфонический оркестр РК под управлением Вага Папяна исполнил произведения Шумана и Мусоргского: Ре минорный фортепианный Концерт и «Картинки с выставки».

«И вдаль бредёт усталый караван...»

В «Шествии» - таинственная мелодия возникает, как бы из земных глубин, словно доносится из жерла вулкана. Это на­поминание о том, как много непознанного существует на свете. Звон колокольчиков, то обгоняющих караванную музыку, то задержи­вающихся в пути, тонко вписывается в гене­ральную мелодию. А она невесомо опускает­ся с небес, как хлопья первого снегопада, как легчайший тополиный пух. Некоторая бла­гословенная монотонность (день за днём, от восхода до заката, караван пересекает пусты­ню) успокоительна, как обыкновенная жизнь; в ее привычном распорядке столько прелести.

Нежные оркестровые краски передают тихую красоту рассветной поры, времени пробуждения. Но природа не дремлет и всегда готова послать человеку серьёзный – обжига­ющий сильным пламенем - вызов. Вся сим­фония талантливого композитора – о вечном и непримиримом противостоянии людей и стихии. Оно, это противостояние, позволяет кровно почувствовать острую новизну мира. И вот с приближением ночи смиряется жара, меркнет знойное миражное марево, караван­ная цепочка размеренно скрывается за гори­зонтом, и жёлто-серая пустынная пыль, лишь слегка подкрашенная коротким закатом, рас­сеялась, исчезла…

Светлый романтик Шуман

Пианистка Наталья Труль – не впер­вые выступает на алматинской филармонической сцене. Для нынешней встречи с любителями классической музы­ки артистка выбрала Ре минорный Концерт